Мы стоим посреди длинного проходного двора между каналом Грибоедова и Малой Конюшенной улицей. Мы тут по делу: мой муж открывает новый боксерский зал с видом на Спас-на-Крови здесь, в одном из домов. Оглядываю детскую площадку, слоновой кости цвета обшарпанные стены и полукруглые окна.
- Знаешь, что это за место? – спрашиваю Сережу.
- Двор, - отвечает, придирчиво оглядывая коричневую дверь парадной. Примеряется, будет ли народ легко находить вход в клуб.
- Неправильно, - отвечаю.
- А что тогда? – рассеяно спрашивает Сережа, копошась в телефоне. Бригадир строителей, с которым он должен обсудить ремонт будущего зала, цвет стен, места для крепления мешков на стене и всё такое, запаздывает.
Я отхожу от него и сажусь на скамейку на детской площадке. Роюсь в сумке в поисках сигарет. Я жалею, что задала мужу этот вопрос, потому что адекватно ответить на него вряд ли смогу. О таких вещах не рассказывают мужу тридцатилетние особы в скучных чёрных пальто и длинных перчатках. Сегодня в ходу сиропные истории успеха, вылощенные фотки, здоровые и мудрые люди, которые трудятся, путешествуют по миру, занимаются спортом и протягивают к небу хохочущих младенцев.
Старое доброе саморазрушение больше никому не нужно. И оно валяется пыльное где-то в углу этого самого двора. Двора, который я знаю очень хорошо, потому что, на самом деле он называется Медицинский двор, а лестница, причем имена та, где будет зал – парадкой Джонатана Дэвиса. И это нетленная дворово-парадная мифология центра веселых и злых пятнадцатилетних существ, которыми мы были в начале двухтысячных. История о грязи, нюметале, дешевом и вкусном бухле и приправленном детским непосредственным смехом стремлении скатиться куда-нибудь: под стол, со сцены на концерте в клубе Молоко, на скейте с самых острых в городе граней, из окна в школе, пониже, поглубже, посильнее.
На противоположной скамейке, которая стоит тут, несомненно, с тех самых времен, я вижу Ноту. Нота уткнула голову в колени вельветовых брюк. Тёмные волосы собраны в хвост. За спиной - синий рюкзак Red Fox, на ногах – промокшие в весенних лужах чёрные скейтовые кеды. Нота задыхается.
- Ну как, ей не лучше? – спрашивает у меня Карлен, который отходил в сторону посовещаться с парнями.
- Я думаю, что ей просто надо проблеваться, – отвечаю ему я.
- Подождите, - говорит Нота, хватая ртом воздух, – сейчас вот отпустило… - она поднимает голову и пустыми тёмными глазами смотрит в никуда. Ждет.
К ней то и дело подходят другие девчонки, Саша, Агния. Обнимают. Сколько бутылок водки мы сегодня выпили, никто толком не считал. Кругом на детской площадке раскиданы белые пластиковые стаканчики.
- Тань, иди-ка сюда, - манит меня Карлен в другую часть двора. Там кучкой стоят парни. Кто-то еще пьет водку. Лица серьезные.
- Мы вызовем скорую, - говорит Карлен. – Это не шуточки.
- Подожди, - отвечаю, – я думаю, она блеванет, и все нормально будет. Сейчас успокоится, и мы ее к Саше отведем. У неё дома никого, откачаем. Поспит там.
- Тань, это не вариант. Это продолжается уже полчаса. Вдруг у неё астма?
- Нет у неё никакой астмы! – встревает в разговор Саша. - Давайте сначала в аптеку за кислородной подушкой.
- Мех уже пошел. Да нельзя с таким шутить. Знаете, как люди от синьки кидаются? – он щелкает пальцами в воздухе. – Вдруг водка паленая была?
- Да тогда бы мы все. А больше вроде никто не блевал.
- Петя только.
- Ну, он всегда.
- В общем, мы с парнями решили, что вызовем.
- Она не даст вызвать. Знаешь ее папашу? Это палево. Она убежит.
- Значит, вы ее отвлечете, а Стальберг выйдет на Грибоедова и оттуда позвонит.
Мы с Сашей подходим к Ноте. Она глубоко прерывисто дышит. Агния держит ее за руку.
- Ну как?
- Хуже, - отвечает Агния.
- Нота, давай врача, а? – говорю.
- Нет! – Нота кидает на меня злобный взгляд. – Я сейчас отойду.
Я смотрю на Сашу и показываю ей глазами в сторону парней.
- Попей, Нота, - Агния протягивает ей открытую пластиковую бутылку воды. Нота отталкивает горлышко, и вода проливается на землю.
Подбегает Мех.
- Кароче, кислородных подушек нет, дали вот таблетки от астмы. Мне сказали скорую вызывать. Не хотели таблетки продавать, суки, спрашивали, где она… - Мех протягивает таблетки.
- Не надо скорую! – кричит Нота, – не надо! – во взгляде карих глаз ярость и боль.
Саша разрывает упаковку черными ногтями, начинает с умным видом читать инструкцию.
Я мнусь на месте. Достаю сигареты. Что же будет, когда за ней сейчас приедет карета? Она ведь этого нам не простит. Получается мы предатели какие-то, сдаем ее взрослым. Но что если без этого ей и правда станет хуже? Что если это настоящая астма, и она просто умрет в троллейбусе, в котором мы по Невскому поволочем её на Поварской к Саше домой? Какой из двух вариантов убьет её меньше?
После водки мозг соображает очень туго. Как только Нота начала задыхаться, веселье с воплями, скандированием песен группы Jane Air и массовыми тостами за успех утреннего сочинения по литературе оборвалось. Все засуетились, забегали, стаканчики попадали в грязь, кто-то побежал звонить брату-студенту первого меда, кто-то в магазин за водой, кто-то в аптеку. Петя Рогов отрубился на другой скамейке, положив белокурую голову на рюкзак. Все здорово перепугались, и только Сережа Микрофон со своей смазливой девушкой Кристиной, которая учится на класс младше, продолжали потихоньку бухать, пока все нянчатся с Нотой. Мы с девчонками недовольны, что он притащил её в тусовку. Она совсем не похожа на нас: одета как взрослая тетка, каблуки, сумка, какие-то невнятные кожаные штаны. Смотрит на нас издали, то ли свысока, то ли со стеснением.
Наконец, во двор въезжает белая скорая. Карлен знаками просит нас отвлечь Ноту. Когда к ней подходят врачи в синих одеждах, мы расступаемся и отходим в сторону. Она смотрит на нас и повторяет:
- Идиоты, на фиг вы это сделали? На фиг вы это сделали?
Лицо у неё при этом какое-то взрослое и мудрое, словно, на самом деле она говорит:
- Идиоты, вы что не поняли, что я претворялась?
Или это мне только кажется от водки.
Нота говорит врачам: - Со мной все нормально. Со мной ничего.
Её под руки ведут к машине и сажают внутрь. Карлену удается узнать, что ее повезут в Купчино. Когда задница скорой скрывается на выезде из двора, мы решаем срочно ехать следом. Узнать, что с Нотой, а в крайнем случае – организовывать побег. Для поездки в Купчино делимся на две группы. Микрофону надо проводить Кристину домой, и часть народу отправляется до Восстания по земле, мы же спускаемся в метро. Скребем мелочь на жетоны. Те, у кого остались карманные деньги, покупают жетоны другим.
В вагонах ржем, спим друг на друге, распугиваем пассажиров своим видком и запахом перегара. Пёстрые пьяные бесы в промокших кедах и тёмных от весенних луж широких штанах.
В Купчино долго тащимся пешком до больницы. Удивительный простор, который мы месяцами не видим в центре, прозябая во дворах-колодцах раскидывается перед нами.
В больнице долго ищем приемный покой. Парни идут выяснять, куда определили Ноту. Мы ждем на улице.
- В общем, нам сказали, что она всех послала, не говорит свой телефон. Её заперли и отпустят только, если родители приедут, – говорит вышедший из дверей больницы, уже успевший протрезветь Стальберг.
- А сама-то она как? – спрашивает у него Агния.
- Да всё с ней нормально, - отмахивается он, вставляя в рот сигарету, – я попытался представиться её братом, просился к ней, хоть на два слова. Не пустили. Там бабка злая как чёрт сидит.
- А что, – говорит Саша, – можно ведь и правда её брату позвонить. Он третьекурсник, ему-то её отдадут с паспортом. И перед папашей палиться не придется.
- Ну, попробуй, - Стальберг протягивает Саше исцарапанную нокию с треснутым экраном, – у него мобильник есть?
- Нет, я домой позвоню, - говорит Саша и отходит, – будем надеяться, на него попаду.
Через минуту возвращается.
- Получилось! Сергей сказал, никуда не ломиться и ждать его. Он позвонит, когда в Купчино поднимется. Скоро выезжает.
- Ну, чё, давайте ждать, – объявляет Карлен, – вон лужайка, на солнышке хоть погреемся.
Мы отправляемся в сторону огромного поля, посреди которого возвышается начинающий зеленеть холм. По дороге встречаем вторую часть нашей группы. У Микрофона на лице синеет огромный фингал.
- У меня сегодня самый замечательный день! – со смехом орёт он.
Выясняется, что его бросила Кристина, а потом до них докапались скины, и Микрофона изувечили.
Обнимаемся, с гоготом выясняем подробности и поднимаемся на холм. Там расстилаем куртки, валяемся, курим. Кто-то отправляется в магазин за соком. Кто-то целуется. Мне звонит мама. Говорю ей, что мы еще гуляем после школы большой компанией, поэтому домой приду только совсем вечером.
Мы болтаем и смеемся на солнце, с криками сбегаем с холма и поднимаемся обратно, пьем, передавая друг другу пакет, самый дешевый яблочный сок. У кого-то оказывается круглый плеер для дисков с новым альбомом Soul Fly. Проходит час, другой. Парни, решив, что Сергей уже давно должен был нам отзвониться, решают дойти до приемного покоя.
- Прикиньте, - говорит Карлен, - когда они возвращаются – ее час назад забрал отец на машине вместе с братом. А этот мудак нам даже ничего не сказал!
Мы с дружной руганью начинаем собираться.
- Ну и на хер мы сюда притащились? – ноет кто-то.
- Как же впадлу сейчас будет идти до метро!
- Давайте на трамвае! Вон остановка, они до Лиговки отсюда идут.
Идем на остановку. Долго ждем другой трамвай. Кто-то уже отмазывается перед родителями по телефону. Наконец, загружаемся. Из пассажиров кроме нас, тут никого нет. Нет и кондуктора. Рассаживаемся в хвосте и курим. Трамвай дребезжит, стекла пронизывает вечернее медовое солнце, на котором мы щуримся друг другу, и в мире в этот момент есть только наша тусовка, весна и блаженная усталость. Ближе к центру ребята один за другим выходят на разных остановках, прощаемся. Кабину трамвая начинает заполнять пыльная толпа обычных людей, которые смотрят на нас с любопытством и презрением, некоторые же вообще стараются не смотреть. Нас это не обижает, ведь мы знаем, что никогда не будем такими как они.
Смотри на мои сережки, дреды и портаки, на мои чейнболы и кеды, я только улыбнусь, потому что тебе никогда этого не понять, спецфак. Всё, что тебя интересует – хлам и бытовуха. Покупать вещи. Сколько водки мы выпили за то, что никогда не станем такими, как они? Вспоминайте, ребята!
Я сижу в Медицинском дворе и трогаю никогда не заживающий шрам от сережки под нижней губой. Теперь тут откроется зал, где мой муж будет тренировать детей. Он будет учить их любви к спорту и вниманию к здоровью.
- Потому что моя работа, - произносит он, – заключается и в том, чтобы не дать им оказаться на улице. Я там был и, очень хорошо знаю, что это такое.
- И что же? – спрашиваю я.
- Поверь мне, - отвечает он с блеском в глазах, - о таких вещах тридцатилетние парни из Металлостроя не рассказывают своим женам.