Советской и нынешней псевдопатриотической российской историографии присуще твердое убеждение в том, что вторгшиеся в Восточную Пруссию в первой половине XIII века рыцари Тевтонского ордена крайне жестоко обращались с местным языческим населением.
«В каждом районе нашей области рядом с домами-новостройками, рядом с мощными корпусами заводов, утопающими в зелени сельскими поселениями еще глядят замшелые полуразрушенные стены рыцарских замков и устремленные ввысь колокольни кирх – далекое прошлое Юго-Восточной Прибалтики. Грозно смотрят на нас бойницы. В мрачных сводчатых подвалах замков оживают кровавые картины покорения пруссов», - писала газета «Калининградский комсомолец» еще в декабре 1968 года.
Что ж, нежелательных эксцессов, как выразились бы сегодня, и впрямь хватало. Но было бы ошибкой полагать, что каждый тевтонец или крестоносец, едва завидев «коренного прусса», сразу же норовил укоротить того на голову. Даже если тот категорически не хотел отказываться от религии своих предков и принимать «истинную веру». Порой в ход шли гораздо более гуманные методы убеждения.
История сохранила один из таких примеров, имевших место в местности Скокен земли Самбия – в современных ориентирах это несколько севернее Калининграда на Земландском полуострове. Жил-был, значит, там один знатный прусс по имени Дорге. И с ним во что бы то ни стало хотел закорефаниться тогдашний фогт Самбии Дитрих фон Линденау. В принципе, орденского предводителя вполне можно понять: заполучить к себе в подручные крупного нобиля – значит избавиться от множества потенциальных неприятностей по службе. Примерно такой же подход практиковали (а, может и до сих пор практикуют, я уже не знаю) нерадивые офицеры Советской армии – обычно в должности командиров взводов. Взводный попросту возлагал наведение внешнего порядка во вверенном ему подразделении на старослужащих, получавших взамен некоторые поблажки. Явление это широко известно под названием «дедовщина».
Так вот, значит, фогт Дитрих вовсю обхаживал пресловутого Дорге – который, надо заметить, был закоренелым язычником, плюс к тому еще и страшно суеверным. Кто-то (скорее всего, какой-нибудь пройдоха-друид) когда-то вбил ему в голову, что он не должен ездить на белых конях. И с тех пор князек имел под седлом жеребцов гнедых, вороных, в яблоках и даже, бывало, сивых – короче, любой масти кроме той самой, запретной.
«Ага, - смекнул фон Линденау, прознав об этом бзике своего нового знакомца. – Вот на этом-то я его и подловлю. Лишь бы бабла хватило – надо, кстати, отписать в Мариенбург, чтобы деньжат подкинули на благое дело».
Пару дней спустя тевтонец явился в гости к Дорге, ведя в поводу белого скакуна дивной стати.
- Это тебе, дорогой хозяин, подарок, - пояснил хитроумный Дитрих. – По-нашему, по-немецки – презент.
- Весьма даже благодарен, но принять не могу, - ответствовал нобиль. – Убеждения, видите ли, не позволяют. Да и боги гневаются при таком раскладе.
- Да? Ну, ладно, я все равно у тебя ночую, пусть конь до утра у тебя в конюшне постоит, а там видно будет. Наливай!
- Смотри, фогт, я тебя предупредил…
Проспавшись поутру, гость и хозяин отправились в конюшню, и там их глазам предстала ужасающая картина. Белый жеребец был зверски зарезан, а вся остальная находившаяся в помещении скотина околела в мучениях.
- Говорил же я тебе, - развел руками Дорге.
- Ничего, - махнул рукой фон Линденау, готовый к подобному обороту дела. – Я через неделю опять нагряну, готовь угощение.
Тевтонец не обманул: в указанный день он вновь въезжал в ворота княжеской усадьбы, а за ним рысила белая лошадь.
- Опять презент? – нахмурился вышедший встречать гостя хозяин. – Я ведь говорил…
- Ничего-ничего! – прервал Дитрих. – Я готов еще рискнуть. Слушай, у тебя еще осталась хотя бы пара жбанов той доброй медовухи, которую мы с тобой в прошлый раз хлестали?
На следующий день конюшня вновь представляла собой зрелище скотского апокалипсиса. Самбийский фогт, беспечно посвистывая, уехал, а на следующей неделе вновь стучался в знакомые ворота, а за спиной его перебирал копытами очередной белоснежный жеребец.
- Мой бог троицу любит, - пояснил Дитрих ошарашенному подобной настойчивостью. Дорге. – А твой?
- А мой белых коней вообще не переносит, сказано же! – рявкнул в досаде князь, но законы прусского гостеприимства обязывали, и он повел тевтонца в дом, а слугам велел отвести коня на постой.
Надо ли говорить, что утром прежний хоррор повторился? Впрочем, к забрызганным кровью стойлам Дорге и его челядинцы понемногу уже начали привыкать. И не очень удивились, в четвертый раз за месяц увидев тевтонского гостя с очередным белым конем в поводу.
- Слушай, тебе самому-то не надоело смертоубийством заниматься? – доверительно шепнул на ухо князю Дитрих по ходу обязательного застолья с хмельными медами и крепкой брагой. – Ты упрямый, но я еще упрямее, буду тебе дарить белых коней до тех пор, пока не признаешь, что наш бог сильнее вашего. Кстати, много еще скотины у тебя осталось?
В ответ Дорге только крякнул, и наутро подаренный жеребец, полный жизни, весело ржал и нетерпеливо бил копытами в стенку стойла.
«И когда четвертый конь не был уничтожен диаволом, как три предыдущих, тот Дорге уверовал и смиренно покаялся в заблуждении своем и стал великим ревнителем веры и христианином и пылким служителем Бога и святых и укрепил в вере сердца многих заблуждавшихся новообращенных», - резюмировал известный летописец Петр из Дусбурга в своей «Хронике земли Прусской».
Тпр-уу!..
То есть, аминь!