Я не уверен, что эта деревенька до сих пор есть на карте области и не помню, какая тема занесла туда нашу съемочную группу — вполне возможно, эта точка оказалась крайней в программе газификации села до 2050 года, а может быть, именно оттуда родом оказался какой-то наш земляк, получивший громкую спортивную награду.
Вспомнить повод поездки вряд ли получится, да он и неважен. Там я познакомился с отцом Дмитрием, и главное было именно это.
Он пришел сюда в то время, когда местное население, как в большинстве наших деревень, тихонько спивалось, и их точка на карте становилась все более прозрачной. Из двадцати с лишним домов люди оставались хорошо, если в девяти — остальные избы стояли заколоченные и пустые. Магазин был в соседней деревне километрах в десяти, школа — примерно там же.
Отец Дмитрий вошел в село как христианские миссионеры входили к язычникам — мягко и бесстрашно. Некоторое время жил в пустом доме, ходил по деревне и говорил с людьми. Потом нашел хорошее место на холме и начал строить часовню — своими силами, как умел. А люди, с которыми он в связи со строительством говорить перестал, начали приходить к нему сами. Поговорить — ну и, по возможности, помочь.
Через несколько лет деревенька, которая, в общем-то, стала селом в дореволюционном смысле, имела крепкий православный приход. Все это нам рассказали местные, уточнив, что в последние годы к ним начали переезжать из соседних сел. Точнее не к ним — к нему. К отцу Дмитрию.
Это было неудивительно: в каждом дворе мычало, кудахтало и блеяло, местный староста бодро бегал по деревне и агитировал увеличить «территорию распашки» — за условной околицей стояли заросшие брошенные поля забытого колхоза, которые пейзане потихоньку реанимировали собственными силами.
Отца Дмитрия мы встретили на улице. Он неторопливо шел к своей часовенке, но охотно остановился, чтобы с нами поговорить. В итоге беседа сильно затянулась, и нас позвали в ближайший двор. Там мы сели за крепко сколоченный стол и продолжили беседу за чаем. Чай был в больших жестяных кружках, и плавали в нем какие-то травы, хвоинки и листочки. Серега был крайне недоволен задержкой, но это нормальное состояние телеоператора вне его конуры на телеканале, где он может лежать на диване, квасить и кидать дротики. А мне было любопытно и подозрительно — очень уж эта реанимация аграриев напоминала какую-то тоталитарно-конструктивную секту.
Я ошибся. Отец Дмитрий был самым что ни на есть православным батюшкой — довольно молодым церковным подвижником, который по собственной воле ушел искать самое глухое место и возрождать там веру.
— Православие построено на огромной жертве, — говорил он. — И нести православие можно только жертвенностью, отказавшись от всего во имя веры. Оставив личные желания, пристрастия и полностью посвятив себя людям.
— Жертва — это сапоги всмятку, — буркнул Серега, у которого от затянувшейся безалкогольной паузы случился интеллектуальный инсайт.
Отец Дмитрий мягко улыбнулся.
— Два самых спорных вопроса — кто виноват и что делать. Виноват всегда сам, да и вины-то никакой не бывает на самом деле. Есть опыт...
— А что со вторым вопросом? — поинтересовался я. — Делать-то что?
— Любить.
Всю обратную дорогу Серега хранил гордое молчание, а, когда мы приехали на базу, отказался от регулярной пьянки в операторской и ушел домой в восемь — в первый раз лет за десять. Впрочем, хватило его всего на один вечер.
Через некоторое время я услышал новости про отца Дмитрия. Вроде бы он позволил себе категорически не согласиться с какими-то действиями или заявлениями Церкви, написал в епархию письмо, но был резко одернут. Он попытался спорить, причем делал это не на публику — без интернета, без открытых писем и интервью. Но закончилось все равно печально — в его приход назначили нового священника, а его как будто даже лишили сана. Проверить или уточнить эту информацию было невозможно — именно потому что отец Дмитрий до последнего сохранял деликатную кулуарность, и все это пришло ко мне через десятые руки полузнакомых людей.
Впрочем, надо быть честным: я бы и не стал ничего выяснять. Потому что был уверен в том, что жалость — это тоже сапоги всмятку. Тем не менее, бородатого подвижника с пронзительными глазами я постарался запомнить, понимая, что вряд ли его увижу еще раз.
И ошибся. Мы встретились в зимней Москве, в одном из самых интересных районов мегаполиса — в Южном Бутово. Я шел с экзотической встречи с веселыми людьми, которые предпочитали покупать пиво в бочках и пить виски из горлышка. Переставлять ноги было все сложнее, но работающие участки мозга звенели алармом — не останавливаться, не садиться, не ложиться. Ибо за бортом минус двадцать три.
Потом случился пустой подземный переход, который оказался на удивление теплым. И там я увидел отца Дмитрия, который сидел на картонке у стены и смотрел в пространство— в сильно обветшавшей рясе без головного убора и верхней одежды. Он почти не изменился — разве что сильно исхудал и борода стала более длинной и совершенно белой. Он тоже узнал меня, двумя руками схватил мою протянутую руку и крепко ее потряс. Улыбался виновато, говорил, что рад, постоянно пожимал плечами, о чем-то спрашивал, но совершенно не слушал ответов. Пока я не задал вопрос, который интересовал меня все эти годы — чем закончилось его противостояние с епархией.
Отец Дмитрий побледнел и заговорил быстро.
— Это мелочи, это неважно, ты не думай об этом как я об этом не думаю, оставь. В дверях и в окнах демоны, демоны. В епархиальное не зайти, трупами пахнет и поземка черная по коридорам, — он начал мелко креститься и трястись. — Я говорю, — окропите дом или оставьте, говорю, может место плохое, может на кладбище построили, потом гляжу, — в углу Иисус на кресте вниз головой, а у митрополита хвост крысиный изо рта торчит... Я убежал, так бежал, они свистели вслед, кричали, спустили псов за мной, а я бегу и плачу, что ж такое-то, горюшко-то какое...
Он горько, по детски расплакался, смешно кривя рот, часто всхлипывая, размазывая слезы широкими рукавами. Рукава были грязными, и на лице оставались темные разводы. Он сполз на свою картонку и какое-то время сидел на ней, спрятав лицо в коленях и только плечи иногда подрагивали. Сначала я стоял и смотрел, потом присел рядом.
Вдруг он повернул ко мне голову и я увидел, что он уже не плачет, а ухмыляется.
— Хитрый Дмитрий. Умер, а поглядывает. Храм рухнет, и они не спасутся.
— А Вы?
— А мне не надо — я уже мертвый. Придут чудовища, сотканные изо льда и стали с огненно-синими глазами, Они не знают страха и жалости, они пребывают в муке, потому что в самом центре литой брони их сжигает невероятная любовь к людям. Их мука неутолима, а боль — бесконечна. Они не остановятся и не застынут в неподвижности, только это может сделать их необратимо мертвыми.
— Вы ещё верите в бога? — мне было интересно и немного не по себе — он казался очевидно безумным.
— Конечно, — его речь изменилась — он говорил уже свободно и размеренно. — Каждый человек, который встречается тебе на пути, может оказаться богом, который тебя спрашивает или хочет нечто тебе сказать. И откуда ты можешь знать — вдруг ты родился и вырос только ради того, чтобы сейчас сидеть со мной на этой картонке и разговаривать о том, что ты начал умирать в тридцать три года? А главное, — стоит ли? Или я родился для того, чтобы в свои сорок два сказать это случайно встреченному Всевышнему?
— Получается, что человек — это перчатка Бога? — образ получился богатый, и я дал себе слово, что постараюсь его не забыть.
Несколько секунд он молчал. Потом вскочил и широкими скачками понесся к выходу. У самой лестницы замер, потом развернулся и я услышал его крик, умноженный гулким подземным эхом
— Человек — это сапоги всмятку!