«Глубокий продолжительный обморок перешёл в нервную горячку. Когда её привезли домой, она уже перестала узнавать людей. Тело заколотила лихорадка, а жар поднялся — раскалённой печи горячее.
К концу второй недели, доктор, приходящий ежедневно. Перепробовавший усердно все средства и снадобья. Намекнул княгине на соборование. А, она уж, и сама подумала об этом. Дочь металась в бреду, ничего не ела — лишь пила тёплое. Бельё меняли на дню по три раза — влажная грудь и плечи, впалые потемневшие от горячечного зноя ключицы, лоб в бисеринках пота, спутанные волосы, по подушкам. Княгиня входила в спальню больной, отсылала сиделку и присаживалась рядом, на кровати. Нора уже совсем обессилела. И если первые дни кричала и даже ругалась — зло, хоть и немощно. То, теперь — к исходу жизни — утихла. И лишь иногда плакала и жаловалась: «Как же так, Серёженька… Как же так?»
Старая хозяйка имения выплакала все слёзы ещё в первую неделю — настолько невыносимо страдала несчастная дочь. И теперь просто брала её за руку. Целовала в тонкое — исхудавшее до прозрачного — с синими жилками запястье. И качалась из стороны в сторону. И приговаривала бережно, еле слышно: «Не плачь, родная… Всё скоро кончится… Всё кончится…»
Он приехал к вечеру. Как все предыдущие дни. Подошёл к воротам. Камердинер, углядев графа, выскочил опрометью из дома, скатился кубарем по парадной лестнице. И, загребая старческими скрюченными ногами, первый лёгший на обездоленную усадебную аллею, снег, поспешил к ограде. Приехавший вздрогнул, по спине пронеслась дрожь. Под коленями обмякло и он привалился к кованным прутьям. Старик, увидав ужас на лице графа, закричал издали — хрипло, сквозь слезу: «Жива… Жива, голубушка. Очнулась. И память вернулась — узнаёт. И барыню, и дохтура…»
Запыхавшись изрядно, достиг — наконец — края парка. Приткнул заплаканное морщинистое лицо к проёму забора. Перебиваясь дыханием, зачастил: «Седня, утром… Полегчало ей… Правдоть, слаба совсем. И не есть пока ничё… Но. Попросила, чтоб значит, окна ей раскрыли от штор. Чтоб, значит, солнышко увидать… Сразу ж, и лекаря вызвали. Поглядел, сказал: «Коли, с того света вернулась — значит, не срок ещё»… Велел бульонами кормить — сил набирать».
И приглушив голос, добавил: «А ведь — совсем плоха была. Уж, и за батюшкой послать хотели. Да, и Вас, княгиня позвать желали — когда ужо совсем отходить станет. Чтоб, значит, простились… Первые-то дни — сиделка сказывала — всё звала Вас, ругалась вот: «Что ж ты наделал, Серёжа?! Что натворил?!» А, потом затишала совсем. И только плакала…»
Глянул — на стоящего за оградой. Вцепившись — до немоты — в чёрные витые колья. Уронив лоб на побелевшие костяшки и содрогаясь плечами. Граф плакал — горько, виновато, безутешно.
Старик вздохнул тяжело и побрёл к дому. Не дело прислуге видеть, как барин убивается…
На следующий день. Штабс-капитан Сергей Алексеевич Ледынский покинул столицу. И отправился в расположение армии генерала Кутепова».