Понятие абсурда как фундаментальную характеристику человеческого бытия в философию ввёл Альбер Камю, ёмко подведя в нём итоги исканий неклассической философии и взрывы экзистенциальных кризисов от Кьеркегора и Ницше до Достоевского и Толстого. Термин вобрал в себя ницшевскую «смерть Бога», демонтаж веры в объективный космический смысл существования и покровительство высших инстанций и, наконец, бунт против воцарившейся на их месте пустоты. Камю определил абсурд как принципиально неснимаемое противоречие между неразумностью и бессмысленностью мира с одной стороны и тягой к осмысленности, упорядоченности, разумному его осмыслению у человека – с другой. Абсурд есть противоречие. Однако не всякое противоречие является абсурдом. Дабы квалифицироваться как таковой, оно должно быть возмутительным в своей нелепости – острым несовпадением между тем, что есть и тем, что – как нам кажется – должно быть. Не есть ли это на удивление точное описание жизни в целом? Человек обречён хотеть того, чего мир не в состоянии ему дать, – в этом трагизм, комизм и невнятица его положения.
В своём анализе абсурда Камю, однако, загнал себя в до абсурда же узкие рамки, сосредоточившись на одном и по сути второстепенном его аспекте, обойдя вниманием общую картину, глубину и многообразие абсурдных противоречий, составляющих ядро человеческой экзистенции. О них и пойдет речь дальше.
Бесконечность желания
Обратите взор внутрь себя, напрягите его до рези духовного ока: из чего, из какой материи сделан ваш внутренний мир? Да, всё верно – из жадности. Причём самой яростной, самой ненасытной, даже когда она обращена на возвышенные цели творчества, любви, сострадания и познания или немного отступает в тень в минуты покоя. Человек есть постоянная неудовлетворенность, временами пылающая, временами тлеющая, но неизменно присутствующая. Было бы иначе, мы бы и не ели, и не пили, и не читали книг, и не писали картин, и не протягивали ближнему руку помощи. Но только лишь желаемое достигнуто, жажда наша, как всякому известно, и не думает иссякать – напротив, зачастую она лишь возрастает. Она обращается на новые предметы, подобно чёрной дыре, алчно засасывающей в сингулярность всё, до чего способна дотянуться. В нас заложено стремление к цельности, к закрытию этой вечно гноящейся раны между «имею» и «хочу», но целостность невозможна, недостижима, ибо сама человеческая природа в неполноте и в стремлении к недостижимому, в жажде и абсолютной неспособности её устранить. Конец этой жажды означает конец самой жизни, и факт сей составляет краеугольный камень абсурда, обнаруженный ещё буддизмом.
Стремление к счастью и запрограммированность на страдание
Сознательное существо, вечно гонимое вперёд распирающей его силой, постоянно получает от этой же силы хлёсткие удары плетью: они и приводят нас в движение, и наказуют за всякое промедление, за недостаточную резвость. Всю сферу человеческого опыта охватывает страдание, во всем многообразии его форм, градаций и оттенков. Прежде всего, оно лежит в основе желания, так как желание есть нехватка, недостача, нечто мучительное по самой своей внутренней природе. Далее, страдание пронизывает процесс реализации желания через дискомфорт напряжения, скуку, разочарование результатами, скоростью оного процесса и недовольство своими ошибками, через тревогу и страх недостижения цели и многое другое. Оно же ждёт и в конце пути, ведь достигнутое почти всегда разочаровывает, оставляя пустоту, кислое послевкусие и понимание, что природа-сука опять обвела нас вокруг пальца, а жажда никуда не исчезла.
Однако главный источник страдания – это то, что в письме #6 я назвал «экзистенциальным диссонансом», мучающее нас неснимаемое противоречие между «я имею» и «я хочу». Его интенсивность может разниться, над его смягчением можно и нужно работать, но пока сердце бьется – оно останется с нами. Сама эволюция позаботилась о том, чтобы сделать нас генераторами страдания, ибо так мы, постоянно пребывающие «на измене» и бегущие куда-то с высунутыми языками, обладаем несомненными преимуществами в выживании.
Удовлетворенное, расслабленное существо имеет слабую мотивацию, оно слабо и в защите, и в нападении и неизменно проигрывает в эволюционной гонке вооружений и адаптации. Дабы двигаться вперёд, размножаться, разрушать и созидать, познавать мы должны постоянно стегать сами себя и наших ближних до крови набором гормональных, психоэмоциональных, моральных и иных БДСМ-плетей, поскольку других причин для основного объема нашей деятельности, помимо попытки увернуться от этих ударов, просто не существует. Вторая коренная составляющая абсурда, таким образом, – это возмутительное противоречие между врождённым стремлением человека к счастью и его собственной сопротивляющейся счастью природой, генерирующей преимущественно страдание на каждом этапе и, более того, нуждающееся в страдании для выживания и развития.
Конечность и бесконечность, смысл жизни
Как мы помним, чёрная дыра по самой своей природе не способна насытиться. Поскольку же она ненасытна, счастье для неё если не невозможно, то по крайней мере крайне проблематично. Бесконечность наших потребностей неизбежно вступает в конфликт с осознанием конечности не только наших возможностей, но и нас самих – со смертью. Смерть как граница открывает в абсурде ещё одну сторону, ибо находится в антагонизме с безграничностью человеческих аппетитов.
Именно в этой точке берёт начало набившая оскомину проблема смысла жизни. Смысл представляет собой положение и функциональную роль элемента в более широком контексте действительности, в системе высшего порядка. Так, бытие глаза осмыслено в контексте тела. Бытие шестерёнки в контексте машины, машины внутри завода, солдата в контексте армии или государства и так далее. Но все перечисленные смыслы имеют один важный нюанс – они теряют всякую значимость вместе с разрушением контекстов, в которые они вписаны, то есть, превращаются в бессмыслицу. Допустим, вы играете определяющую роль не просто в жизни планеты Земля (если это недостаточно амбициозно), а в развитии межгалактической сверхцивилизации. Масштабно, грандиозно, никто – казалось бы – и не подумает назвать ваше существование бессмысленным, но вот проходит десяток тысяч лет или миллионов или миллиардов – и что остаётся от сих трудов и их славы? Облачко звездной пыли и остаточной радиации.
«Sic transit gloria mundi», – говорили в Средние века. «Так проходит мирская слава». Являлось ли существование этого гордого межгалактического императора более осмысленным, чем жизнь скромного банковского служащего или отшельника в пустыне? Разумеется, нет. Их судьбы абсолютно тождественны онтологически. Контексты, в которые они вписаны, обладают равными онтологическими статусами ничтожности в пространстве и во времени, а различие между их размерами лишь иллюзия. В масштабе бесконечности пространства яблоко не меньше, чем Солнце. В масштабе бесконечности времени, миллион лет не дольше секунды.
Именно поэтому человек всегда искал смысл жизни, отвечающий трём критериям: 1) вневременность, неразрушимая вечность контекста; 2) абсолютность, всеохватность этого контекста равного мирозданию как таковому; 3) возможность непосредственного личного и формирующего участия в судьбе мироздания. Этим критериям худо-бедно удовлетворяют многие религии, обещающие вневременность последствий наших поступков, бессмертие души и большие перспективы личного роста. Стоит ли говорить, что эти посулы, хотя и абсолютно понятны и естественно вытекают из природы человеческих устремлений, невероятно наивны? С другой стороны, всё что этим требованиям не отвечает, – к сожалению, смысла в удовлетворяющем нас понимании не имеет, по сугубо логическим причинам, хотя многие мыслители последних двухсот лет и пытаются примирить человека с идеей, что он может довольствоваться бюджетной версией осмысленного существования, так сказать, экзистенцией на минималочках. Однако тяжело примириться с тем, против чего восстаёт сам наш исходный программный код, поэтому попытки сии обладают лишь весьма ограниченным успехом. Мы можем вытеснять наше желание смысла, то есть бесконечности, мы этим и занимаемся, но будучи вытесненным, оно никуда не исчезает, и сколь бы не были прекрасны философские проекты Ницше да Камю, им приходится иметь дело с чересчур сильными противниками. Таков третий столп абсурда.
Одиночество
Нереализуемое стремление к целостности и законченности, нападающая порой усталость от тесных рамок своего существа, отделённость от остального мира естественным образом перетекают в потребность выйти за пределы своего «Я». Мы стремимся преодолеть границу, разделяющую «Я» и «не-Я», сколь это возможно и хотя бы на время. В компании других людей или единении с природой большинству удаётся обмануть себя, но даже самых близоруких время от времени посещает понимание: этот рубеж никогда толком не пересечь. Единение, которого мы достигаем, практически целиком состоит из нашего же собственного воображения, то есть, является сугубо внутренним переживанием. Мы заключены в одиночную камеру собственного жадного «Я» и не можем быть действительно поняты и приняты ни внутри него, ни тем более за его пределами. Хотя мы научились удовлетворяться симуляциями понимания и контакта, правда постоянно даёт о себе знать – и тем больше, чем лучше видят наши глаза.
Олдос Хаксли в своём культовом мескалиновом эссе «Двери восприятия» подмечает:
«Мы живём вместе, мы совершаем поступки и реагируем друг на друга, но всегда и во всех обстоятельствах мы — сами по себе. На арену мученики выходят рука об руку; распинают же их поодиночке. Обнявшись, влюблённые отчаянно пытаются сплавить свои изолированные экстазы в единую самотрансценденцию; тщетно. По самой своей природе, каждый воплощённый дух обречён страдать и наслаждаться в одиночестве. Ощущения, чувства, прозрения, капризы – все они индивидуальны и никак не передаваемы, если не считать посредства символов и вторых рук. Мы можем собирать информацию об опыте, но никогда не сам опыт. От семьи до нации, каждая группа людей — это общество островных вселенных».
К нему присоединяется и режиссер Ингмар Бергман («Сцены из супружеской жизни»):
«Одиночество — это некий абсолют. Единственное существующее. Все остальное плод нашего воображения. Иллюзия. <…> Можно, конечно, придумывать разного рода единение, но выдумки останутся выдумками – про религию, политику, любовь, искусство и так далее. Одиночество тотально. Ловушка же в том, что единение иногда представляется достигнутым. Знай, что это тоже иллюзия. Тогда тебя не постигнет столь тяжкое разочарование, когда все вернется к обычному порядку вещей. Нужно научиться жить со знанием, что одиночество абсолютно. Тогда ты не будешь больше жаловаться, перестанешь ныть и скулить. Тогда придет к тебе спокойствие, ты обретешь опору внутри себя и научишься принимать бессмыслицу как нечто должное».
Познание
Нас терзают желания, мы не можем их всех ослушаться и, конечно, хотим воплотить их наилучшим и наискорейшим образом. Для этого нам требуется познание, именно на него возложена роль определения средств и путей. Истина нам жизненно необходима, нам потребно твёрдое знание. Увы – они столь же невозможны. Поскольку познание всегда исходит из ограниченной части пространства-времени, оно определено и этой ограниченностью (см. письмо #10, посвященное проблеме истины). Фундаментальной гипотетичности любого знания не отрицает и современная наука (эта мысль начала оформляться в философии науки уже с начала XIX века, у американцев), и даже среди философов уже очень трудно найти оголтелых староверов, отстаивающих противоположное. Всякий знакомый с историей видит в ней бесчисленную череду провалов и заблуждений, сменяющихся новыми представлениями, вновь отбрасываемыми через несколько десятилетий или столетий. В срезе личной биографии каждого мы тоже быстро замечаем, как непредсказуемы порой результаты наших поступков, как шатко всякое знание, как самая безупречная логика может привести к катастрофическим ошибкам, а самые нелепые стратегии к блестящим победам. Нам нужно знание, но мы обречены на постоянную неуверенность – таково пятое основание абсурда.
И вот мы рождаемся, живём и умираем, распятые на кресте фундаментальных противоречий, не могущие не стремиться к невозможному и не могущие не страдать из-за его невозможности. Есть ли из этого выход? Способного нас удовлетворить, нет (впрочем, мы ведь помним, что нас ничто не может удовлетворить). Выход Достоевского и Толстого после пробуждения в ходе экзистенциальных кризисов и кризисов веры был вернуться в сон религии. Кьеркегор попытался придать абсурду и бессмыслице смысл на религиозной (опять же) почве. Ницше и Камю создали атеистические этические системы, столь же трудно реализуемые на практике, сколь вдохновляющие на бумаге. Пути двух последних, как и учение буддизма, обладают, однако, множеством преимуществ перед ритуальным самоослеплением. Хотя они сложны (сражаться со своей природой не может быть просто), они способны сдвинуть расположенный где-то внутри наших сознаний ползунок «Страдание – Счастье» вправо, позволив при этом человеку честно взглянуть в глаза собственной судьбе и своему месту в этом мире.
Ранее я писал о метафизическом сознании как о необходимом атрибуте человека (см. письмо #8). Теперь мне все более начинает казаться, что для законченности и полноты человеческого опыта необходимо вдобавок ясное сознание абсурда или хотя бы его стойкое ощущение. Есть оно или его нет – это для меня, пожалуй, высший критерий личностного развития, ибо наша цивилизация уже как минимум полтора столетия как достигла той точки, на которой мы способны худо-бедно оценить собственное положение без обращения к дедовским сказкам или запирании себя в научной узколобой индифферентности. То, что до сих пор лишь ничтожно малое количество преодолевает этот рубеж, заблудившись в тупиках истории, делает и так не самую веселую картину ещё более грустной.