«Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до трех часов. Недавно расписался, и уже написал пропасть. В три часа сажусь верхом, в пять в ванну и потом обедаю картофелем да грешневой кашей. До девяти часов — читаю. Вот тебе мой день, и всё на одно лицо».
«Лежу до трех часов» - это обо мне!Единственное упоминание, но я горжусь им, как не гордились все его женщины всеми посвящёнными им стихами! Да, Керн он посвятил: «Я помню чудное мгновенье…» Но о ней же писал Вяземскому: «Вчера с божьей помощью уёб Керн». Я чуть не развалилась от смеха! В этом он весь…Живой! Непостижимый! Гениальный!
Люди любят распять гениальность на кресте своих гнилых представлений. Они убили его. Но им никогда не разгадать его!
Я знаю его тайну…
Я появилась в Болдине еще при батюшке, Сергее Львовиче, но ожила, задышала, лишь увидев Сашу… Он творил, лёжа на мне, кидая исчерканные листы на пол. Он ласкал меня рукой, когда думал…Он вскакивал от точного слова и, воодушевлённый, запрыгивал на меня, зная, что я приму его безудержность… Он постукивал по моему подлокотнику в сомнениях, он прижимался ко мне, закидывая голову и руку с простым карандашом, и я держала его голову как великую драгоценность…
Со мной ему сочинялось легко…
Он приехал вечером 3-го сентября 1830-го года. Ранним утром 4-го впервые прикоснулся ко мне. 7-го – было написано стихотворение «Бесы», 8-го – «Элегия», 9-го –повесть «Гробовщик», 13-го - «Сказка о попе и работнике его Балде», 14-го –«Станционный смотритель», 18-го - Путешествие Онегина, 20-го - «Барышня-крестьянка», 25-го – последняя глава«Евгения Онегина».
Позднее - «Выстрел», «Метель», «Пиковая дама», «Маленькие трагедии», «Медный всадник», «История Пугачева» – за три месяца более пятидесяти произведений! А еще переводы, статьи, письма…
Письма…
Первый раз он приехал перед женитьбой, решить вопросы с имением. Надеялся управиться скоро, но задержался из-за московской холеры. «Невестушка» не баловала его письмами, и он писал к ней:
«Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте. Вы на меня, видимо, сердитесь, между тем как я пренесчастное животное уж без того…»
Он клялся ей в скором завершении финансовых дел, просил не забывать его... Приехав во второй раз уже после женитьбы, писал ей с иронией:
«Смотри, женка. Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня — искокетничаешься. Одна надежда на бога да на тетку. Авось сохранят тебя от искушений рассеянности. Честь имею донести тебе, что с моей стороны я перед тобою чист, как новорожденный младенец. Дорогою волочился я за одними 70- или 80-летними старухами — а на молоденькихшестидесятилетних и не глядел. В деревне Берде, где Пугачев простоял шесть месяцев, имел я unebonnefortune- нашел 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год. Я от нее не отставал, виноват: и про тебя не подумал. Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать и потом к тебе с добычею»
Он хвалился:
«Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: Как Пушкин стихи пишет — перед ним стоит штоф славнейшей настойки — он хлоп стакан, другой, третий — и уж начнет писать! — Это слава…»
В последний приезд тон его писем изменился. И лишь я знала цену этой иронии…
«Радуюсь, что ты не брюхата и что ничто не помешает тебе отличаться на нынешних балах. Видно, Огарев охотник до Пушкиных, дай бог ему ни дна, ни покрышки! Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности — не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему. Охота тебе, женка, соперничать с графиней Сологуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать уней поклонников? Всё равно кабыграф Шереметев стал оттягивать у меня кистеневских моих мужиков. Кто же еще за тобой ухаживает, кроме Огарева? Пришли мне список по азбучному порядку»
«Жёнка» писала ему в подробностях о балах и поклонниках. Он перечитывал, иего пальцы до боли сжимали мне подлокотник. Он вымаливал у нее малостьвсего лишь не быть рогатым мужем. Он знал, что не переживёт унижения…
«Вчера получил я, мой друг, два от тебя письма. Спасибо; но я хочу немножко тебя пожурить. Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе з- - - - - -; есть чему радоваться! Не только тебе, но и Парасковье Петровне легко за собою приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут. К чему тебе принимать мужчин, которые за тобою ухаживают? Не знаешь, на кого нападешь. Прочти басню А. Измайлова о Фоме и Кузьме. Фома накормил Кузьму икрой и селедкой. Кузьма стал просить пить, а Фома не дал. Кузьма и прибил Фому как каналью. Из этого поэт выводит следующее нравоучение: красавицы! не кормите селедкой, если не хотите пить давать; не то можете наскочить на Кузьму. Видишь ли? Прошу, чтоб у меня не было этих академических завтраков»
Это письмо он отослал ночью. Потом долго ходил по кабинету, скрипя половицами, неподвижно стоял у окна, лицом в черное стекло... На рассвете сел за конторку и написал другоеписьмо:
«Помнится, я был немножко сердит — и, кажется, письмо немного жестко. Повторю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. Радоваться своими победами тебе нечего. К- - - -, у которой переняла ты прическу (NB: ты очень должна быть хороша в этой прическе; я об этом думал сегодня ночью), Ninon говорила: Ilestécritsurlecoeurdetouthomme: àlaplusfacile. После этого, изволь гордиться похищением мужских сердец. Подумай об этом хорошенько и не беспокой меня напрасно. Я скоро выезжаю, но несколько времени останусь в Москве, по делам. Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу, — для чего? — Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc. etc. Не говоря об cocuage< рога > о коем прочел я на днях целую диссертацию в Брантоме…»
Когда его убили, у меня треснула спинка в том месте, где он любил опирать голову. Целую вечность меня пытали стоящим на столе её портретом в бальном платье с открытыми плечами, и из моей раны сочилась бессильная влага…
После реставрации от трещины не осталось следа. Я стою в том же кабинете на том же месте. Сквозь слои лака, плотного,словно забвенье, я слышу экскурсоводов:«В Болдине поэту работалось особенно счастливо. Вероятно, к этому располагали уединение и близость к природе…»
Экспонаты музея нельзя трогать руками. И это единственное, что дает мне покой…