* Из повести "Пушкин тридцать седьмого года" *
Я работал в вузе, где преподавал русскую литературу XIX века. Этим и жил. Мне доставляло удовольствие копаться в классических текстах, выискивая в них, казалось бы, незначительные детали, которые ещё не были замечены исследователями и пущены в научный оборот.
Мой принцип анализа был прост: у настоящего писателя нет ничего случайного, любая деталь может неожиданно «вытащить» идею всего произведения, её лишь надо связать с характером и биографическими данными автора, тогда раскроются мотивация и внутренняя форма используемого приёма, тогда книга наполнится новым смыслом и, словно лунный свет в ночи, заворожит вас. Своими находками я щедро делился со студентами.
Они удивлялись тому, как самим до сих пор не приходили в голову столь очевидные вещи, и, что там скромничать, от этого мои лекции были очень популярны, и мне никогда не приходилось заботиться о наполняемости аудитории. Я жил ради студентов: отдавал им всю мою энергию и любовь, а взамен получал то же самое в виде ответного тепла. А если я чувствовал тепло, это значило, что занятие прошло успешно.
В тот день я рассказывал о Константине Батюшкове. После общих мест о том, что нового внёс Батюшков в русскую литературу, я обратился к стихам и вдруг почувствовал себя неуютно. Что-то не ладилось сегодня в моём выступлении, будто отсутствовала общая концепция и все факты жили сами по себе. А ещё что-то не так было с аудиторией, что-то мешало мне. Я сбился с мысли и замолчал, потом вышел из-за кафедры, подошёл к передним рядам и всё понял: из глубины помещения на меня смотрели тёмные готские глаза.
Неожиданная искра прозрения сверкнула в моём мозгу, и я начал говорить совершенно не то, что набросал в своих конспектах:
– А знаете, мироощущение Константина Батюшкова очень близко современной молодёжной субкультуре готов. Могу перечислить чем. Это и романтично-депрессивный взгляд на жизнь, использование сюжетов, связанных со смертью и умиранием, неагрессивность и интеллектуализированность поэзии. Конечно, он не красил губы и ногти чёрным, не выбеливал лицо. Ему не требовалось изображать трагедию: судьба его и без того трагична, ведь фактически половину жизни он провёл, созерцая смерть, в совершенном беспамятстве.
Меня несло: я выдумывал на ходу невообразимые метафоры, читал стихи эмоционально, с надрывом и готической хрипотцой. Я видел восторг в глазах публики и зажигался ещё пуще прежнего.
– Писателей всегда привлекала тема смерти, поскольку смерть – непостижимая тайна, и, к сожалению, тот, кому «посчастливится» познать её, уже не поведает нам свою историю. Люди – противоречивые создания: они и боятся смерти, и пытаются заглянуть ей в глаза.
Я помню, как однажды, будучи ещё первоклассником, тонул. Была весенняя вылазка на природу всем классом. Наша молоденькая учительница даже и не заметила, как её «лучший ученик» выскочил на хрупкий лёд местного пруда и тут же ушёл под воду. Странно, но я совсем не испугался, идя ко дну в холодной воде, а вдруг вспомнил рассказ родителей об утонувшем недавно мальчике. «Вот и я теперь узнаю, как это бывает», – подумалось мне.
Вся моя маленькая жизнь вмиг картинками пролетела в моём сознании, и уже другая мысль яростно забилась в голове: «А как же мама и братишка? Как же они без меня?!» Эта мысль каким-то чудом вытащила меня на поверхность, и меня спасли. Да, люди испытывают странную любовь к опасностям. Практически каждый, боясь глубокой пропасти, всё же подходит к ней и пытается заглянуть в бездну. Потому что там – вечность.
– Смерть притягивает к себе. Иначе зачем праздновать юбилеи со дня смерти? Подумать только: в 1937 году страна с большой помпой отметила 100-летие со дня убийства нашего великого поэта Пушкина! И при большой любви к нему никто не осознавал нелепости праздника. Именно 37-й год отличился таким количеством сталинских репрессий, что в художественных кругах мрачно шутили: проживи Пушкин ещё сто лет, он бы всё равно умер в 37-м.
– А что, Пушкин тоже гот? – почти издеваясь, спрашивали юные интеллектуалы.
– Разве вы не видели пушкинские рукописи? Вспомните, какой у него почерк?
– Готический! – восхищались студенты, а я тут же вворачивал вдогонку сюжеты «Пиковой дамы» и «Гробовщика», и недавнее недоверие вмиг переходило в удивление. И вот уже мои слушатели сами включались в игру и неожиданно для себя открывали, что Лермонтов «вообще гот по жизни», а Гоголь – «гот манерный, стильный и понтовый».
В общем, студенты веселились от души, одаривая меня аплодисментами, и только звонок с лекции несколько погасил наш пыл.