Однажды позволив себе поддаться обаянию и надеждам революции, Андрей Платонов слишком быстро протрезвел. Коммунизм как общество, победившее саму смерть, в его творчестве постепенно заменяется на прямо противоположный образ смерти, победившей жизнь. Стушеванные фантасмагорическим покровом истории, его герои бесконечно блуждают во тьме, где пафос самопожертвования во имя строительства нового мира постепенно сменяется в сторону обличения тоталитарного общества, требующего всё новых и новых строительных жертв. С особенностями мортального словаря в прозе Платонова разбирается Concepture.
Мир Андрея Платоновича Платонова – это мир вневременного человеческого страдания. Печать «замученности смертью» лежит на всем. Люди, животные, здания, растения, краски – всё агонизирует, живет словно на последнем выдохе. Однако смерть как абсолютное небытие, лишенное надежды на воскрешение, в его рассказах встречается очень редко. Мир смертен, гибелен, а, следовательно, осмыслен и неповторим. «Был глубокий вечер и звезды. От звезд земля казалась голубой. Звезды стояли. Игнат Чагов шел один в поле. Он не мог видеть равнодушно всю эту нестерпимую, рыдающую красоту мира», – пишет Платонов в «В звездной пустыне». В конечном счете именно смерть оказывается единственным способом реализации того невозможного абсолютного бытия, статус которого не оправдал социализм.
Две смерти
Многообразные образы смерти в творчестве Платонова можно разделить на две большие группы: смерть в естественном, природном мире, и смерть в мире рукотворном.
Природный мир насыщен смертью, его ветхость – это плата за грехопадение, в результате которого мир утратил первоначальное бессмертие. Результатом стали жара, засухи, неурожаи, от которых вымирают целые деревни, а матери собственноручно поят детей отваром ядовитых грибов, считая быструю легкую смерть за избавление от страданий. Но вместе с тем эти смерти вписаны в земной природный ритм, что чутко ощущают герои Платонова.
Такова тетка Марья в «Чевенгуре», «рожавшая двадцать лет ежегодно, за вычетом тех лет, которые наступали перед засухой». «Смерть в естественном мире окрашена у Платонова в элегические тона, о чем свидетельствуют мотивы забытого, пустынного кладбища, похорон старух в подвенечных нарядах, выкапывания мертвеца, тоски по мертвым. Хотя последний мотив имеет лейтмотивный характер, выполняя универсализирующую функцию в прозе Платонова», – пишет исследовательница творчества писателя Елена Проскурина.
Несмотря на кажущуюся жестокость (умерщвление младенцев, чтобы избавить от мук голода; смерть заспанного матерью ребенка; вымирание живущего в пустыне народа джан), смерть в естественном мире лишена у Платонова черт поэтики абсурда, в отличие от смерти в рукотворном мире, искаженном человеческим своеволием. Здесь событие смерти выпадает из природного ритма, приобретая характеристики насильственной смерти.
Это не только механические, не вызывающие никакого сочувствия, расстрелы буржуев и убийства других классовых врагов, но и ранние, несвоевременные смерти самих героев, вызванные разочарованием в новом миропорядке (гибель Сафронова и Козлова, смерть Насти в «Котловане», самоубийство Саши Дванова в «Чевенгуре», смерть Филата от счастья вступления в колхоз в «Бедняцкой хронике»).
Весь социализм в такой логике становится пространством смерти, населенном мертвецами. В «Котловане» жители деревни вступают в новую жизнь колхоза как в пространство смерти (обнимаются и прощаются друг с другом); некоторые живут и спят в гробах заранее; над строительством общепролетарского дома трудятся люди-автоматы (люди-мертвецы); Настя спит в гробу, а во втором хранит свои игрушки. Несвоевременная смерть самой Насти, как и смерть ребенка в рассказах Платонова вообще, выступает символом нежизнеспособности нового миропорядка.
Воскрешение мертвых
Философ Николай Федоров, книгу которого «Общее дело» не раз видели в кабинете Платонова, считал, что воскрешение мертвых отцов есть моральный долг человечества. Это воскрешение он понимал отнюдь не фигурально. Федоров верил, что силами науки в будущем станет возможно собрать по атомам тела усопших и воскресить их для новой жизни.
Эта идея оказалась очень созвучна платоновскому коммунизму, каким он его себе воображал. Очевидно, что до сих пор люди не жили, а страдали. Когда кто-то умирал, про него говорили «отмучился». Людей, положивших свои жизни на приход счастливого будущего не для себя, но хотя бы для своих детей, нельзя было просто так оставить за бортом истории. Платонов верил, что всепоглощающий прогресс сумеет найти научный способ оживлять усопших. «Недаром Ленин в Москве целым лежит», – говорит в «Котловане» Жеев.
Полную версию статьи читайте на сайте Concepture.club и на нашем канале Телеграм
Автор текста Светлана Нечитайло
