«Заморозило так что — хоть зубами «танец с саблями». Она поддёрнула рукава пальто, поправила озябшими пальцами, выехавшие к обшлагам, края свитера. Поковырялась у шеи — кашне никак не хотело заталкиваться под тесный ворот. И пришлось расстёгивать верхнюю пуговицу и впускать холод в потаённое.
А там и без зимы. Была «зима».
В вечно припухших, от частого плача, глазах — уж годы как — затаила старое печаль. И страх, припорошенный никогда не тающими снегами. Заселившихся — намертво, по-хозяйски — сомнений. О самом главном. В самых важных.
Она сбила замедлившийся от накатившего тоскливого, уже несколько примятого одиноким проживанием, ужаса. Шаг. Тряхнула головой — та отозвалась привычной болью. В виске, левом, сразу над седоватой прядью. Что выбилась среди тёмно-пепельных своих. Ровно десять лет назад. И с той поры только крепчала цветом и охватом.
И пошла ходчее. Словно надеясь — скорый темп растрясёт грусть и безнадёгу.
Под каблуком поскрипывало — «минус шестнадцать, а к вечеру и больше!» В носу отчаянно щипало. Брови медленно окрашивались в сизый. Губы прихватывало и ей приходилось мять их пальцами. Уже «обутыми» в варежки. Щёки покраснели — она видела такие же у встречных прохожих. Люди разглядывали на бегу друг друга. Улыбались смущённо — «ай да, Мороз Красный Всё!» И неслись дальше. Укрыться, погреть и оттаять онемевшее.
Ей укрываться было негде. То, что вросло в неё много лет назад, гнало из дома. Из тёплой уютной собственной квартирки, каждый день. В любую погоду. Будь то стужа, ливень, июльское пекло. И она послушно одевалась — с учётом происходящего за окнами. И шла. В люди. В жизни. Пусть чужие, но — будто — настоящие.
Её своя жизнь приросла всеми корнями и подземными почками к тому дню. Который развернул всё существование — прежнее, понятное, привычно-приличное — в сторону лихую, ей неведомую. Как жить в той стороне — её не учили. И она не смогла. Поселившись худо-бедно, убого, почти неживо — в том последнем дне. И повторяя его неусыпно, неустанно. «Днём Сурка».
Ежевечерне молясь о переменах. В лучшую, в её свойскую ежедневность. Ежечасность. Каждое утро, первые получаса, она прислушивалась. В заветных надеждах — «вот сейчас… вот проклюнется… вспомнится… развалится мёртвое, окаменевшее — впустится свежее, пусть доселе незнакомое, но уже родное!»
Однако. Пока, она лишь обманывалась в своих чаяниях.
И опадали покорно, ставшие не по возрасту костлявыми, плечи. И углы, когда-то красивых, губ съезжали виноватой «подковкой». В глазах мерк свет. Новый старый день начинал свою мельничную молотьбу.
Сегодняшний, ни чем не отличался от всех прежних. И всё-таки, что-то в нём было не так. По-другому. И оттого она наворачивала круги по заснеженным улицам снова и снова. Уже принялось смеркаться, когда она чуть не столкнулась на переходе с женщиной. Пожилая, грузная тётка не успела увернуться от встречного потока. В виде шальной бабы с нехорошим блеском в очах. Они прянули друг от друга. Посмотрели в лица. И тут же узнали своих «виновников ДТП».
Пожилая подхватила под руку ошалелую. И потащила в ближайший сквер. «Пройтиться!..»
«Изменилась. И не похорошела. Ничего неожиданного, конечно… Я тебя уже видала, в городе. Остановить не решалась. Сказать-то мне тебе ободряющего нечего…» — принялась сетовать и сокрушаться тётка, — «знаю про тебя, всё знаю. И что вены резала. И что в «дурке» год «тараканов» выводила… И про твоего — в курсе. Что сразу после развода женился. И иммигрировал. Слыхала даже — преуспевает, вроде. Бизнесом…»
Напряглась и выпалила: «Всё было — враньё!»
Набрала полную грудь воздуха — стылого, крепкого на каверзы болезненные — и дожала: «Всё, из-за чего разразился скандал. Всё из-за чего вы развелись. Всё — твой вовремя спохваченый суицид, клиника, его дурная женитьба, твоё одиночество. Такое — что подойти страшно, вдруг заразное. Всё — на вранье выстроилось… Сука эта, всё придумала. От и до! А все прочие поверили. И понесли. И задавили вас грязью сплетен. «В виде версий»… Не загреми я тогда «по скорой» на стол, к хирургу. Не проваляйся в больничке, а потом в санатории полгода. Я бы успела тебе всё рассказать. Тогда. Я знала… Не спрашивай — откуда. Просто точно знала… А потом уж — стало поздно. Всё уже случилось… Я не понимаю, что ты с этой «правдой» теперь делать будешь. Но, сказать — хотя бы спустя столько лет — я должна была. Ты достойна лучшего, чем жить в ошмётках чей-то мерзости, жадности, похоти и тупости!»
Она стояла, будто громом поражена. Среди наплывающего студёного февральского вечера вдруг, с небес — разверзшихся чуть глуховатым голосом главной бухгалтерши из фирмы «бывшего» — снизошла весть. Не очень-то и радужная. Но меняющая в её жизни всё.
Она молча развернулась. И сначала пошла, а потом побежала. Прочь. Из подсвеченной синеватым, от мороза, светом аллейки. Заметённого, заваленного замысловатыми наплывами сугробов скверика неслось — сразу же охваченным колотуном и поражённым хрипотой — голосом: «Поняла ли, скаженная?! Всё! Враки! Всё… Ты ещё можешь начать заново! У тебя есть ещё время! Не дай этой суке победить себя!.. Победить!.. Себя!..»
Неслось тревожно и настойчиво. Толкаясь в спину. Горяча кровь. Сбивая мысли. Переворачивая намерения…
« Ты… ещё… можешь… начать… Не дай… этой… суке…» — билось в больном левом виске. Она взмахнула руками, будто бы, неловко поскользнувшись. На мгновение выпрямилась — как не была. Не жила. Все последние десять лет. В голове молниеподобно сверкнуло. И мрак залил глаза.
День Сурка. Наконец кончился…»