Самолёт продолжает публиковать цикл статей череповецкого профессора Александра Чернова, посвящённых проблеме современного журналистского подхода к пониманию и воспроизведению прошлого. Во втором тексте автор сравнивает «историческое письмо» писателя и политического журналиста Михаила Зыгаря с «исторической оптикой» Леонида Парфёнова.
«Я не историк, а журналист…»
Михаил Зыгарь после ухода с поста главного редактора «Дождя», создания компании «История будущего» осуществил несколько исторических проектов, вызвавших большой резонанс как среди медиаспециалистов и политологов, так и среди историков. Книги «Вся кремлевская рать. Краткая история современной России» (2015) и «Империя должна умереть: История русских революций в лицах. 1900-1917» (2018), проект «1917. Свободная история» сопровождались широкой дискуссией как в профессиональной среде, так и среди широких читательских аудиторий. При этом одним из существенных вопросов обсуждения в профессиональном журналистском сообществе становится особенность трактовки прошлого и, особенно, в проекте «1917», использования технологического анахронизма как ключевого формально-содержательного приема организации разговора о прошлом.
Михаил Зыгарь настойчиво позиционирует себя в этих новаторских проектах как журналиста, а историю, прошлое - как оптимальное пространство журналистского творчества и серьезного разговора о современности и будущем. Последовательная журналистская самоидентификация автора подталкивает к сравнению создаваемого им варианта прошлого с историческими проектами Леонида Парфёнова. Главным основанием, делающим необходимым сравнение двух медиаакторов, является последовательно и настойчиво заявляемая ими журналистская идентичность. Оба автора трактуют расставание с телевизионной журналистикой, новостной журналистикой не как уход из профессии или переход на безопасные её отрасли и области. Напротив, оба убеждены, что они по-прежнему и, может быть, даже в большей степени занимаются настоящей, предельно актуальной журналистикой.
В выступлении на медиафоруме «Планерка 2018» в Екатеринбурге Зыгарь свою претензию к новостной журналистике сформулировал так: «она не имеет никакого отношения к жизни или, по крайней мере, не всегда имеет отношение к жизни». А ему, как профессиональному журналисту, хочется заниматься настоящим сторителлингом, «говорить о важном, говорить про ценности»….
По Зыгарю, единственный способ задумываться о будущем - «прикинуться, что мы говорим про историю», потому что история – это «репетиция настоящего и будущего». Вероятно, отсюда и название созданной им креативной студии «История будущего». История Михаила Зыгаря – это история живых людей, таких же, как люди сегодняшнего дня. Своеобразный редукционизм и прецедентность можно назвать константами историософии автора. Исторический прецедент – прямой (иногда, кажется, слишком прямой) аналог современной ситуации. Ситуация имеет свойство повторяться, а люди имеют обыкновение заблуждаться и вновь ошибаться в выборах сегодня, как это уже сделали сто лет назад.
Но поскольку ошибочные выборы – это все же выборы свободные, проявление волений и стремлений отдельных людей, а не тотальная предопределенность сверхчеловеческих закономерностей, они всегда вариативны, следовательно, могут и должны быть теми самыми искомыми поводами к сегодняшнему разговору о важном, разговору о ценностях.
Основное качество, подчеркиваемое и доказываемое автором в истории и прошлом как таковом - отсутствие предопределенности и детерминизма.
Логика исторического процесса, стройная композиция событий и причинно-следственные узы - все это игры человеческой памяти. А сюжетность мемуаров - лишь авторитетное закрепление и постфактум произведенное оформление событийного хаоса случившегося с той или иной целью. Герои исторических сцен задним числом вносят рациональность в свои действия или действия других. Идеологи и политики последовательно, и небескорыстно продвигают тезис исторической необходимости, скрытых механизмов, стратегических решений, планов и заговоров, оправдывая этим свою близорукость...
Поэтому, настаивает Зыгарь, если критично и непредвзято подойти к историческим свидетельствам очевидцев и участников даже в отношении недавнего прошлого, окажется, «что участники событий никогда не помнят, что случилось на самом деле. Каждый конструирует воспоминания так, чтобы выглядеть в них пристойно, героически и, главное, чтобы быть всегда правым» Десятки интервьюируемых при подготовке книги «Вся кремлевская рать…» сообщали свою и только свою версию прошлого: «Почти каждый из них рассказывал свою историю, которая иногда не пересекалась с историями других персонажей. Герои часто забывали факты, путали время и даже не могли вспомнить свои собственные поступки и слова. Как правило, они просили на них не ссылаться».
История в таком понимании не имеет плана, не имеет иных закономерностей, кроме разнообразных и разрозненных человеческих выборов: «Пристальное разглядывание поступков и мотивов российских политиков в последние 15 лет доказывает, что теория заговора неверна. Если есть малейшее сомнение в том, что именно послужило причиной того или иного события — злой умысел или ошибка, то всегда нужно выбирать второе...».
Выстроенный постфактум исторический детерминизм далеко не нейтрален в отношении современности, поскольку во многом определяет, мотивирует и оправдывает происходящее сегодня: «Поэтому моя книга — это история воображаемой войны. Войны, которую нельзя закончить, иначе придется признать, что ее никогда не было…».
В предисловии к следующей книге «Империя должна умереть…» эта позиция выражена еще резче: «….Большинство моих героев рассказали свои истории – они оставили подробные дневники, письма и воспоминания, а также показания на допросах <….>. К сожалению, многие из них врали (особенно в мемуарах), но большинство врали искренне, не сомневаясь в том, что говорят правду…»
Здесь же сформулирован своеобразный манифест профессионального журналиста, обращающегося к истории. Концепция того самого «журналистского поиска», используя формулировку Леонида Парфёнова, в прошлом: «Я не историк, а журналист. И эту книгу я писал по всем правилам журналистики: как если бы все герои были живы, и я мог взять у них интервью. Примерно так же, как предыдущую мою книгу «Вся кремлевская рать».
Декларируемое отсутствие исследовательской гипотезы, теоретической концепции конкретного события прошлого, стремление актуализировать прошлое посредством взгляда на него глазами людей начала ХХ века задает журналистские форматы и медийные жанровые особенности текстовым фрагментам. Репортажность становится стилеобразующей доминантой книги:
«Увидеть Россию начала XX века глазами людей того времени – такова моя главная цель. Когда я начал писать книгу, у меня не было готового ответа на вопрос, почему погибла Российская империя. У меня не было теории, которую я хотел бы доказать читателю и ради которой подбирал бы факты».
Автором двигало профессиональное расследовательско-журналистское желание увидеть в прошлом истинное, добраться до фактуры события: «…Мне потребовалось много труда, чтобы очистить картинку от предубеждений, наслоений, стереотипов, которые оставили за собой десятки профессиональных историков. Уверенных в том, что революции в России были единым и необратимым процессом».
Как и в предыдущих работах, здесь тот же подход к прошлому как совокупности человеческих ошибок и заблуждений, та же принципиальная позиция и восприятия, и изображения истории. В текущем бытии нет сюжета, нет сверхзадачи и цели, есть только совокупность множества частных целей и желаний, заблуждений и чаяний... Все объяснения, вся логика исторического процесса, все закономерности и оценивания роли личности в истории – продукт будущего времени: «Мои герои ничего про это не знают. Каждый из них живет своей жизнью, даже не подозревая, что спустя много лет его сочтут песчинкой или, наоборот, движущим механизмом в историческом процессе».
Попытка написать «биографию российского общества» связана с исследованием того, почему в результате империя должна была умереть? Но поставленный вопрос не имеет никакого другого ответа, кроме «потому что так получилось»: «Постфактум история всегда выглядит очень логично. Задним числом прослеживается замысел, разоблачается заговор, видна злая или добрая воля. Но если пытаться проживать историю шаг за шагом, день за днем, вместе с ее участниками, стройные концепции рассыпаются. Ничто не выглядит предрешенным».
Сущностное отсутствие каузальности в повседневности достигает в формулировках автора предельной категоричности: «Все герои всё время ошибаются. Никто не может предугадать будущее даже на пару дней вперед. Никто не может спланировать даже собственную жизнь – потому что обстоятельства все время меняются, а от тебя как будто ничего не зависит».
Но для автора-журналиста как раз эта тотальная близорукость очевидцев и участников, их последующее мифотворчество делают прошлое максимально интересным пространством как для журналистского «фактчекинга», так и журналистского расследования…
Кроме того, освобождая событие от исторической предопределенности и «рокового» пафоса, автор включает читателя в особые, интерактивные отношения с текстом. Он как бы предлагает каждому своему современнику встать на позицию героя и с вершин знания будущего принять свое решение, поиграть в альтернативную историю.
Но сверхзадача не в геймификации прошлого в образовательных целях, а в актуализации ситуации ценностного выбора дня сегодняшнего. Тестирование ценностных ориентиров человека современности распутьями прошлого.
Наиболее полно эта задача реализуется в грандиозном проекте «1917. Свободная история», смоделировавшем в 2017 году социальную сеть 3 000 ушедших из жизни людей - активно действовавших, думавших, творивших и принимавших решения ровно столетие назад. Избранный формат социальной сети позволял современным пользователям не только ознакомиться с календарной повесткой событий. Он давал возможность каждому сегодняшнему человеку оказаться в ситуации другого, давно ушедшего персонажа, с его вполне сегодняшними страхами, ценностями, опасениями и мечтами, своего «исторического близнеца» в 1917. Оказаться в условиях привычных для него, максимально органичных коммуникаций «оффлайновых» социальных сетей. И принять то или иное решение, примерить сделанный выбор на себя, отреагировать на выбор другого. Сама медиатехнология общения через современную социальную сеть снимала временные барьеры, различия, предельно актуализировала весь процесс, превращала игровое пространство в пространство нравственных выборов.
Это же восприятие прошлого и эти же идеи легли в основу реализуемых проектов «Документальная игра «Карта истории» и «1968».
Медиаинструменты, форматы и платформы.
«Намедни», «История в деталях», «1917», «Карта истории», и многие другие проекты Михаила Зыгаря и Леонида Парфёнова как журналистский, медийный продукт сближает важнейшее основание – тщательно продуманный, высокотехнологичный и инновационный план выражения.
Выбор медиаплатформ, технология съёмки и монтажа, способ верстки, аудио и видеоэффекты, компьютерная графика и постановочная съёмка, стратегия работы с аудиториями - в этой области исторические проекты Парфёнова и Зыгаря всегда носят инновационный характер.
Часто творческий метод Леонида Парфёнова, например, называют инфотейментом и полагают вопрос специфики закрытым. Но воспринимаемый как совокупность приемов привлечения и удержания внимания аудиторий к относительно сложному материалу инфотеймент не объясняет всей сложности в представлении прошлого на современных носителях.
Каждый из используемых технологических приемов заслуживает отдельного разговора, поскольку в этих проектах всегда принципиально единство формы и содержания , их напряжённая диалогичность. Здесь важно подчеркнуть, что технологичность медийного продукта становится обязательным условием адекватного воплощения авторского замысла: «Мне кажется, что никогда ещё на воссоздание дореволюционной России не тратилось такое количество компьютерной графики. Мы старались сделать технологичный продукт»,- подчёркивает Парфёнов, представляя фильм «Цвет нации».
Михаил Зыгарь и его креативная компания также принципиально инновационны. По его мнению, СМИ тем и отличаются от гражданского журналиста и блогера, что они должны иметь достаточные ресурсы и должны не бояться рисковать в поисках новых способов и средств выражения. При этом Зыгарь говорит о необходимости поиска простых, но смелых и именно креативных идей.
Успех грандиозного и уникального на момент появления не только в России, но и мире проекта «1917» строился на кощунственном для академического сознания допущении, что действующие лица столетней давности общались в социальной сети… И 3 000 героев псевдосоциальной сети 1917, которым «в личку» активно писали пользователи 2017, доказали, что это допущение оказалось вполне адекватным способом актуализации прошлого для множества современных молодых людей.
Новый проект «1968», по словам автора, строится на допущении, что у действующих лиц эпохи имеются смартфоны…. И планируемые 50 серий на трёх языках в трёх странах позволят любопытствующим заглянуть в мобильные телефоны выдающихся людей эпохи, которые в этом году переживают какие-то важные части своей жизни….
Казалось бы, между подходами Зыгаря и Парфёнова к прошлому есть очень много общего. Это действительно так. И в значительной части эта общность обусловлена как раз общим журналистским фокусом восприятия истории.
Нужно оговориться, что в целом, прошлое, воспринимаемое как пространство журналистского поиска, может быть воплощено в любом из медиажанров (субжанров, метажанров и т.д.) как классических, так и вновь формирующихся. Могут быть использованы новость, репортаж, очерк, журналистское расследование, авторская колонка, интервью, комментарий, эссе, лонгрид, мультимедийная история, сторитейлинг.
Исторический материал даёт простор для инфографики и журналистики больших данных… Цифровое пространство предоставляет огромные возможности для экспериментов с формой и технологиями… Поэтому журналисты достаточно охотно и очень часто в той или иной степени, по тому или иному поводу обращаются к историческим материалам. Стоит посмотреть на список победителей конкурса «Золотое перо» 2017 года, как становится очевидной правота Михаила Зыгаря: сегодня историей занимаются все журналисты.
Но Парфёнов и Зыгарь отчётливо выделяются из общего контекста увлекшейся историей журналистики и представляют технологически и идеологически иной подход к прошлому. При этом интересны не только сближающие авторов черты, но и отличия между ними. Последние, возможно, даже более информативны.
Детали и повторения
Леонид Парфёнов, как это следует из его прямых высказываний, видит задачу в нахождении, сохранении, в какой-то мере классификации деталей прошлого, которые за счет своей органики, подлинности и технологичности воспроизведения хотя бы отчасти укрепят связи прошлого и настоящего. Разрозненные детали не воссоздадут историческую преемственность, но укажут возможные зоны для ее самостоятельного поиска современным человеком самого себя в этой диахронии, тем самым, может быть, помогут в обретении идентичности.
Для Михаила Зыгаря история - это всегда истории повторения прошлого в будущем, «история будущего». Неподчиненная каузальности процессов, не обусловленная надличностными историческими закономерностями частная судьба и частный выбор позволяют ставить вопрос о ценностях современных, об ответственности и повседневных выборах сегодняшних и тем самым говорить о будущем.
Очевидно, что при всей общеидеологической и профессиональной близости подходов к прошлому, различия в его восприятии и изображении выходят за рамки различий используемых медиаплатформ или технических приемов и определяются более глубинными, историософскими позициями авторов.
«Формизм» VS «контекстуализм
Классифицировать эти различия непросто. Такого рода работа в отечественной науке о медиа в интересующем нас аспекте не проводилась. Поэтому представляется оправданным использовать опыт историков и обратиться к работам, посвященным специфике «исторического письма». Поскольку журналистский исторический текст в значительной степени явление пограничное между собственно историей и литературой, логично предположить, что интересную модель можно найти в работах автора, одним из первых попытавшегося объявить об отсутствии различий между историей и литературой в принципе.
Таковой может стать концепция тропологии, сформулированная в работе одного из основоположников лингвистического поворота в исторической науке, недавно ушедшего из жизни Х. Уайта (1928-2018) под названием «Метаистория» (1973). Она до сих пор вызывает обстоятельную и не очень критику с различных позиций. Но именно эта работа, провоцируя неутихающие споры, послужила толчком для целого постмодернистского направления в исторической науке, философии истории.
Не вдаваясь в теоретическую часть концепции историка, напомним, что отец тропологии предлагал классифицировать исторические труды по нескольким категориям: типу построения сюжета, типу доказательств, типу идеологического подтекста. Убежденный, что «мы должны трансформировать исторические исследования таким образом, чтобы позволяют историку позитивно участвовать в освобождении настоящего от бремени истории», Уайт предложил матрицу, в которой исторические труды и авторы распределялись по типу сюжета, по типу доказательств и по типу идеологического подтекста.
Каждый тип сюжета связан с определенным типом доказательств и идеологией. Четыре «парадигмы формы, которую может принимать историческое объяснение, рассматриваемое как дискурсивное доказательство». Так, например, романтический тип сюжета предполагает «формистский» тип доказательств, который реализует анархический идеологический подтекст.
Нас интересуют три типа доказательств, используемых авторами исторических трудов, согласно Уайту: «формизм», «органицизм», «контекстуализм»
«Формизм» как тип исторического письма «нацелен на идентификацию характеристик объектов, обитающих в историческом поле». Классификация эта и есть самоцель такого историка: «Формизм считает объяснение законченным, когда должным образом классифицирован данный набор объектов, определены его класс, общие и специфические атрибуты и ему придано наименование, удостоверяющее его специфичность».
Масштаб и характер объектов не имеет значения, как не имеет значения их абстрактный или конкретный характер. Как только историк устанавливает «уникальность определенных объектов поля или разнообразие типов, или феноменов, которые это поле привлекает», он тем самым дает формистское объяснение поля как такового.
Уйат видит таковыми Гердера, Карлайля, Момзена, Мишле и множество других романтических историков. Для них «изображение разнообразия, красочности и живости исторического поля считается главной задачей историка». Деталь здесь всегда доминирует над концепцией, живость реконструкций над эмпирически высчитанной и выявленной, ранее скрытой, исторической закономерностью…
«Органицизм» «пытается изобразить детали исторического поля как компоненты синтетического процесса». Такие историки строят свое повествование так, чтобы изобразить кристаллизацию из совокупности представляющихся совершенно разными событий. Они обращаются к некоей консолидированной сущности, которая в итоге становится более важной, чем все индивидуальные сущности, которые описывались в процессе повествования.
«Органицисты» тяготеют к указанию «конца», «цели» исторического явления, но это временные цели, а не какая-то конечная цель истории. Для органицистской стратегии объяснения свойственно,- утверждает Уайт,- воздерживаться от поиска законов в историческом процессе, ее интересуют принципы, идеи, определяющие индивидуальные процессы в поле. Но эти принципы и идеи действуют не как ограничения способности человека достичь в истории специфической человеческой цели, но как «гаранты фундаментальной человеческой свободы».
«Контекстуализм» же берет в качестве предмета изучения какой-то элемент исторического поля, например, день жизни какого-то персонаже, затем «подбирает нити, связывающие объясняемое событие с различными областями контекста. Фактически, контекстуальный тип объяснения склоняется к «синхронической репрезентации сегментов или срезов процесса, как если бы срезы делались поперек структуры времени».
Если попытаться с использованием этой классификации посмотреть на исследуемые нами явления журналистских взглядов на прошлое, то представляется, что методу Л.Парфенова максимально полно подходит описание уайтовского формизма, а М.Зыгарю – совмещение важных признаков органицизма и контекстуализма…
Впрочем, Уйат не настаивал на обязательности и четкости делений, говорил о возможных переходных позициях и смешениях в каждой из выделенных категорий.
Конечно, интересно и, думается, возможно распространение названных дефиниций на типы построения сюжета. Следуя уйатовской схеме, Леонид Парфёнов демонстрирует романтической тип построения сюжета, Михаил Зыгарь - сатирический. В «Метаистории» под романтическим типом построения сюжета понимается «романный» тип, связанный с «драмой самоидентификации». Под сатирическим – сюжет, связанный с ощущением обреченности, признанием того, что человек - скорее пленник этого мира, чем его господин.
Если предельно редуцировать сложность уйтовской классификации и применить ее к предмету нашего рассмотрения, она может выступить неким увеличительным стеклом, показывающим принципиальную «разность» между историческими типами повествования двух журналистов. И как раз в этом качестве пусть и несовершенного, но все же информативного аналитического инструмента, представляется интересным использование данного подхода к рассматриваемой области.
Журналистский подход к истории существует и является специальным предметом авторефлексии. Он принципиально отличается от подхода к прошлому исследователя, занимающего позицию ученого-историка. Основное отличие заключается в том, что к историческому материалу применяются журналистские приемы поиска, обработки, компоновки и подачи материала. Прошлое для журналиста становится источником актуальных новостей о настоящем. Рассмотренные нами авторы специально подчеркиваю и обосновывают свою журналистскую идентичность в работе с историческим материалом.