Пожалуй, трудно найти в истории России правителя, более заслуживающего прозвище Великий, чем родившийся 22 января 1440 года Иван Васильевич, ставший третьим по счёту Государем Московским, носившим это имя.
Создатель России. Объединитель земель. Освободитель от ордынского ига. Блестящий полководец. Строитель городов. Покровитель искусств и ремёсел. Великий.
Однако, никоим образом не умаляя заслуг Ивана Третьего, нельзя не сказать об одной его ошибке, имевшей роковые последствия для русской литературы.
Не секрет, что идеологическим мейнстримом правления Ивана Великого была своего рода «перезагрузка» Византийской империи, прекратившей своё существование под ударами османов в 1453 году. В 1469 году второй женой недавно овдовевшего Ивана стала Софья, дочь Морейского деспота Фомы и племянница последнего византийского императора Константина XI Палеолога. Этот брак (сама подоплека которого заслуживает отдельного рассказа, по увлекательности сравнимого с лучшими политическими триллерами) послужил формальным основанием для претензий, чуть позже оформленных в концепцию «Москва – Третий Рим». Двор Ивана Третьего активно копирует нравы и обычаи двора константинопольского, а сам государь принимает титул царя – то есть, цезаря, заявляя права на имперский статус.
Собственно, в этом нет ничего ни страшного, ни даже странного: в конце концов, к тому времени германские императоры уже который век называют себя императорами Священной Римской империи, тоже считая себе прямыми наследниками Рима.
Проблема заключалась в том, что Иван – возможно, под влиянием жены – уж слишком всерьёз подошёл к этой «византийской реконструкции», копируя не только ритуалы поздних Палеологов, но и их дух.
А дух, прямо скажем, был неважнецкий. Надо понимать, что Византия последних веков своего существования была безумно старым государством. Государством, про которое говорили, что оно живёт «лицом назад». Ещё бы, ведь славное прошлое Империи было куда радужнее безрадостного настоящего.
Увы, но именно этот взгляд, обращённый в прошлое, тоже был воспринят новорождённым Московским царством. И даже заветный идеал был найден: им стала прежняя, домонгольская Русь. Недаром короной наследников Ивана Третьего стала шапка Мономаха, по легенде, подаренная Великому князю Владимиру Всеволодовичу его тестем, тоже византийским императором и тоже Константином – только Девятым.
И в этом, собственно, нет никакой беды. Точнее, не было бы, ограничься новоявленный царь лишь территориальными притязаниями на земли бывшей Киевской Руси. Но увы: Иван, впервые в русской истории, совершает то, что никогда не заканчивалось ничем хорошим: начинает кампанию по борьбе за «чистоту русского языка».
Все многочисленные заимствования, в первую очередь, тюркские (что не мудрено, учитывая больше двух веков татарского владычества) объявляются «загрязняющими» язык. Недостойными культурного человека. Язык спешно возвращается в домонгольское состояние – то есть, принудительно архаизируется.
Представьте себе какого-нибудь итальянского правителя, одного из Медичи или Сфорца, например, который объявил бы итальянский язык искажённой варваризмами латынью. Строго говоря, чисто лингвистически он был бы прав – вот только попытка возродить в своих владениях язык Древнего Рима едва ли привела бы к расцвету литературы. Напротив, история показывает, что такой расцвет наступает только при отказе от языка древности, языка Церкви, в пользу простонародного говора, понятного и крестьянину, и вельможе. Именно так поступили в Италии Бокаччо и Петрарка, в Англии Чосер, и так далее. И именно это стало невозможно в России после языковой реформы Ивана Третьего.
Тогда-то, на рубеже XV-XVI веков, и сложилось то двуязычие, которое гирей висело на ногах русской литературы вплоть до конца XVIII века – а в некотором смысле, и гораздо дальше. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы воссозданный (а точнее, вновь изобретённый) высокий «славянский» язык стал всеобщим. Поэтому дореформенный язык, со всеми его многочисленными заимствованиями, был объявлен языком «подлого сословия» и получил название «приказного» - то есть, языка, с помощью которого культурное меньшинство отдаёт распоряжения необразованной массе. На приказном языке создавались всевозможные документы, предназначенные для всеобщего сведения – например, указы Государя. Но все тексты, имеющие отношение к культуре и, тем более, Церкви, отныне могли быть написаны исключительно по-славянски.
Так погибшая в пламени Византия завещала новорожденной России не только свои дары, но и своё проклятье, задержавшее становление национальной литературы ещё на два века – срок, сравнимый с ордынской оккупацией.
Именно об этом стоит помнить всякий раз, когда близкие к власти доброхоты начинают говорить о «чистоте языка» и призывать бороться с «иноземным влиянием».