Клуб

Где-то ведь она выискивала такие места. Потом, будучи трезвым, я пытался вспомнить — где находятся ночные площади, заполненные танцующим народом? Где пульсируют змеящиеся кишки металлических заборчиков, внутри которых переваривается предвкушающая очередь? Где эти циклопические ворота-металлоискатели, сквозь которые я попадал в огромные многоуровневые ангары, на каждом этаже которых тесно и душно от ритмично двигающегося нагромождения потной плоти.

Но днём я не мог их найти — как будто с наступлением утра, после третьего крика петуха вся эта волнующаяся масса расточалась, оставляя за собой комки слизи, пустые сигаретные пачки, жестяные банки и неистребимый запах пота с примесью ацетона. Лица, только что с экстатическим восторгом устремленные вверх — к прожекторам, фонарям и стробоскопам — мгновенно плавились, деформируясь в гримасу предсмертного ужаса, и пропадали вовсе. А многоуровневые пещеры, в которых только что проходил триумф бесполого телесного единения, гасили искусственные огни и, после мгновенного погружения во тьму, превращались в невинный индустриальный фон — офисы, музеи, квартиры, церкви и бесчисленные присутственные места.

Мы как раз стоим в очереди в третий клуб. В очереди в первый мы провели минут двадцать, потом решили не стоять, во втором отстояли даже, но големы почему-то отказались пропускать меня внутрь, хотя я не очень пьян. Дионис предположил, что это и стало причиной запрета — решили, что я либо трезвый, а трезвому тут делать нечего, либо упоротый чем-то недобрым, а значит, от меня могут быть проблемы.

Сейчас мы стоим в очереди в третий клуб. Она движется медленно, но здесь это никого не напрягает. Барышни пританцовывают на месте, юноши гладят барышень по попам, либо курят, улыбаясь пустоте перед собой. Какая-то компания коротает время, играя в футбол банкой от «фанты». Банка не до конца пуста, и при особенно длинных пасах она летит, испуская красивые оранжевые брызги.

— Дионис, а зачем мы вообще сюда стоим? — интересуюсь я. У Нее интересоваться бессмысленно — она с кем то общается по телефону, иногда ее смех рассыпается по всей площади, убегает к началу и возвращается, отражается от темных окон соседних домов, как попало припаркованных машин, мелких лужиц на асфальте. Они пахнут теплым городским летом.

— Не знаю — Она предложила.

Дионис — один из самых неразговорчивых моих друзей, и я невероятно ценю его, впрочем, не только за это. Он, как и я, предпочитает любить всех людей сразу, потому что почти каждый отдельный представитель человечества вызывает острое желание немедленно пробить ему голову насквозь.

Так, за дружелюбным молчанием под аккомпанемент Ее звонкого голоса мы доползаем до рамок металлоискателей. И у нас снова начинаются проблемы: от Нее требуют открыть сумочку и показать содержимое, она отвечает коротко и очень емко, и, не оглядываясь, уплывает куда-то вглубь клуба. Големы, рванувшие за ней со своих невидимых поводков, совершенно случайно утыкаются в нас, и, пока мы распутываем и разруливаем это муторное столкновение, пытаясь перекричать друг друга и тяжелый ухающий рев музыки, Она благополучно исчезает в темноте густой толпы, изредка подсвечиваемой вспышками стробоскопов и прочей светомузыки.

Изнутри клуб представляет собой один огромный танцпол, в этом многоуровневом лабиринте пещер ритмично прыгают несколько тысяч человек. Людское море окаймляет довольно широкая сидячая зона, в которой, разумеется, нет ни одного свободного столика. Острыми мысами в это человеческое месиво врезаются стойки баров и возле них, как на волнорезах, человеческая масса бурлит, клубится, пенится и брызжет алкоголем. Внутри носятся бармены с безумными глазами, на них отовсюду кричат и со всех сторон суют деньги. Похоже, между криками, деньгами и выдаваемыми напитками нет никакой связи — бармены берут все протягиваемые им купюры, делают какие-то случайные миксы алкогольного с безалкогольным, и случайным же образом вышвыривают эти коктейли, плещущие и шипящие, в руки жаждущих.

Ее мы, похоже, потеряли — найти кого-то одного здесь нельзя. Здесь вообще не получается очень многое из того, что в обычной, дневной жизни делается на рефлексе. Невозможно ходить — можно только протискиваться. Невозможно говорить — можно только орать, причем предельно короткими фразами, иначе собеседник ничего не поймет за грохотом музыки.

В итоге мы с Дионисом теряем еще и друг друга. Я какое-то время болтаюсь на волнах живой человечины, потом меня каким-то клубным гольфстримом прибивает к барной стойке и яростно плющит о ее выступающий борт.

— Братишка, возьми десять Б-52!!! — через несколько тел ко мне протягивает руку высокий светловолосый мужик в синем кардигане. Я машинально беру деньги — это пятитысячная купюра, — затем с некоторым усилием поворачиваюсь к бармену, отдаю купюру ему и показываю две растопыренные пятерни. Он кивает, глядя мимо меня, выхватывает кэш и скрывается из поля зрения. Заподозрить его в банальном воровстве я не успеваю — вот он снова возник по ту сторону стойки и передает мне высокий бокал со льдом и чем-то зеленым, потом с чем-то желтым, в моих руках появляется куба либре, я передаю все это назад, не глядя, принимаю шоты, снова передаю назад, потом какие-то кружки пива, стопки водки, и в какой-то момент начинаю чувствовать себя конвейером на ликеро-водочном заводе. В цехе дегустации.

Меня хватают за рукав и тащат куда-то через толпу. Я не успел посмотреть, кто это, а в танцевальной давке не вижу тем более. С другой стороны — совершенно понятно, что меня нашел Дионис и тащит к Ней, чтобы наша троица вновь воссоединилась для продолжения триумфа бессмысленности.

Когда мы выламываемся из толпы и практически падаем на диван в мягкой зоне, я понимаю, что нашел меня совсем не Дионис. Рядом со мной тот самый блондин в кардигане. Он хохочет, его целуют какие-то прекрасно выполненные девы. Он что-то орет им прямо в уши — маленькие ушки, на которых от этой акустической волны мелко подрагивают золотые сережки. Девушки бросаются ко мне и начинают целовать меня. Они что-то верещат, но мой слух, похоже, полностью атрофировался и я не понимаю ни слова. Я перегибаюсь через одну из них и кричу, стараясь попасть звуком в приблизившийся профиль. — Я сдачу не забрал!

Он разворачивается ко мне лицом, и я механически подставляю ему многострадальное свое ухо.

— А я — Дима! Я — Дима! Димой зовут! — слышу я его голос. — Двигай! Сюда! Садись!

Он снова хватает меня за рукав и перетаскивает к себе прямо через сидящую между нами деву. На время перетаскивания она замирает, но, как только я падаю рядом с Димой, резво подскакивает и встает рядом с одновременно поднявшейся подружкой.

Стеклянный стол, перед которым мы сидим, густо уставлен полными и полупустыми бокалами и бутылками, среди которых пестрыми вонючими горками дымятся битком набитые пепельницы. Компания, в которую меня притащил мой новый знакомец, довольно большая и однородная. Периодически кто-то выныривает из танцующей массы, кто-то наоборот, ввинчивается в толпу, прыгает с разбега или просто подходит и растворяется в клублении тел. Более-менее стабильны только мы с Димой, да те две девы, которые так тепло встретили нас, вернувшихся из барной одиссеи. Они ухитряются шептаться до того достоверно, что мне в какой-то момент кажется, что они слышат друг друга. Но это, конечно же, не так. Они просто выполняют свою программу, некоторый ритуал, предполагающий строго определенные каноны: почти одновременное покачивание головами, шептание с иллюзией реакции на этот шепот и обнимание Димы, который вернулся со стороны бара.

А Дима, в общем, тоже не скучал. Он периодически обращался ко мне с приветливыми криками, которые я все равно не слышал, но на всякий случай одобрительно кивал, помавал руками и пожимал плечами, в зависимости от того, с каким выражением лица он эти крики издавал. А потом он сдвинул от себя всю посуду (несколько бокалов с другой стороны упали на пол), вытер край стола рукавом своего модного кардигана, достал маленький пакет из светлого пластика и высыпал прямо на стекло горку кокаина. Кое-как разровняв своим сверхтонким мобильником дорожку, Дима схватил трубочку из ближайшего бокала и немедленно вобрал в себя белую полоску. Оставшуюся горку он пододвинул мне. За ней на столе остался широкий белый след.

Пока я медитировал на пудру, из толпы выпал очередной анонимный член компании, извлек из кармана соломинку и, так и не высунувшись из танцующей массы до конца, нюхнул прямо из кучи, после чего опять скрылся. Я подумал: «Какого черта?». И больше не думал ни о чем до самого утра.

В начале седьмого я снова обнаруживаю себя рядом с Димой. Он, пошатываясь, пытается попасть ключом в дверь какого-то невероятно широкого джипа, но у него не получается, потому что свободной рукой он расчесывает ту, которая держит ключи.

— Дима, а мы куда сейчас? — спрашиваю я и поражаюсь, как низко и гулко звучит мой голос.

— По блядям, — коротко ответил Дима. — Блядский рот, как же рука чешется. Копошатся, сука, щекотные…

— Не надо нам по блядям, Дима. — решительно говорю я. — Продышаться нам надо, вот что.

— Не надо нам по блядям, Дима. — соглашается он. — Надо продышаться.

Я аккуратно вынимаю у него из руки ключи, нажимаю на кнопку — замки закрываются, сигнализация пищит, что машина вновь под охраной.

— Ты ключи от машины уронил, — говорю я ему, когда мы отходим уже на пару кварталов.

— Спасибо, — его голос тускл, как московское утро. Он берет ключи и, не глядя, пихает в карман.

Некоторое время мы идем в молчании, которое нарушается неприятными звуками — Дима чешется так, что у меня тоже начинает зудеть — почему-то в суставах. И тут за очередным поворотом мы утыкаемся в наносквер: пятиметровая лужайка, три дерева и две скамьи. Идеальная точка для короткого привала. Некоторое время мы сидим и молчим. Дима достает откуда-то из недр своего кардигана маленькую люльку и кисет, неторопливо набивает зелено-коричневой смесью, предлагает мне, получив вежливый отказ, подкуривает сам. Еще минут двадцать проходят в гробовом молчании. Но сатива — это не «омичка», не кухонная гидропоника и даже не индика, растущая почти повсеместно южнее России. Сатива выгоняет насекомых из-под кожи, отправляя их в корень языка. И очень скоро Дима не выдерживает.

Примерно раз-два в месяц я слышу от разных, часто полузнакомых людей одну и ту же фразу: «Не знаю, почему я тебе это рассказываю». Смешное запоздалое сожаление, когда человек уже вывернул душу наизнанку, поплакал, посмеялся, завернул ее обратно, предварительно отряхнув с нее налипшие окурки, присохшие кости (пару раз попадались детские) и куски прочего говна разного цвета и калибра. Но мне не жалко. Мне ни для кого не жалко, а для хороших людей так и вовсе — со всем нашим пониманием и участием. Главное — минимум говорить и слушать, по возможности представляя на месте рассказчика другого себя — такого, который отважно совершит самый идиотский поступок в своей жизни, имея отличную безопасную альтернативу. Такого, который безумно любя свою жену, беспричинно коллекционирует любовниц. Такого, который имея миллионы рублей и доступ к абсолютно любой, самой стерильной и безвредной фармхимии, банально старчивается на каком нибудь героине. Такого какого-то.

— Денег у меня дохуя… Знаешь откуда? — тоскливо спрашивает Дима, глядя в пространство. И, не дожидаясь моей реакции, отвечает сам. — Я — вор. Только не такой как в «Бандитском Петербурге». Это… Ну, такой как в административной Москве.

— Просторные кошельки воруешь, — шутку я не понял, но вспомнил пузатый пластиковый пакет с «первым», за который, судя по объему и качеству, было заплачено примерно как за подержанную иномарку.

— Не, погоди, не так… — Дима смешался. Похоже он потерял мысль, а может, не потерял, а просто та мысль, которую он говорил только что, стала неважной, уступив место гораздо более значимой. Сатива тихонько теснила последствия кокаина, и, похоже, не за горами был большой прогон. Эшелонная телега. Короче говоря, монолог.

— Слушай, короче. Я сам-то из простых… Кончил ветеринарку, корефаны говорили — всю жизнь свиньям клизмы в жопу ставить будешь. А я слушал и ржал по-тихому — посмотрим кто кому клизмы… Были у меня мысли интересные по тому, как можно подняться на беконном мясе. Ну, кроме мыслей-то и не было ничего, кроме голой жопы и съёмной хаты. А потом познакомился с девочкой своей, и ведь прямо на улице — шли с ребятами, а она навстречу. И я как-то их послал сразу, говорю — идите-ка вы дальше сами — и за ней бегом. Ну и пошло-поехало. У нее папаша в министерстве не последний человек, да еще и в каком министерстве! А я — нищеброд, родители-алкаши уже померли. У меня вошь на аркане, а он ей в подарок на день рождения — пять лет обучения в какой-то иностранной богадельне… Лусан? Нет, Лайсан. Вьетнамское какое-то название. Швейцарское? Ну, наверное, похер мне.

Короче, через полгода она оттуда сбежала ко мне. Поженились, все дела, жила она в моей съемной однушке. Я поначалу боялся — думал, она ж на золоте есть привыкла, а у меня из шести две тарелки треснутые, да четыре битые. А ничо. Ей даже интересно было. Она вообще такая, знаешь? Очень легкая. Была…

Короче, когда тесть узнал, что она забеременела, сразу отмяк, взял всех в семью, мне сказал, чтобы я забыл свои навозные заморочки, потому что он пристроит меня к делу. И пристроил. Я возглавлял аффиляты, которые выигрывали министерские заказы. То есть, получал деньги вообще ни за что. А чего заказы? Отдавал на субподряд вчерную — там желающих не протолкнуться — и цены у всех в десять раз ниже. Просто их до тендера не пускали, а нас пускали. Мы получали миллион, платили сто тысяч за работу, а девятьсот забирали себе. Ну, это если очень грубо. А потом все закончилось.

Я откуда-то понимаю, что если я сейчас спрошу, как именно все закончилось, он встанет и поедет переживать. Ну или к блядям. Или поедет к блядям переживать, пихать стриптизеркам в трусы пятитысячные купюры, а потом, уже нажравшись какой-нибудь элитной синьки, или уделавшись очередным психотропом, будет бессвязно бормотать проклятия, рыдая на плече девы, предлагающей клиентам интеллектуальную консумацию с возможностью продолжения за дополнительные деньги.

Поэтому я ни о чем не спрашиваю и стараюсь смотреть туда же, куда смотрит он — вдаль перед собой. А он, наоборот, подвесил мой вопрос, сделав его очевидным, и ждет, что теперь я обязательно спрошу. Пока наши подсознания играют таким образом в «Чапая», сатива сидит за его левым плечом, понукая, подталкивая и щекоча. Дима сдаётся и продолжает.

Он не забыл свою юношескую идею с ароматом бекона. Причём подошел к делу серьезно и системно: сначала получил экономическое образование, практически одновременно — юридическое, благо свободного времени было с избытком. И только после этого запустил свой проект: купил землю где-то в соседней области, отстроил на ней все необходимое, нанял персонал и запустил производство. Делал втайне от тестя — помнил про «навозные заморочки» и отлично понимал, что тот не одобрит никакой самодеятельности. Так же тайком переехал туда вместе с женой и подрастающими дочками.

— И, прикинь, резко в гору пошёл! Задумки мои оказались не фантомными болями в протезе головы, а вполне себе бизнес-решениями. Короче, скоро мы завалили ближайший городишко своим мясом, попутно обвалив пару конкурентов, вышли на соседние регионы, начали поставки в Подмосковье. А там Москва — и прибыль, которую я уже примерно прикидывал, должна была достать планку, за которой этот старый гриб со своими тендерами засунул бы язык себе в жопу.

И именно в этот момент, когда триумф уже был виден на горизонте, в его приёмной всплыл опарыш. Он приполз в офис в последний день високосного февраля, показал удостоверение полковника МВД и сообщил, что к Диме возникли вопросы на самом высоком уровне, потому что он перешёл дорогу каким-то «столичным». Порекомендовал в ближайшее время продать бизнес людям, которые имеют рычаги, а лучше, передать им в доверительное управление и получить за это компенсацию. Уточнил, что это — единственный способ избавить Диму от серьёзных проблем, чреватых лишением свободы.

Полчаса опарыш ораторствовал и разглагольствовал, а Дима до сих пор не понимал, почему так долго его слушал: он не был убедителен, не был страшен, и очаровать мог ровно настолько, насколько очарователен опарыш.

— Я, вместо того, чтобы сразу спустить его с лестницы, полчаса слушал тупые угрозы и корявые понты. А потом очень вежливо попросил уйти и больше не приходить. Он ушел, не прекращая свое бормотание, и я забыл про него через две минуты. С моими связями все его «столичные» были мне глубоко похеру. Я ведь мог выключить любой наезд даже не привлекая тестя — сам кой-какими связями оброс, пока на тендерах сидел. Но, блядь, я ждал наезда, ждал внезапных проверок, ждал чего угодно, но не отмороженного дебилизма этой мразоты. Через два дня убили Наташу. На глазах у детей.

На следующий день после убийства в город примчался тесть в сопровождении надзорно-силового десанта. На уши встала вся область, губернатор ушел на больничный, мэр вылетел в отставку с околосветовой скоростью. Местные правоохранители трепетали, региональное ФСБ оказало мыслимую и немыслимую поддержку, поэтому всем конкурентам Димы пришлось пережить несколько неприятных часов, а для того из них, кто показался тестю наиболее подозрительным, неприятности продолжились в СИЗО, откуда он должен был выйти к истлевшим развалинам своего бизнеса лет через пять.

Опарыша, кстати, нашли довольно быстро — в лесу, с собственными яйцами во рту; единственному свидетелю, который со стопроцентной достоверностью мог бы указать на заказчиков, заткнули рот во всех смыслах.

— Мне два передних зуба выбил, сказал, что если бы один мудак знал свою нишу и не лез в чужие, то две девочки могли и не стать сиротами. Но из семьи не прогнал, благодетель херов, потому что на внучек своих надышаться не может. Короче, на меня забили, а я бросил все, что построил, год пил на ее могиле, два раза травился почти насмерть, врачи спасали зачем-то… Потом тёща приволокла медика. Хороший медик, кстати. Два месяца пил со мной вместе — утром у меня, днем на могиле, вечером опять у меня. Ночью где придется. И говорил, говорил, объяснял, убеждал по-всякому. Сидит на стуле полжопой, на локоть опирается, пьяный в лоскуты — а всё доказывает мне что-то. Потом локоть соскользнет, грохнется со стула в собственную блевоту, но встает — сначала на колени, потом на стул обратно залезает. И все говорит, убеждает. Ну и убедил в итоге.

— На детей поймал? — интересуюсь я больше для порядка. Кроме как детьми, Диму было совершенно нечем вытягивать из горевания. Ну не тестем же, действительно.

— На них, — кивнул Дима. — На дочек моих. Объяснил, что вот сейчас я — алкоголик; животное, полностью утратившее человеческий облик. А они по факту остались не только без мамы, но и без папы. Потому что папа, вместо того, чтобы показать им пример мужества в несчастьи, целыми днями бухой рыдает на маминой могиле, находясь от них на расстоянии в полстраны. Короче, убедил. А когда я, опухший и качающийся, впервые посмотрелся в зеркало, впервые в жизни, наверное, включил заднего. Сказал, что в таком виде детям не покажусь. А этот, такой же, только зеленее и башка седая, говорит, мол, внешность не главное…

— Компетентный у тебя был психиатр, — замечаю я. — Что ни фраза, то кладезь бездонный. Кто такой, откуда?

— Понятия не имею, — Дима пожимает плечами. — Я его звал Медик. И лично, и по телефону. Медик и Медик. Похуй.

Он залипает, мучительно пытаясь вспомнить, в каком месте повествования я его перебил. Вина в этом объективно моя, поэтому я ему помогаю.

— Ты себя в зеркале испугался, а медик сказал, что внешность не главное…

— Точно. Сказал, что лицо и тушку мне приведут в порядок за неделю-полторы. А вот появляться перед детьми выжженым дотла — неправильно в корне. Сказал, надо вернуть вкус к жизни. Клубись, говорит, Дима. Сначала не поймёшь, потом втянешься, поздоровеешь психически, начнешь с людьми общаться снова. Клубы, говорит, это хорошо, потому что безболезненные множественные коммуникации, привычка к обществу, сопоставление себя и коллектива. Короче, нёс непрерывно, частил как спаренный пулемет, повторял, разжевывал и объяснял, что это не предательство Наташи, а возвращение к жизни ради детей и возвращение детей ради жизни на земле. Короче, снова убедил.

В Москву я вернулся, меня быстро привели в норму, но к тестю с дочками я решил не показываться. Начал клубиться, и, ты знаешь — попёрло. Кого ни спросишь, у каждого какое-то такое же говно в жизни. Только мне клубы Медик назначил, а они по-другому расслабляться не умеют.

— Вернулся к жизни? Воскрес? — меланхолично интересуюсь я.

— Неа, — Дима очень некультурно сплевывает вниз и слюна какое-то время висит длинной тонкой ниткой с каплей, качающейся почти у земли. — Выжгло все. Эндорфины, серотонины, дофамины и прочие гормоны радости — всё кончилось в том проклятом марте. В жизни остался только кокс, спиды и прочие — ничего сверх уже убитого они не убьют. Выжигать больше нечего, а с ними ни о чём не надо думать.

— У твоего лекарства отхода тяжелые, — замечаю я. — У тебя под глазными яблоками в конце концов насекомые заведутся. Станешь не просто мертвый, а еще и слепой.

— На отходах плохо, да. Вспоминаю, сколько дочек не видел.

Дима разворачивается ко мне боком и начинает выбивать люльку о скамейку. Потом сосредоточенно забивает новую порцию, раскуривает и встает.

— Не пойдем по блядям. К детям пора. Два года дочек своих не обнимал. Представь, пару дней назад встретился случайно с мужиком, когда-то сам его нанимал к нам в дом — за лошадками девчачьими ухаживать. Говорит, тесть сдал сильно. Сначала просто пил, потом запил по серьезному, но из министерства успел уволиться с почетом. А пару месяцев назад ему опухоль поставили. Мужичок его как описал, я думаю, вот ведь! Меня описывает перед отправкой в Москву. Только мне тридцать восемь, а тестю под шестьдесят, плюс рак. Говорит, девчонки мои его уже пугаются — теща их по разным помещениям разводит, чтобы не пересекались.

— И что думаешь делать? — главное в таких моментах — не соваться с советами. Человек наверняка уже принял решение, причём даже не сегодня, ему просто надо его озвучить. Тем временем, мы выходим на какое-то непонятное пешеходному мне многоуровневое пересечение автострад. Мы идем по узенькой пешеходной дорожке, а вокруг нас клубится CO2 — универсальный московский заменитель кислорода и запахов леса и луга. Справа от нас и снизу от нас машины идут непрерывным потоком. Утренних пробок еще нет, поэтому двигаются они быстро и неловко, как игрушечные.

— Сегодня девчонок заберу, — решительно говорит Дима. — Если тёща не отдаст — возьму силой. И сразу куда-нибудь в Индию. В Чианг-Май какой-нибудь. Куплю дом, стану затворником, девочкам хороших учителей найму, потом отправлю тоже куда-нибудь… В этот университет… Вьетнамский.

Дима неожиданно останавливается и поворачивается ко мне.

— Слушай. А тебя как зовут-то, вообще?

— Костя.

— Пожелай мне удачи, Костя.

— Удачи, Дима.

Он резко разворачивается, выдёргивает свою руку из моей и бежит прочь. Я считаю его длинные скачки, потому что это прикольно и потому что сатива. На восемнадцатом длинном своем прыжке Дима хватается за перекладину и прыгает через ограждение вниз — туда, где несутся сотни игрушечных машинок, сплетая свои трассы в тесный разноцветный клубок.