В настоящем шедевре весь смысл книги содержится уже в самом начале – в первой главе, первом абзаце, предложении, а то и слове. «В некоем селе Ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке». – Подобно тому, как в капле воды заключена информация об океане, так и здесь – в четырёх символах, составляющих имущество Дон Кихота, – просматривается смысл и содержание всего романа. А весь последующий текст в размере двух внушительных томов есть не что иное, как раскрытие и конкретизация символов, обозначенных уже в первом предложении.
А вот начало ещё одного – не менее известного – шедевра: «В первый понедельник апреля 1625 года все население городка Менга, где некогда родился автор «Романа о розе», было объято таким волнением, словно гугеноты собирались превратить его во вторую Ла-Рошель». – Одно всего лишь предложение, а сколько в нём содержится информации! Во-первых, время и место действия, во-вторых, ссылка на знаменитый старинный роман, а стало быть, и внутренняя с ним перекличка, в-третьих, обозначение излишней энергетической подвижности, то есть высокой степени напряжения, и, наконец, указание на главное фоновое событие в виде религиозного противостояния и вызванной им осады крепости Ла-Рошель. И что это как не флакон с концентратом того вещества, из которого состоят «Три мушкетера»?
Или же такое начало: «Странное чувство: человек уже умер, а отправленный им пакет только сейчас попадает ко мне в руки! Кажется, тончайшие невидимые нити исходят от этой потусторонней посылки, наводя нежную, как паутина, связь с царством теней». – В этой паутине с её тончайшими невидимыми нитями по сути весь «Ангел Западного окна» Густава Майринка.
В капле воды не содержится, конечно, информации обо всех крушениях, произошедших в океане, но в ней есть информация о свойствах воды. И ещё – главное направление, вектор. Как, например, в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина». Первое предложение как первоначальный толчок – читатель с ходу помещается в движение, в процесс, в историю, которую затем анонсирует сам Воланд: «Сегодня вечером на Патриарших будет интересная история!» В целом же первая глава – сцена на Патриарших – это и есть весь роман, хотя там нет ещё героев, заявленных в названии, – но есть то, что лежит в основе – Меркурий, движение, причём не хаотическое, а вполне осмысленное, с конкретно заданным направлением. Первоначально оно и задумывалось не иначе как роман о дьяволе – Евангелие от сатаны, то бишь от обратного.
Но, кроме того, в первом предложении есть два конкретных персонажа – не те, что в названии, а другие – кто же они? «Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный».
Стало быть, о чём этот роман? О чём вообще лучше всего может знать прирождённый писатель как не о природе творчества, о смысле литературы! И в данном случае речь идёт о столкновении с литературной матрицей, которая заявлена изначально – как среда. Сперва в особе этих двоих, а затем и всей гоп-компании: Глава 5. Было дело в Грибоедове. И только в главе 13-й (!) появляется Мастер – он ведь тоже один из них, вот только отвергнутый, о котором говорится: «камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла». Тот, кто вышел за пределы, пошёл против конъюнктуры, написав роман – «О чём, о чём? О ком? … Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы?» – иными словами, о том, что вне матрицы.
Так и получилось – для литературы советского периода это нечто из ряда вон выходящее. То, чего по всем законам среды БЫТЬ НЕ МОГЛО – советская идеология никак не могла такого пропускать… но, гляди ты, пропустила! По причине, надо полагать, полной несовместимости – наполнение этой книги шло вразрез, мимо, сквозь, никак не сообразуясь и не считаясь с материализмом, атеизмом, марксизмом-ленинизмом. Только идя против течения, сможешь достичь истока.
Но не только вне советской матрицы – даром что на евангельскую тему, оно также и вне матрицы христианской. И о дьяволе вроде бы, сатане в христианском понимании, отталкиваясь от истории о докторе Фаусте. Будучи сыном профессора богословия, никакого другого дьявола он как бы и не знал… а получилось нечто принципиально другое. То, что выходит за пределы, идёт вразрез… оттого и копья христианские не перестают ломаться об этот роман.
Трикстер – вот главная пружина! Непреходящий интерес к роману Булгакова обеспечивается попаданием в архетип Трикстера. Потому как описанная в романе любовная история может представлять интерес только для любителей «женского чтива», а что до мастерски написанных древних глав, то по большому счету они только тем и ценны, что хорошо написаны. Зато Воланд – убери его вместе со свитой – и роман утратит 99% своей привлекательности. Ибо на нём всё держится, вокруг него вертится. И если уяснить этот момент, то всё становится ясным как божий день.
А именно… Воланд – никакой не погубитель человеков, не пресловутый князь тьмы, а не кто иной как летучий бог Меркурий, посланец богов и восстановитель равновесия – баллансировщик. Великий насмешник, да, морочащий и обманывающий, вот только кого? да тех, кто пребывает в мороке и пытается ухватиться за обман, за иллюзию. И в этом ключ к роману. Но поскольку массовое сознание, пребывая в псевдо-христианской парадигме, не способно выйти за её пределы, постольку нет понимания этого архетипа, и выведенный Булгаковым ключевой образ трактуется не иначе как в плоскости банального сатанизма. (Что является, выражаясь словами профессора Преображенского, глупостью космического масштаба. Впрочем, чего ждать от коллективного сознания, если и сам автор – находясь в христианской парадигме – также не совсем понимал значения того образа, который воплотился на страницах его романа).
Но вспомним… как катится голова Берлиоза, и соратники по цеху вынуждены хоронить безголового председателя… как вдребезги разлетается квартира критика Латунского… как навсегда умолкает бездомная муза бывшего стихотворца Понырёва… вспомним и… вернёмся к делам литературным.
Итак, «Дело было в Грибоедове» или, как это обозначалось в ранних редакциях романа, в «Шалаше Грибоедова»:
«Заимев славный двухэтажный дом с колоннами, писательские организации разместились в нем как надо. Все комнаты верхнего этажа отошли под канцелярии и редакции журналов, зал, где тетка якобы слушала отрывки из «Горя от ума», пошел под публичные заседания, а в подвале открылся ресторан.
<…>
За столиками пошел говорок. Пыльная пудренная зелень сада молчала, и молчал гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский, во весь рост стоящий под ветвями с книгой в одной руке и с обломком меча в другой. за три года поэт покрылся зелеными пятнами, и от меча осталась лишь рукоять.
Тем, кому не хватило места под тентом, приходилось спускаться вниз, располагаться под сводами за скатертями с желтыми пятнами, у стен, отделанных под мрамор, похожий на зеленую чешую. Здесь был ад.
<…>
В 9 часов ударил странный птичий звук, побежал резанный петуший, превратясь в гром. Первым снялся из-за столика кто-то в коротких до колен штанах рижского материала, в очках колесами, с жирными волосами, в клетчатых чулках, обхватил крепко тонкую женщину с потертым лицом и пошел меж столов, виляя очень выкормленным задом. Потом пошел знаменитый беллетрист Копейко, рыжий, мясистый, женщина, затем лохматый беззубый с луком в бороде. В громе и звоне тарелок он крикнул тоскливо:
– Не умею я!
Но снялся и перехватил девочку лет 17-ти и стал топтать ее ножки в лакированных туфлях без каблуков. Девочка страдала от запаха водки и луку изо рта, отворачивала голову, скалила зубы, шла задом… Лакеи несли севрюгу в блестящих блюдах с крышками, с искаженными от злобы лицами ворчали ненавистно… «виноват»… В трубку гулко кричал кто-то: «Пожарские, р-раз!» Бледный, истощенный и порочный маленькими ручками бил по клавишам громадного рояля, играл виртуозно. Кто-то подпел по-английски, кто-то рассмеялся, кто-то кому-то пообещал дать в рожу, но не дал… И давно, давно понял я, что в дымном подвале в первую из цепи страшных московских ночей я видел ад.
<…>
В окошке возникла голова фурии, закричала:
– Царица небесная! Когда же будет этому конец? Когда, когда наконец власть закроет проклятый Шалаш! Дети оборались, не спят – каждый вечер в Шалаше скандал…
Мощная и волосатая рука сгребла фурию, и голова ее провалилась в окне».
О чём же здесь речь? О каких-то нэпманах и обывателях, аналогичных тем, что попали под сатирическое перо Зощенко или тандема Ильф/Петров? Булгаков ведь из той же когорты сатириков? Из той же, да не совсем. Вернее будет сказать: Булгаков не из когорты, а сам по себе. Поскольку всегда шёл против течения, и, скорее всего, не то чтобы сознательно, а просто заряжен был так. Потому и оказался в оппозиции к мейнстриму.
И в отрывке о «Грибоедове» речь идёт не о банальных зощенковских обывателях, не о маленьких людях, а о тех, кто – с лёгкой руки Горького – претендует на звание инженеров человеческих душ. О собратьях своих по литературному цеху писал он. Изнутри показал, что такое литературное хозяйство и – буквально! – с чем его едят:
«Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав в Грибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам – членам МАССОЛИТа, и черная зависть начинала немедленно терзать его. И немедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградило его при рождении литературным талантом, без чего, естественно, нечего было и мечтать овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогой кожей, с золотой широкой каймой, – известным всей Москве билетом.
Кто скажет что-нибудь в защиту зависти? Это чувство дрянной категории, но все же надо войти в положение посетителя. Ведь то, что он видел в верхнем этаже, было не все и далеко еще не все. Весь нижний этаж теткиного дома был занят рестораном, и каким рестораном! По справедливости он считался самым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух больших залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами, не только потому, что на каждом столике помещалась лампа, накрытая шалью, не только потому, что туда не мог проникнуть первый попавшийся человек с улицы, а еще и потому, что качеством своей провизии Грибоедов бил любой ресторан в Москве, как хотел, и что эту провизию отпускали по самой сходной, отнюдь не обременительной цене».
А что такое нижний этаж? Это базис, фундамент, в коем Михаил Афанасьевич узрел не много не мало… ад. Правда, не очень страшный – без кипящей смолы, а со звоном приборов и джаз-бэндом, играющим «Аллилуйю». Такой себе пошловатый ресторанный адок.
Но тут ведь какое-то несоответствие… Спору нет, ничто человеческое не чуждо и людям искусства, а что касается безобразий – в плане пития или там по женскому полу – они могут переплюнуть любого пролетария. Всё так, но речь-то не о безобразиях, тут ведь не иначе как апофеоз пошлости. А это уже понятия несовместимые, ибо не может пошлость лежать в основе высокого искусства.
Согласно же Булгакову, именно эта пошлость и лежит в основе современной ему литературной матрицы. Той, в которую сам он не вписывался – поскольку творчеством своим производил разрыв шаблона, – и потому оказался вне системы.
Таким образом, приходим к мысли, что есть литература и… литература. Матричная и та, что не вписывается в матрицу. То, что востребовано системой, конъюнктурно, и то, что идёт вразрез с нею. Как, например, основные произведения Булгакова: вспомним, как в «Записках покойника» автор описывает неудавшуюся попытку публикации первого своего романа – как нечто совершенно ирреальное. Ещё бы – апология белогвардейщины в стране, где только что победили красные! Или «Собачье сердце» – прямой выпад против пролетариата в стране победившего пролетариата.
Зададимся вопросом: как можно было рассчитывать на публикацию таких вещей? Неужели сам автор не понимал, что это невозможно? А если понимал, зачем тогда писал? Ответ на последний вопрос как раз и определяет принадлежность к антиматрице: писал, потому что не мог не писать. Импульс же творческий в таком случае находится за пределами матрицы, не в «Шалаше Грибоедова», а в пространствах гораздо более высоких и тонких.
– Однако! – восклицает заинтересованный читатель, – Уж если во времена Булгакова было так, то что можно сказать о днях нынешних?
А что тут скажешь? С тех пор эта матрица никуда не делась, а наоборот укрепилась. И поэтому настоящую литературу искать нужно за её пределами.