Пару лет назад по просьбе дочки я написал одноактную пьесу по этому рассказу, а она тут же переделала в сценарий для фильма. Пьеса называлась "Не бросайте шляпу на кровать, или Страсти по Борхесу", была посвящена процессу творчества, и идея Борхеса о том, что невозможно написать великую книгу, а можно лишь сделать множество набросков к ней, была одним из лейтмотивов. К сожалению, сценарий завис и до сих пор не реализовался. Но какие наши годы!
Сегодня вновь перечитал рассказ. Меня он здорово стимулирует - порождает множество мыслей. Рекомендую.
25 августа 1983 года
Часы на маленькой станции показывали одиннадцать вчерашней ночи. Я направился к гостинице. Как и в прошлые разы, я ощущал умиротворение и покой, чувства, которые всегда испытываешь, оказавшись в давно знакомых местах.
Широкие ворота были распахнуты, усадьба окутана сумерками. Я вошел в холл, где туманные зеркала удваивали расставленные цветы и растения.
Удивительно, но хозяин не узнал меня. Он протянул мне книгу постояльцев. Я взял ручку, прикрепленную к конторке, обмакнул перо в бронзовую чернильницу и, склонившись над раскрытыми страницами, столкнулся с первой из множества неожиданностей, которые выпали на мою долю этой ночью.
Мое имя, Хорхе Луис Борхес, уже было написано, и чернила еще не успели высохнуть. Хозяин сказал мне:
− Мне казалось, вы уже поднялись. − Потом он присмотрелся ко мне внимательнее: − Простите, сеньор. Тот, другой, очень на вас похож, но вы моложе.
Я спросил хозяина:
− Какой у него номер?
− Он попросил девятнадцатый, − был ответ.
Этого я и боялся.
Я бросил ручку на конторку и бегом поднялся по ступенькам. Девятнадцатый номер находился на втором этаже, с окнами на внутренний дворик, жалкий и заброшенный, обнесенный балюстрадой; там, как мне помнится, стояла пляжная скамейка.
Это была самая высокая комната в гостинице. Я толкнул дверь, она подалась. Под потолком горела люстра. В ее безжалостном свете я узнал себя.
На узкой железной кровати навзничь лежал я, постаревший, обрюзгший, побледневший, и разглядывал лепнину на потолке. Я услышал голос. Не совсем мой; без обертонов, неприятный, похожий на магнитофонную запись.
− Удивительно, − сказал он, − нас двое и мы одно. Впрочем, во сне ничто не может удивить.
Я робко спросил:
− Значит, все это сон?
− Да, я уверен, что это мой последний сон. − Жестом он показал на пустой пузырек, стоявший на мраморной крышке ночного столика. − Тебе придется, наверное, перевидать множество снов, прежде чем доживешь до этой ночи. Какое у тебя сегодня число?
− Не знаю точно, − ответил я ошеломленно. − Но вчера мне исполнился шестьдесят один год.
− Когда твои бессонницы приведут тебя к этой ночи, накануне тебе исполнится восемьдесят четыре. Сегодня двадцать пятое августа 1983 года.
− Как долго еще ждать, − прошептал я.
− А мне не осталось почти ничего, − сказал он резко. − В любой момент я могу умереть, затеряться в неведомом и продолжать видеть сны вдвойне. Неотвязная мысль, навеянная зеркалами и Стивенсоном.
Упоминание о Стивенсоне прозвучало для меня прощанием, а не стремлением порассуждать. Я был им и не понимал его. Чтобы стать Шекспиром и написать незабываемые фразы, недостаточно одних трагических моментов. Чтобы отвлечь его, я сказал:
− Я знал, что это с тобой случится. Как раз здесь, много лет назад, в одной из комнат первого этажа мы набросали черновик истории этого самоубийства.
− Да, − подтвердил он задумчиво, как бы погрузившись в воспоминания. − Но я не вижу связи. В том наброске я брал билет до Адроге и в гостинице "Лас Делисьяс" поднимался в номер девятнадцатый, самый дальний. И там совершал самоубийство.
− Поэтому я здесь, − сказал я.
− Здесь? Мы всегда здесь. Здесь я вижу тебя во сне в доме на улице Майпу. Здесь я хожу по комнате, которая принадлежала матери.
− В комнате, которая принадлежала матери, − повторил я, не стараясь понять. − Я вижу тебя во сне в номере девятнадцатом, расположенном над внутренним двориком.
− Кто кому снится? Я знаю, что ты снишься мне, но не знаю, снюсь ли я тебе. Гостиницу в Адроге так давно сломали. То ли двадцать, то ли тридцать лет назад. Кто знает.
− Это я вижу сон, − произнес я с вызовом.
− Ты не представляешь себе, как важно выяснить, один ли человек видит сон или двое снятся друг другу.
− Я Борхес, который увидел твое имя в книге постояльцев и поднялся сюда.
− Борхес я, и я убил себя на улице Майпу. − Помолчав, тот, другой, добавил: − Давай проверим. Что было самое ужасное в нашей жизни?
Я склонился к нему, и мы начали говорить одновременно. Я знал, что мы оба лжем.
Легкая улыбка осветила постаревшее лицо. Я чувствовал, что эта улыбка − отражение моей.
− Мы лжем, − заметил он, − потому что чувствуем себя двумя разными людьми, а не одним. На самом деле мы и один человек, и двое.
Мне наскучила наша беседа, и я откровенно сознался в этом. И добавил:
− Неужели тебе в 1983 году нечего рассказать о тех годах, что предстоят мне?
− Что сказать тебе, бедняга Борхес? На тебя будут продолжать сыпаться беды, к чему ты уже привык. Ты останешься один в доме. Будешь перебирать книги без букв и касаться барельефа с профилем Сведенборга и деревянного блюдца, на котором лежит орден Креста. Слепота − это не тьма, она − род одиночества. Ты вновь окажешься в Исландии.
− В Исландии! В Исландии среди морей!
− В Риме ты станешь твердить строки Китса, чье имя, как и все прочие имена, так недолговечно.
− Я никогда не был в Риме.
− Случится еще многое. Ты напишешь наше лучшее стихотворение, элегию.
− На смерть... − не окончил я фразы, боясь назвать имя.
− Нет-нет, она переживет тебя. Мы помолчали. Он продолжал:
− Ты напишешь книгу, о которой мы столько мечтали. А году в 1979-м ты поймешь, что твое так называемое произведение − не что иное, как ряд набросков, разнородных набросков, и откажешься от тщеславного заблуждения − написать свою великую книгу. Заблуждения, внушенного нам "Фаустом" Гете, "Саламбо", "Улиссом". Я написал невероятно много.
− И в конце концов понял, что потерпел неудачу.
− Хуже. Я понял, что это мастерская работа в самом тягостном смысле этого слова. Мои благие намерения не шли дальше первых страниц; затем появлялись лабиринты, ножи, человек, считавший себя отражением, отражение, полагавшее себя реальным, тигры ночи, сражения, которые остаются в крови, Хуан Муранья, неумолимый и слепой, голос Маседонио, корабль из ногтей мертвецов, занятия староанглийским по вечерам.
− Эта кунсткамера мне знакома, − заметил я с улыбкой.
− Кроме того, ложные воспоминания, двойная игра символов, долгие перечисления, легкость в восприятии действительности, неполные симметрии, что с радостью обнаружили критики, ссылки, не всегда апокрифические.
− Ты опубликовал книгу?
− Меня посещала мелодраматическая мысль − уничтожить ее, возможно, предать огню. В конце концов я издал ее в Мадриде под псевдонимом. Книгу сочли бездарным подражанием, а автору вменяли в вину, что он не Борхес и что оригинал повторяет поверхностно.
− Ничего удивительного, − вставил я. − Каждый писатель кончает тем, что превращается в собственного бесталанного ученика.
− В числе прочего эта книга привела меня сюда. А прочее − старческие немощи, убежденность, что весь срок прожит...
− Я не стану писать эту книгу, − заверил я.
− Станешь. Мои слова, звучащие вполне реально, останутся в памяти лишь как воспоминание о сне.
Меня раздражал его менторский тон, без сомнений, тот самый, каким я говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так схожи и что он открыто пользовался безнаказанностью, которую ему давала близость смерти.
Чтобы отплатить ему, я спросил:
− Ты так уверен, что умираешь?
− Да, − ответил он. − Я чувствую облегчение и умиротворение, каких никогда не испытывал. Нет слов рассказать тебе об этом. Можно описывать только разделенный опыт. Отчего тебя так задевает то, что я говорю?
− Потому что мы слишком похожи. Мне отвратительно твое лицо, карикатура на мое, отвратителен твой голос, жалкое подражание моему, отвратительна твоя высокопарная манера выражаться, потому что она моя.
− Мне тоже, − ответил тот. − Поэтому я решил покончить с собой.
В саду коротко пропела птица.
− Последняя, − сказал он.
Жестом он подозвал меня к себе. Его рука искала мою. Я попятился, опасаясь, что мы смешаемся.
Он говорил:
− Стоики учат, что не должно сетовать на жизнь; дверь тюрьмы открыта. Я всегда чувствовал это, но лень и трусость останавливали меня. Недели две назад я читал в Ла Плата лекцию о шестой книге "Энеиды". Вдруг, произнося вслух гекзаметры, я понял, что мне делать. Я принял решение. С этого момента я почувствовал себя неуязвимым. Моя судьба станет твоей, ты совершишь внезапное открытие благодаря латыни и Вергилию, полностью забыв об этом любопытном провидческом диалоге, происходящем в двух разных местах и двух разных временах. Когда ты вновь увидишь этот сон, ты станешь мною и станешь моим сном.
− Я не забуду сна и запишу его завтра.
− Этот сон глубоко запечатлеется в твоей памяти под толщей других снов. Записав его, ты захочешь превратить его в фантастический рассказ. Это будет не завтра, пройдет еще много лет.
Он перестал говорить, и я понял, что он мертв. Каким-то образом и я умер вместе с ним; я, опечаленный, склонился над подушкой, но там уже никого не было.
Я выбежал из комнаты. Там не оказалось ни внутреннего дворика, ни мраморных лестниц, ни большой уснувшей усадьбы, ни эвкалиптов, ни статуй, ни беседки, ни фонтанов, ни широких ворот в ограде усадьбы в поселке Адроге.
Там меня ожидали другие сны.