"Все, что происходит во Времени - в Прошлом, Настоящем и Будущем, не более чем Сон.
Шримад-Бхагаватам
День был сырой и рваный. Еще с рассветом проблескивали лучики последней мартовской надежды, в ожидании стабильного тепла. Но весна не торопилась вступать в свои календарные права. К обеду это чувство основательно прошло и испарилось. Рассосалось как счастье, как любовь, как все то, что еще могло теплиться в душе. Если оставалась она еще в телах людских; душа эта?!
Промерзлым куском грязного снежного кома чувствовалась она в животе. Там, где когда-то в юности летали ядовитого пурпура бабочки, щекоча своими крылышками и лапками влюбленное весеннее естество. Теплилось тогда в области сердца и медленным валом опускалось вниз. И каждое утро было праздником. Каждый вздох не зря. И казалось тогда что нет этому перемен. Вечно живая и юная мама на кухне со своими кулинарными шедеврами. Батя снимает стамеской замазку с зимних укутанных окон. Весна идет. Сейчас окна распахнут и влетит эта придурь в зимние, летаргические комнатки. И задышит все новым. Зашуршит. Зашевелится.
Давно уже нет там подобного движения. Умерло.
Весна. Все же опять весна. Несмотря ни на что весна.
Пора просыпаться. Весна. Пора…пора. А жить почти не хочется. Потому что счастье вот оно было. А потом не стало его. Ни внутри ни снаружи. Если бы тогда, в те времена, его в банку да засолить. На черные эти дни. А потом ночью, на маленькой прокуренной кухне открывать с самыми близкими друзьями за застольем. И каждому по немного в рюмочку. Главное не отравиться. А потом утром прятать глаза от людей. Потому что увидят этот блеск. Увидят и убьют.
Слякоть стояла неимоверная. Казалось, что небо — это та же слякоть, только душевная. Этакая последняя минута жизни божественного проведения. Отчаянная рвотная остервенелость. Бог еще что-то может, но уже ничего не хочет. Да и как сквозь это плесневелое марево смотреть на людей с облака? Что там в них «такого» можно разглядеть в подобную минуту? Но и становится понятным…эта русская тоска по несбыточному. Еще бы посадить в соседнюю камеру Рахманинова за рояль. И плеснуть немного того самого боярышника в железную кружку. Или…так плеснуть, чтобы не открыть более глаз. А упасть в лагерную грязь и ей же стать в одно мгновение. Остаться нужным своей стране. Стать перегноем.
Марк заворожено встал у тополя и пристально вцепился взглядом в набухшие почки на ветках.
- Хули встал там? – зло выругался вертухай с небольшой деревянной вышки. Его овчарка в унисон грязного ругательства отчаянно «улыбнулась», оскалившись в сторону застывшего у дерева заключенного.
- Не издох еще мир, - выкрикнул в ответ Марк, - видишь, как ему жить хочется, - сняв старую галичку с руки он нежно погладил ветку дерева и ласково добавил, - видишь как ему хорошо!
Охранник развернул в его сторону автомат и выкрикнул:
- Если ты сука через минуту не проследуешь в свой барак, я тебя…знаешь что?!
- Держись, - Марк еще раз прошелся по набухшим почкам кончиками пальцев и улыбнувшись, медленно поплелся в указанную сторону. Сказал он это дереву, конечно в первую очередь дереву. Про себя в последнее время он почти не вспоминал. Старался не вспоминать.
В честь дня окончания великой смуты в лагере объявили выходной. Это совсем не означало ходить где попало и философствовать над распухшими древесными почками. По указанию протоирея (а сам он в лагере появлялся редко) шваль должна была сидеть по своим клоповникам и изучать свежую прессу. Кормить вшей или насиловать друг друга. Что, впрочем, в лагере даже приветствовалось.
Марк вошел и аккуратно постучав по алюминиевому баку, убедившись что воды в нем нет, прошел к своему топчану. Его «коллеги» увлеченно что-то обсуждали, собравшись в кучку. Барак, где последние четыре года обитал Марк был не большим. Всего на двести мест. После последней зачистки в нем осталось всего трое заключенных. Он был четвертым. Остальных в январе выгнали на улицу в исподнем. Босые, сонные литераторы вышли на холод и замерзли там в камень. Вертухаи стояли в ватниках и дубленках, переминаясь в унтах с ноги на ногу. А заключенные падали один за другим как кегли. Как сосульки с весенней крыши, позвякивая друг о друга. Лязгая потерявшими последнюю надежду окаменевшими пальчиками о застывшие в вечности «культурного Армагеддона» лица. Так «культурная» власть экономила патроны.
Поэтому Марк так радовался этой пробивающейся сквозь смерть зелени. Это значило что его и этих троих не поведут на улицу рано утром. И поживут они еще чуток. Во всяком случае до следующих «белых мух».
Он прошел к топчану и растянулся на нем даже не разуваясь. Редко выдавались подобные деньки. А тут еще и национальный праздник в государстве. Большое дело. Точно теперь и воды свежей принесут и может даже капусты квашеной. Правда немного тухлой или перемороженной. И еще сельди. Она в руках будет разваливаться от соли и старости. Но мы будем ее жрать и улыбаться, пьянея от чувства сытости.
- Что-то вы любезнейший Фридрих ерунду городите, - яростно размахивая руками, выкрикивал молодой человек в оранжевом вязаном свитере и старых вельветовых брюках.
- Отнюдь, - отзывался оппонент. Фридрих говорил с небольшим акцентом и был гораздо старше спорщика. Высокий, с прической под Эйнштейна. Одетый в старый костюм синего цвета, и почему-то белую поношенную майку. Белой она была, конечно, когда-то в незапамятные времена. Но Фридрих отчаянно носил ее, заштопывал если она рвалась и не терял надежды отбелить при каждом кипячении в банный день. Жена подарила, а такую память просто так не убивают. Здесь вообще у каждого наверняка пребывал подобный «фетиш» из прошлой жизни. То, что в редкие минуты уединения, давало отдышаться. Вселяло надежду. Которой след в этих местах давно простыл.
Марк перевернулся на левый бок. Потом почувствовав неуютную ноющую боль в правом плече, поднялся. И вроде били его в последний раз более четырех месяцев назад. А ребра зажили только теперь. Вот только рука еще не срослась толком. Или на погоду ноет?! Или душа?
- Если бы я не был уверен в том, что мы находимся в заключении, - усмехнувшись воскликнул он, приблизившийся к спорщикам, потирая ноющее плечо, - не догниваем в бараке. Я бы предположил, что являюсь свидетелем интеллигентного разговора. А не зэковского базара, господа.
Все рассмеялись.
- Марк, дорогуша, - вспылил Фридрих, - этот молокосос утверждает…
- Попрошу уважаемый не переходить на личности, - парировал Олег, - я же не называю тебя старой перечницей.
- Об чем базар? – вмешался в спор небольшого ростка старичок. Торс его был гол, грудь и спину украшали расписные татуировки. На плечах красовались раскрытые книги. На пояснице надпись гласила следующее:
НЕ ЗАБУДУ МАНДЕЛЬШТАМА.
На груди красовались в профиль Гумилев, Пастернак и Блок. На спине в одном кресле сидели Пушкин и Гоголь. Причем с первого взгляда казалось, что они заигрывают друг с другом. Пушкин застенчиво трогал коллегу за острое колено и щекотал ему пером мочку уха. На самом деле надпись на постаменте все разъясняла:
Титаны в написании третьего тома мертвых душ. Господи спаси литературу.
Все замолчали. Законника побаивались. Говорили, что у него есть связи. Опровергать этого никто не хотел. Проверять тоже. Да и вел он себя достойно. Да и сам тот факт, его живучести после зимних зачисток, говорил если не о связях то о многом. Стариков замораживали в первую очередь. А он коптил небо и был в прекрасном расположении духа.
- Что замолчал? – тихо нарушил повисшую паузу законник, - мое имя Витя, - или ты забыл как ко мне обращаться?
- Прости Витя, - строго сказал Марк, - прости, если ребята потревожили твой отдых, но ты же не литературный. Ты блатной. Зачем ты в нашем бараке Витя?
- Хочешь сказать что я к куму бегаю или еще хуже…к протоирею? – Витя достал из кармана трико заточку и почесал ею свою сморщенную небритую шею.
- Не утрируй блатной, - выкрикнул с своего места Олег, - все знают что ты не ишачишь на протоирея.
- Во ты говоришь, что я не ваш, - Витя повернулся к «Эйнштейну» и покачал заточкой в воздухе как шариковой ручкой, - а ты хотя бы ведаешь за что я тут чалюсь?
- Да это каждой вше в этом бараке известно, - усмехнулся Фридрих, - у тебя Фолкнера не нашли при ночном обыске. А ты заявил на ежегодной поверке что специализируешься по его творчеству. Нескладица вышла. Вот тебя к литераторам и подкинули. То есть к нам. Так?!
- И еще я чуть протоирею горлан не вскрыл на допросе, - Витя зыкнул глазами и улыбнулся как октябренок принятый в пионеры. И еще за стихи между прочим, но это тайна!
- Ты крут брат, - сказал Марк, - но спор то у них был свой. К тебе то он какое отношение имеет?
- Он во мне все доброе только что убил, - с обидой в голосе произнес Витя и развернувшись пошел в свой затемненный уголок за занавеской из ситца.
Здесь так делали многие. Занавешивали свои нары, отделяя свое собственное пространство от общего, лагерного. Так было просто легче существовать в этом «культурном» месте.
- О чем вы тут базарите, - Марк наклонился к уху Олега и шепотом спросил, - ты что не понимаешь, здесь за слово можно и жизни лишиться. Это тебе не там.
Олег попал в лагерь сравнительно недавно. Конечно его помотало, как и всех, по рассылкам и перегонам. Но, как правило, когда начальство разбиралось что и почем (а иногда случались и казусы, к примеру женщины случайно попадали в мужские бараки или наоборот. Что печально заканчивалось всегда) заключенный этапом отправлялся по адресу. Если ты «литературный», значит должен умирать вместе с такими же. Олега взяли за Ахматову. Да, да, была та самая Аннушкина неделя. А он, не нашелся что сказать. Взяли прямо на улице. Подкатил «веселый патруль». Улыбающийся майор попросил прочесть стихи. Олег начал смутно копаться в подсознании и единственное что смог выудить:
Уважаемые товарищи потомки!
Роясь в сегодняшнем окаменевшем дерьме,
наших дней изучая потемки,
вы,
возможно, спросите и обо мне…
- Не…а – сладострастно вывел майор. Потом глухой удар прикладом в лоб и коронная фраза произносимая на Аннушкиных неделях:
- Это сука не Ахматова.
- Ты зачем им Маяковского начал читать? - Марк первым пошел на контакт с молодым зеком. Когда Олега этапировали из Казанской пересылки.
- Люблю Маяковского, - сквозь разбитые губы шептал тогда Олег, - да и сам понимаешь, там нужно было что-то читать. Если бы вообще ничего не сказал могли бы и на месте пристрелить как антикультурный элемент. А так..
- А так что? Легче?
- Так я братишка жив пока, - и Олег хлопал Марка по плечу, как будто вбивая в него немного надежды. Как будто она здесь могла жить? Надежда эта! В этих стенах, за этими заборами? В этой стране!
- Так о чем спор то у вас зашел, - спросил Марк.
- Эйнштейн рассказывал о своей работе до лагеря, - Олег уже успокоился и вытянулся на своих нарах, - он же биологом батрачил.
- Зоологом, - выкрикнул Фридрих, - и изучал поведение подводных млекопитающих.
- А загремел за что? – вдруг вмешался в беседу законник. Витя отодвинул свою расписную занавесь и повернулся к со лагерникам.
- Я книги менял на спирт, - уныло прошептал «Эйнштейн».
- Вот ты конченый, - констатировал Витя и снова задернулся.
- Меня соседи сдали. Они Огонек выписывали, а я нет. У меня же от деда библиотека огромная осталась. И это позволяло мне многое. Вы же знаете что к тем у кого библиотеки не приходили! А они, твари, за этот Огонек зацепились. Ну и пацаненок их начал с дружками следить за мной. А я Грибоедова и Тургенева на литр спирта выменял в переулке на старом Арбате. Ну вы должны знать это место?! Там еще …
- Да знаем, - выкрикнул законник, - очень некультурное по нынешним меркам место. Говорят, там в далекие незапамятные времена художники и литераторы собирались. Бомонд. Теперь помойка городская, отхожее местечко. И патрули там пасутся постоянно. Идиотом нужно быть чтобы сунуться туда, ей богу говорю ребзя!
- А вы Виктор, - стараясь не напрягать обстановку, вдруг спросил «Энштейн», - по какой статье? Нет, не вообще. А именно по последней ходке?!
- Я за стихи собственного сочинения, - совершенно спокойно ответил законник.
- Это круто, - добавил Марк, - в наше время это самая тяжелая. Не прочтете?!
- Вот последнее, - Витя подскочил с нар и встал в позу «Лермонтов над обрывом».
Макароны я поем с котлетой.
С мясом, извиняйте за банальность.
И в широких стенах туалета.
Я к культуре проявлю лояльность.
Все зааплодировали.
- Да, - замотал седой головой «Эйнштейн», - это уже на двадцатку тянет в наше время.
- Сразу вспоминается то стихотворение, с которого все и началось, - тихо сказал Олег, - оно как будто про нас всех и написано.
- А кто его сейчас помнит, - брезгливо парировал Витя и ушел в свой полумрак за занавеской.
- Я хорошо помню, - ответил Марк.
И все пристально посмотрели на него. Марк почему-то прикрыл глаза. Наступила мертвенная тишина. И встав как лицеист у доски, вытянувшись в струну, начал читать:
Не читайте романы и повести
Не смакуйте во рту стихов
Ненароком проснется совесть
У каких-нибудь дураков
Из писательской черной свиты
Нимб над светлою головой
С Хрестоматией зампоЛиты
За тобою придут и мной
По ночам воронки и шмоны
Прозаичный арест и срок
На знаменах и на иконах
Пастернак, Гумилев и Блок
Их погоны в изящном цвете
В их вопросах лукавый флирт
На меня донесли соседи
Как я книги менял на спирт
И при обыске, до рассвета
Я свои показания дал
Не Есенина и ни Фета
Даже Бродского не читал
От полемики этой жарко
Он так «нежно» ведет допрос
Признаюсь, что пустил Ремарка
На бумагу для папирос
И теперь я сижу у храма
на задворках своей страны
За незнание Мандельштама
Мне дадут двадцать лет тюрьмы
Сапогами вобьет культуру
Мой филолог - протоирей
И меня как макулатуру
По этапу лит лагерей.
Он культурная очень сволочь
И таким же я должен стать
Если он не забьет меня в полночь
Насмерть…
Книгою Горького «Мать»
- Хорошее, - с завистью пробубнил из-за своего укрытия поэт Витя, - мне такое никак не написать.
- За такое сразу кедрач лобзиками валить, - рассмеялся Олег,- если не пулю в лоб. Хотя нет. Скорее на сквозняк. Пули то дорогие.
- А мы поживем еще немного, - Марк открыл глаза. Мало кому в этом месте было известно авторство этого знаменитого стихотворения.
Марк написал его еще в институте. Тогда «Культурная революция» еще только набирала обороты.
Не было патрулей. Не забирали по ночам. Он родился в те времена когда лук еще не хранили в женских чулках. Пакеты не стирали и не сушили а просто выбрасывали в них мусор. Читать тогда было не модно. Его дед рассказывал что когда-то даже в метро читали настоящие бумажные книги. В школах неохотно ходили на внеклассные чтения и общество в основной своей массе занималось накопительством. Поэтому он вырос не избалованным молодым человеком.
Как все это началось?
Скорее всего для каждого по-разному (по-своему).
Для молодого студента Марка она началась так:
Продолжение следует....