«Люди думают, что это они двигают себя. Вперёд…
Но это их. Двигают. Они сами, всего лишь предпринимают милльон усилий — чтобы быть двинутыми. ПРОдвинутыми. И не факт, что результат их «усилий» имеет вектор верный. Тот, собственно, что они и хотят спроворить. Часто, «по результатам» люди оказываются. В тупике…
Чёрный, небольшого размера шелудивый пёс. Всё никак не мог определиться. То выскакивал из тёмного — непонятных размахов и очертаний — подпола. Из которого ощутимо тянуло амбре: влажной слежавшейся земли; длинных, со стоялым вековым воздухом, боковых ответвлений и проёмов; чего-то кисловатого, возможно когда-то бывшего съедобным. И принимался носиться по небольшому помещению. Наверное, кухонных свойств. И я уже успевала возрадоваться. Как он внезапно шмыгал в чёрный гнилой проём. И скрывался из глаз.
Стоя над дырой в полу. Старых, с ободранной — должно быть прежде коричневой — краской, узких деревянных досок. Я пыталась высмотреть беглеца — далеко ли умчал. И даже звала: «Пёс, пёс… Выходи, поганец! Или я захлопну лаз!» Я не знала его имени — иначе, обращалась бы более доходчиво и результативнее. Что ни говори, когда зовут точно тебя, появляется искус поддаться зову. Но эта животинка была мне не знакома. Хотя, и не казалась совсем чужой.
Мне не было жаль времени, которое я тратила на попытки изъять глупца из смердячего подвала. Как будто, как раз это и нужно было делать мне. В этот промежуток бытия. Но его неуместная шаловливость. Юродивого звонаря на горящей колокольне. Когда уж и предупреждать о бедствии некого. И глуповатая вздорность. Кисейной барышни оплакивающей сломанный зонтик. После группового изнасилования. Вызывали во мне протест. Симу страннейшему занятию. Ждать, когда тот, кто и не хочет быть спасённым. Вдруг опамятуется. И включит инстинкт. Самосохранный…
Псина в очередной замес нырнула во временной сдвиг и затихла. «Хватит бедокурить. Я не стану больше ждать. Вот лежит крышка от погреба. Я задвину её и всё — амба! Тебе не выйти!» Тишина повисла, не разродившись ничем. Даже отзвуком моих тревожных слов…
За окном обильным снегопадом обозначился день. «Думаю, уже ближе к часу… И метель обещали. Вчера… И давление. Низкое… Как же болит голова…» — закуковало во лбу. Я разлепила глаза окончательно, на всю шторку. И повернулась на бок, лицом ко стихии. «Оранжевый — не оранжевый… Но валит прилично... Через пару часов занесёт купешку, по крышку… А мне ещё в город ехать. И не отодвинешь!..»
Поднялась, пошла в ванную. Долго уныло заваривала зелёный чай. «Вскипятить, остудить — до 80, залить, 2-3 минуты заваривать…» — вся эта тягомотина хороша, когда лоб ничего не давит. Ни позднее просыпание, ни свежие осадки. За стёклами, на стёкла, к стёклам…
И сон. Он вспомнился мне разом, словно облили чем-то противным. Скользким и пакостным. В голове тут же зашумело, затикало. Нерв поднялся и погнал судорогу беспокойных мыслей. «Я дождалась его? Или нет?.. Неужто смогла просто захлопнуть бездну. И в ней несчастного, глупого до маразматичного, бесхозного кобеля? Или суку?.. Нет, баба вылезла бы. Смекалки бы. Хватило…»
Всё ещё в смятении и перепуге, налила жёлто-бледно/щавелевой жижицы в пиалу. И, помешивая серебряной ложечкой, искомые две минуты гоняла чаинки и затейливые цветочные включения. Прежде чем, сунула пальчик в «дырку от бублика», мотнула саднящей глухим и тяжким, головенью и пробормотала. Согласно и твёрдо: «Да, нет… Не могла. Оставить… Он же — дурак совсем. Как же такого оставишь! Пропадёт ведь! Дубоват, шелудив, но живое существо. Как ни крути… Мне бы не смочь. Бросить… Благородство заест. Потом!»
В висках отжало. И снег, как будто пореже стал заваливать «мерс, красный гиацинт металлик», под окнами. «Да, если бы я вас, придурей. Из подвалов ваших не выуживала. Да дверки закрывала, потому что ждать надоело. Где б вы были. Нынче…» — пробуровила сурово. Разогнала морщинки на переносице. И пошла собираться-одеваться — машинку отгребать!»