После записи телепрограммы мы вышли из здания телестудии. Полуденное солнце било в глаза, отражаясь от стеклянных фасадов соседних зданий, а воздух дрожал от зноя и городского гула. Редактор, едва переступив порог, тут же вернулся к излюбленной теме — будто держал эту реплику наготове всё время съёмки:
— Герои у нас неинтересные, надо искать новых.
— А где искать? — парировала я, убыстряя шаг, чтобы вырваться из духоты тротуара в тень ближайшего сквера. — Мониторить интернет, обзванивать региональные сайты — работать, в общем, неустанно, круглосуточно, как завещал великий Ленин. А может, просто посмотреть по сторонам? Взять в программу простых героев — людей… настоящих.
Он не отставал, чуть задыхаясь от быстрого темпа и летнего зноя. Я достала из сумки зеркальные очки — не столько от солнца, сколько чтобы спрятать усталые глаза и придать лицу «цивильный» вид, подобающий тележурналистке.
— О, здорово, прям звезда Интернета, — заметил редактор, с неподдельным интересом разглядывая меня сквозь солнечные блики.
— Вот так и надо на людей смотреть — как ты сейчас на меня. Удивляться, всматриваться. Посмотри, сколько их мимо пробегает: бабушки с сумками-тележками, дедушки в старомодных шляпах, молодые парочки, уткнувшиеся в телефоны… Каждый — готовая история! — Я сделала широкий жест рукой, словно охватывая весь этот человеческий калейдоскоп.
Я отстранилась от его взгляда, почувствовав, как в груди закипает знакомое раздражение.
— Это не герои, это просто прохожие, — отрезал он.
— Не скажи. Надо уметь видеть людей насквозь — и откроются чудные истории: душевные, сказочные, волшебные, трогательные, трагические…
— Я не вижу людей. И вообще устал от них, — он провёл ладонью по лицу, будто стирая невидимую пыль.
— Думаешь, я не устала? Но люблю всматриваться в лица. Каждый взгляд — маленькая глубокая тайна. Люди, уверяю тебя, все прекрасны.
— А ну тебя, не брюзжи, — редактор замедлил шаг и достал телефон — привычный отвлекающий манёвр, когда не хочется продолжать разговор.
Он внимательно проверил чат: новых сообщений не было. Пробежался взглядом по списку вызовов — никто не звонил. Вздохнул едва слышно: деваться некуда, придётся всё‑таки продолжить беседу.
— Всё равно они не герои. Чем каждый интересен для программы? У них серые будни: бытовуха, дети, работа, одиночество, недолюбовь…
— А ты копни их души — там сгусток эмоций и чувств!
— Ну, это для «Спаса», не для «Звезды».
— Конечно! Проще писать о политике, делать сюжеты про кризис Европы. Вся инфа в интернете: добавь пару поворотов — и готово. Псевдогерои, как Человек‑паук или Шрек.
— Формат у нашей программы такой, формат! — он резко выбросил окурок, раздавил каблуком.
— Надоело! О нормальных, добрых, честных людях мы не говорим. «Они не герои», — опять скажешь ты!
— Всё, хватит. Вот смотрю на ту парочку, — он кивнул в сторону сквера, — и, прости, не вижу в них истории… Увы!
— А я вижу! Присмотрись: женщина полновата для своих лет, но идёт на каблуках, чуть прихрамывает или подпрыгивает — рада, что рядом с мужем, крепко держится за его руку. Хорохорится: туфли жмут. А мужчина тем временем по сторонам зыркает, на девушек заглядывается… Драма! Женщина — академического типажа, наверняка умная. А он — слесарь, небогатый и не слишком умный. Снова трагедия! Но он от неё не уйдёт: без неё превратится в голый пролетариат. Он хочет быть не только в штанах, но и в рубашке с галстуком — который не умеет завязывать, а жена умеет. Социальная повесть…
— Фантазёрка ты, — заключил редактор, но в голосе уже не было прежней резкости. Он галантно предложил мне руку — якобы помочь перейти через бордюр, расколотый временем и корнями деревьев.
— Подхалим… — усмехнулась я, принимая его жест, но тут же выдернула ладонь, не желая поддаваться этой внезапной мягкости.
Мы подошли к переходу у станции метро «Аэропорт» и безвольно влились в монотонный поток людей, стекающийся вниз, в гулкую подземную утробу. Лампы дневного света дрожали над головами, отбрасывая резкие тени, а воздух был пропитан смесью запахов: металла, пота и едва уловимой сырости подземелья.
На моей «Тройке» не хватило средств для проезда — я направилась к кассам, привычно погружаясь в автоматизм действий. Рука сама потянулась к карману за картой, пальцы нащупали край дебетовой… Всё как всегда — механический ритуал ежедневных перемещений.
Но в тот миг, когда я подала карту в окошко, что‑то заставило меня поднять глаза.
Вместо привычной кассирши — грузной женщины с кричащим макияжем, алыми губами, яркими ногтями и неизменным корпоративным платочком — я увидела… ангела.
Тонкая, почти прозрачная девушка с глазами цвета весеннего неба и пепельно‑белокурыми волосами, мягко спадающими за плечи. Её движения были удивительно лёгкими: кисть с тонким, почти детским запястьем плавно приложила мою карту к аппарату; пальцы, длинные и изящные, будто созданные для игры на рояле, набрали сумму, оторвали чек и протянули мне «Тройку».
Я засмотрелась на её лицо — такое чистое, будто выточенное из светлого камня, с чертами, лишёнными всякой резкости, всякой будничной усталости. Забыла обо всём — и о карте, и о времени, и о людях, толкающихся сзади.
А потом — резкий порыв воздуха от прибывшего на перрон поезда. Чек вырвался из моих пальцев, закружился в вихре, словно осенний лист, и юркнул обратно в кассу.
Пока девушка ловко ловила его, я невольно перевела взгляд на уголок кассы слева. Там, в строгой рамке, белела визитка. И на ней — чёткими буквами:
«Воздвиженская Надежда».
От сочетания имени и фамилии меня будто током прошибло. Внутри вспыхнуло странное тепло, а в голове зазвучал набат: «Это знак! Это точно знак!»
Я резко обернулась к редактору — он уже прошёл через турникет, но заметил мою заминку и остановился. В глазах — недоумение, в позе — нетерпение человека, которому вечно куда‑то надо. Он вернулся ко мне.
— Что случилось? Ты привидение увидела? — спросил он с лёгкой иронией, приподняв бровь.
— Нет, ангела! — воскликнула я, и голос дрогнул от внезапного воодушевления. — И он передал мне с «Тройкой» послание — не простое, а от Отца, Сына и Святого Духа! Словно сам небесный почтальон опустил его в мою ладонь вместе с картой…
— Понятно, пора домой… спать. А то сейчас ведьмы прилетят, — он потянул меня за рукав кардигана.
— Смотри! — почти выкрикнула я, указывая на визитку кассира. — Перед тобой самая потрясающая, душевная история! Девушку зовут Воздвиженская Надежда. Понимаешь, как символично?!
Он внимательно вчитался в имя на визитке, словно пробуя его на вкус, и наконец произнёс неторопливо, с непривычной для него задумчивостью:
— Да, действительно красиво: Воздвиженская Надежда… Видно, родители неслучайно так назвали дочь. В этом имени — целая история.
Он мягко отодвинул меня от кассы, и мы направились к эскалатору. Я всё ещё мысленно повторяла это сочетание — Воздвиженская Надежда, — и оно звучало как старинная мелодия, забытая, но вдруг вновь обретённая. А редактор шёл молча, и по его сосредоточенному лицу было видно: внутри него уже разворачивается невидимая работа. Может, в его телевизионном мозгу один за другим вспыхивали наброски сюжетов, где слова «Воздвиженский» и «Надежда» становились ключами к чему‑то большему. Может, перед ним возникали образы московских улочек, древних храмов, полустёртых надписей на каменных стенах. А может, и что‑то глубже — то, что не выразить словами, но что трогает душу.
Я тем временем открыла телефон и вбила в поиск «Воздвиженский». Экран высветил ссылку на праздник Воздвижения — день, посвящённый Кресту Христову, символу спасения, вечному знаку надежды.
Легенда ожила перед глазами: Крест, на котором был распят Христос, римские императоры приказали закопать, стремясь стереть память о Нём. На искусственном холме возвели святилище Венеры, поставили статую Юпитера — и язычники собирались там для обрядов. Но спустя триста лет христиане нашли и гроб Господень, и Крест.
Это произошло при Константине Великом — первом римском императоре, прекратившем гонения на христиан. Легенда говорила: он увидел в небе знамение — крест и надпись: «Этим победишь». И тогда, повинуясь высшей воле, он отправил в Иерусалим свою мать, Елену, чтобы найти Крест. Поиски увенчались успехом: языческий храм снесли, святыни вернулись к верующим. 27 сентября стало великим праздником — днём, когда надежда преодолела забвение.
Читая, я словно видела перед собой иные картины — из нашего времени. Разграбленные церкви в русских сёлах, почерневшие своды, кресты, склонившиеся под тяжестью лет и равнодушия. И мысль пришла тихая, но острая: возможно, Россия встанет с колен лишь тогда, когда будет поднят каждый срезанный в революционное время Крест. Сердце сжалось от этой мысли.
Но тут имя — Надежда — снова всплыло в сознании, и в груди стало тепло, будто кто‑то ласково коснулся души. «Не всё потеряно, — подумала я. — Возможно, в России многое изменится к лучшему». И эта простая мысль, рождённая из случайного имени, вдруг показалась мне важнее всех исторических параллелей.
Я поделилась своими размышлениями с редактором. Грохот колёс метро заглушал половину слов, но он, кажется, уловил главное — ту тихую надежду, что теплилась в моём голосе.
— Может, так и будет, — ответил он после короткой паузы. — Ведь Надежда ещё жива…
Мы распрощались на узловой станции. Он направился к платформе «Домодедовской», а я вышла на «Тверской», перешла на «Чеховскую» и невольно замедлила шаг у бронзового Антона Павловича. На мгновение мне показалось, что в его застывшей позе есть что‑то почти живое — будто он вот‑вот повернёт голову и улыбнётся краешком губ.
— Вот вам, дорогой мой, риторический вопрос… — тихо произнесла я, глядя на изваяние. — Вот такая появилась в России — Воздвиженская Надежда.
Писатель, конечно, не ответил. Но в моём воображении он чуть приподнял занемевшую руку с книгой, сделал пару быстрых заметок на полях и проводил меня задумчивым взглядом — словно знал, что‑то, чего не знала я.
Несколько дней образ той девушки не отпускал меня. Я ловила себя на том, что мысленно возвращаюсь к её лицу — к этим прозрачным голубым глазам, тонкому запястью, лёгкому наклону головы. Хотелось снова увидеть её, заговорить, услышать голос — убедиться, что она не мираж, не игра воображения, рождённая в суете метро.
И вот однажды я снова спустилась в подземку. Знакомая касса встретила меня привычным светом ламп и… визитной карточкой с тем самым именем: «Воздвиженская Надежда». Буквы по‑прежнему сияли, будто напоминая: где‑то есть человек, чьё имя звучит как молитва.
За стеклом сидела другая женщина. Её глаза, подчёркнутые усталой линией тёмных теней, смотрели будто сквозь меня — взгляд человека, который уже тысячу раз отвечал на одни и те же вопросы, чья душа давно спряталась за привычным автоматизмом движений. Яркие губы, будто нарочито броский мазок на сером полотне будней, контрастировали с общей приглушённостью её облика. В каждом жесте читалась тихая покорность рутине — она словно растворилась в этом пространстве кассы, став его безмолвным хранителем.
— А где Надежда? — спросила я, сама не зная, чего жду. Голос прозвучал тише, чем я рассчитывала, будто боясь нарушить хрупкую завесу между прошлым и настоящим.
— Перевели на другую станцию. На «Площадь Революции», — ответила кассирша буднично, даже не подняв взгляда. Её пальцы, привыкшие к монотонной работе, продолжали перекладывать билеты с механической точностью.
— Символично… — прошептала я. И в этой короткой фразе вдруг уместилось всё: лёгкая грусть от несбывшегося ожидания, странное чувство сожаления, словно я потеряла что‑то, чего даже не успела обрести; историческая пыль времён, осевшая на именах и судьбах; и едва уловимая надежда — та самая, что живёт где‑то между «было» и «будет», намекая: где‑то там, за поворотом, нас ждёт новая встреча.
— Что? — она наконец взглянула на меня, слегка приподняв бровь. В её глазах мелькнуло недоумение — как у человека, привыкшего к потоку обыденности и вдруг столкнувшегося с чем‑то необъяснимым.
— А вас как зовут? — поспешила я сменить тему, чувствуя, как внутри разгорается странное любопытство.
— Любовь, — ответила она просто.
— А… А Веры у вас случайно нет? — слова вырвались сами собой, и я тут же внутренне сжалась, осознав, насколько нелепо звучит вопрос.
— Вера у нас есть, позвать?! — с тёплой, чуть лукавой улыбкой ответила кассирша. В её голосе прозвучала такая искренняя готовность помочь, что я на мгновение замерла. Казалось, в этом простом предложении ожила целая вселенная — мир, где вера не абстрактное понятие, а живое присутствие, готовое откликнуться на зов.
— Не надо, верю, — тихо произнесла я, и вдруг ощутила, как внутри разливается удивительное тепло — словно крошечный солнечный лучик пробился сквозь серость будней.
Это было странное, почти забытое чувство: не восторг, не радость, а тихая, спокойная уверенность, что всё как‑то устроится. Что где‑то есть невидимая нить, связывающая всех нас — случайных попутчиков в этом огромном городе. Что даже в самой обыденной суете можно наткнуться на что‑то настоящее, живое, тёплое.
Я улыбнулась кассирше — на этот раз по‑настоящему, от души — и почувствовала, как тяжесть, тяготившая меня последние дни, понемногу отпускает. В этом простом диалоге, в этой мгновенной человеческой отзывчивости вдруг открылась какая‑то простая, но важная истина: вера — она не обязательно в громких словах или торжественных обрядах. Она — вот здесь, в доброте случайного человека, в готовности протянуть руку, даже если ты просто просишь «позвать Веру».
— Спасибо, — сказала я тихо, уже зная, что уйду отсюда с лёгким сердцем.
Москва, 2017
Ваша Татьяна Тес
Ваша Татьяна Тес
Понравился материал, ставьте ЛАЙК .
ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ. Будем вместе узнавать новое и идти вперед
мои публикации на livejournal.com
Присоединяйтесь!