* ГРУСТНЫЙ РАССКАЗИК *
Салават Вахитов
Поймать лунную дорожку
1. Море смывает следы
− Родители назвали меня Чингизом, по-нашему – море. Смешно. Какое такое море? Они бы меня ещё Чингисханом назвали! Даже плавать я так и не научился. Всей душой тянусь к нему, а оно меня не принимает. Видишь, волны словно гонят меня, мол, зачем опять пришёл, иди отсюда… Эх, жизнь – балет!
Я лежу на прибрежном песке, подперев голову левой рукой, молча наблюдая за вечерним морем и со своего положения вижу лишь волосатые ноги Чингиза, которые словно в замедленной съёмке плавно передвигаются по кадру вдоль кромки моря справа налево. Тяжёлые ступни оставляют на песке большие отчётливые следы, через мгновение смываемые сердитыми волнами, ворчливо наводящими на берегу установленный природой порядок. Их терпеливая усердная работа напоминает мне работу дворников на ветровом стекле автомобиля, разве что отключить это раз и навсегда заданное движение невозможно.
Чингиз, собрав штатив и воткнув его в песок, устанавливает на нём камеру. Чингиз − фотохудожник, я купил у него несколько работ три дня назад и теперь считаюсь поклонником его таланта, за что он любезно позволяет таскаться за ним по отдалённым пустынным пляжам на закате солнца и ассистировать ему, то есть исполнять его капризы, а иногда и роль модели, если она (модель) вдруг понадобится. Я откровенно навязывался быть его «оруженосцем» и носить многочисленное фотооборудование, но свою аппаратуру, и даже штатив, Чингиз никому не доверяет. «Не могу, − говорит он. − Это святое».
Я люблю море, и мне не нравится брюзжание Чингиза. Море, оно живое, меня успокаивает. Море как мама, которая день ото дня ждёт возвращения сына, стараясь ничем не выдавать беспокойства и волнения, так как верит, что она обнимет его крепко-крепко и уже никуда не отпустит, не отдаст на погибель в чужую страну, поскольку не для того его растила. А может быть, море и есть слёзы матери, выплаканные при луне долгими бессонными ночами? Может быть, потому оно солёное?
− Ты почему не снимешь закат? − кричу я Чингизу. − Он поразительно красив!
− Потому что я настроил своё сердце на луну, − мрачно отвечает тот. − С луной у нас полная гармония, чего никак не скажешь про море. Жизнь – балет!
Жизнь – балет − его любимое ругательство, другой ругани я от него никогда не слышал. У таланта Чингиза немного почитателей. Мне даже кажется, что на сегодняшний день я такой единственный. Три дня назад у Чингиза был другой ассистент, но я убил его и бесцеремонно занял освободившееся место. Так считает Чингиз. Пусть считает, если ему хочется, но я-то знаю, что настоящим убийцей был он сам.
2. Струйка рубиновой мадеры
Чингиз время от времени устраивает распродажи своих работ возле адлерских отелей. Там я его и приметил. Точнее, приметил больших размеров фотографии, на которых было снято море при свете луны, а ещё точнее, − лунная дорожка, отражающаяся в море. Других сюжетов и не было. Меня впечатлили фотографии, отпечатанные на матовой фотобумаге, выполненные в импрессионистической манере с нарочито выставленной на первый план техникой исполнения. Я купил их дорого и заслужил некоторое уважение со стороны мастера, который, возможно, принял меня за знатока и ценителя художеств.
Как только я рассчитался за приобретённые работы, к фотографу подскочил, слегка прихрамывая, скуластый бродяга − с первого взгляда, один из тех, кто шатается в Адлере в надежде выманить что-либо у богатых отдыхающих. Невысокий − всего около полутора метров роста − человек с большой головой и тощим телом. Это и был его прежний ассистент. Ему отдал Чингиз все деньги, которые выручил за фотографии − три с половиной тысячи рублей, − и ещё извлечённую из саквояжа бутылку мадеры.
Уже через пару минут ассистент лежал убитым, не успев даже выйти за территорию отеля: какие-то алкаши попытались отобрать у бедолаги деньги, а когда это не получилось, ударили по голове выхваченной из его рук бутылкой.
Когда мы подбежали к месту происшествия, всё уже было кончено: ассистент недолго бился в предсмертных конвульсиях, а потом затих. Тонкая струйка рубиновой мадеры из полуоткрытого рта окрасила раскалённый солнцем асфальт.
− Жизнь – балет! − выругался Чингиз и, злобно взглянув на меня, добавил: − Ты убил его своими деньгами!
− Его убили твоей бутылкой, − в тон ему отпарировал я. − Пошли отсюда, сейчас менты набегут.
3. Поминки под чинаром
На другой день я расспросил «аборигенов» о чудаковатом фотографе, и мне указали, как добраться до его жилища.
Некоторое время я петлял по узким улицам, пока не вышел к типичному двухэтажному «армянстрою» из шлакоблоков и пластика, который обычно сдают приезжающим «дикарям». Чингиз сидел за столиком во дворе и потягивал вино. Увидев меня, он только мрачно кивнул, приглашая жестом присесть, и налил мне вина из большой бутыли.
− Помянем, − сказал он.
− Кого? Бомжа?
− Это был мой друг.
− А-а-а…
Вино было превосходного качества, без малейшей сладости, совсем не похожее на местную бурду, которой спаивают отдыхающих, обычно выдавая за коньяк. Я удивлённо взглянул на фотографа. Тот считал мои мысли и ответил:
− Настоящее вино из Мадейры. Тинто. Снабжает моя подруга.
− Привозит прямо оттуда? − ехидно спросил я, думая, что шучу.
− Угу, − ответил Чингиз. − Оттуда. Возит на своей яхте.
Выпили ещё.
− Как звали парня? − поинтересовался я.
− Мустафа.
− Татарин?
− Нет, турок.
− Ну, пусть земля будет пухом!
С того дня я стал жить у Чингиза и сделался добровольным помощником в его ежевечерних фотосессиях. Какая разница, как убивать время? Лишь бы на море.
4. Портрет художника
Чингиз – здоровенный мужчина, хотя и неатлетического сложения, в возрасте, приближающемся к шестидесяти. Он по-своему красив. Выскобленный до блеска череп, выгоревшие на южном солнце, а потому незаметные брови, густые пушкинские бакенбарды и усы, свисающие как у запорожца, делали его облик незабываемым.
Распорядок дня его был постоянен. Утро начиналось с обычной зарядки, которая давалась ему с трудом. Он страдал неизвестной мне болезнью: любое утреннее движение вызывало сильнейшую боль в суставах. Страшно было смотреть на то, как он, мужественно перенося её, старается оживить своё тело. При этом пот выступал весьма интенсивно и ручьями тёк по его лицу. После часа невыразимых мучений Чингиз становился способным к передвижениям. Время до и после обеда проходило или во дворе в тени чинара, или в лаборатории, где он предавался техническим экспериментам, мне непонятным, смысл которых сводился к поиску средства для передачи на фотографическом изображении лёгкости и свежести вечернего морского воздуха.
Чингиз считался признанным мастером афиши и рекламного плаката, чем и зарабатывал себе на жизнь. На мой, непосвященный в тонкости художественного ремесла взгляд, хорошо удавались ему портретные снимки, элегантно выполненные, несмотря на некоторую излишнюю откровенность и жестокость. Многие его снимки сиюминутны; ему не позировали, он сам успевал увидеть и зафиксировать в кадре характерный жест, мимику, позу, а потом долго колдовал за компьютером, стремясь достичь нужного впечатления. Затем фотография распечатывалась на художественной фотобумаге, напоминавшей холст, и выставлялась на продажу. Только мне всегда казалось, что бизнес шёл бы намного успешнее, если б Чингиз меньше времени уделял обработке. Но это, разумеется, сугубо моё мнение.
5. Другой вкус «Тинто»
Из спиртных напитков Чингиз позволял себе только красную мадеру, которую пил небольшими порциями строго до обеда, считая, что вино притупляет боль и возвращает к жизни.
Я тоже любитель хорошей мадеры, но с чингизовским напитком было что-то не так.
– Должен тебя разочаровать, Чингиз, – сказал я, – я бывал на Мадейре и знаю вкус настоящего вина, в твоём явно есть какая-то примесь.
– Да, я знаю, – он подмигнул, – Лиз подмешивает мне любовное зелье. Ты не знаком с моей мадейрской женщиной?
– Нет, – удивился я неожиданному вопросу, – расскажи мне о ней.
– О чём рассказывать? Она ненавидит меня. Так ненавидит, что желает мне смерти.
– И ты не боишься, что она пришлёт тебе вино с ядом?
– Мне нечего бояться. Я все равно скоро умру.
– А она знает об этом?
– Знает. Она добрая женщина и пытается помочь мне уйти достойно. Вот и Мустафу наняла мне в помощники, а ведь он был убийцей...
Я вздрогнул.
– Откуда тебе это известно?
– Я давно снимаю людей, – улыбнулся он, – и научился в них разбираться. Он должен был убить меня, как только моё тело перестанет мне повиноваться. Так он сказал. Ты ведь тоже от неё? Наёмный убийца? Почему ты не убил меня сразу? И зачем было убивать Мустафу? Он славный парень, только запутался в жизни, пройдя через череду предательств.
– Ты ошибаешься, Чингиз. Я не от неё. Обычный отдыхающий.
Он помолчал, видимо, не особо веря тому, что я сказал.
– А в вине действительно есть добавки, позволяющее снять боль. Ты не беспокойся, они безвредны. Если б не мадера, я б давно забыл про море, лунную дорожку и съёмки.
– Зачем ты так яростно снимаешь лунную дорожку. В этом есть какой-то особый смысл?
– Есть. Это моё раскаяние. Я виноват в гибели нашей с Лиз маленькой дочки. В тот день мы были здесь, на пляже. Лиз пошла купаться, а я заснул на берегу. Волны унесли девочку, и мы её не нашли. Я почти сорок лет молю о прощении.
Поражённый неожиданным признанием, я выждал паузу.
– Как звали девочку?
– Тебе не нужно знать этого…
– Так ты один на белом свете?
– Возможно, мама ещё жива…
– Возможно?
– Когда-то давно я ушёл в армию и попал на войну. Мама тогда сильно болела, но обещала не умирать, пока не дождётся меня.
– Ты не видел её больше?
– Нет. Так случилось, что в Афгане познакомился с Лиз. Отслужив, уехал с ней в Краснодар, к её родителям, устроился работать, родилась дочка, всё некогда было. Мечтал вернуться с семьёй, порадовать мать. Не пришлось…
6. А потом он умер
Он действительно умер, как и обещал. Умер тихо, во сне. Никому не понадобилось убивать его. Пришли незнакомые люди, не говорившие по-русски, завернули тело в простыню и увезли куда-то.
Потом приехала женщина. Стройная, несмотря на отражавшиеся во взгляде годы. Ухоженная и во всём изысканном. Собрала аппаратуру и фотографии. Я понял, что это Лиз, и попытался расспросить её о случившейся давно трагедии, но она каждый раз останавливала мои порывы – жестом или суровым взглядом. На прощание оставила мне фотографию-картину с лунной дорожкой. Каким бы дилетантом в искусстве я ни был, почувствовал, что мне дарят лучшую работу Чингиза.
Мне почему-то очень захотелось, чтобы женщина простила моего случайного знакомого. Он молил об этом долгие годы, понимая, что прощение невозможно, – вполне вероятно, и сам бы не принял его.
7. Жизнь – балет
«Эх, жизнь – балет», – ругаюсь я и отправляюсь ловить свою лунную дорожку, надеясь, что и мои следы, пусть и ненадолго, останутся на мокром песке.