В одном из предисловий, Фейерабенд поведал трогательную историю о том, что он лишился, собеседника и партнера, когда умер Лакатош, и не кому стало посылать ему противоположные аргументы, тем самым, поддерживая его позицию, как необходимую часть осмысленного диалога, что мог быть близок, почему бы не сказать, к непринужденному и любящему самой сути дела. В виду обстоятельств, о которых можно прочитать ниже, можно таким образом попробовать не разочаровать Хабермаса,- коль скоро, он почти сдался и стал писать истории, пусть и философии, вслед за Гегелем очевидно, -немного делая его похожим на Гуссерля, Хайдеггера, Маркузе и Вебера, Гегеля и Маркса, и его самого, но прошлого, коль скоро, его позиция корифея в европейской философии, отчасти несомненна, а возможных учеников множество. Не стоит быть может искать выверенных цитат и образов мысли прошлого в этом тексте, но возможно действительных горизонтов ума.
Априори разума, как абсолютная временная позиция мысли и только приближение к состоянию точности определения сущности во всеобщем фрактальном состоянии, афористического письма и речи, это могут быть разные "вещи".
Более того, тезис может состоять в том , что такие позиции бесконечно различны.
Условием такого различия может быть, как гильотина ,так и циклон Б.
И позиции могут быть таким же образом разные, как и позиция эсесовского охранника вне,- что открывает банку с циклоном Б на крыше газовой камеры, вставляя ее в специальное устройство, что защищает ее от действия реактивной тяги, что генерируется в ходе химической реакции производства отравляющего газа, что поступает в дырку, в потолке такой камеры,- отлична от позиции тех, кто находиться внутри этой камеры.
Все разговоры об априори или эпохе, это могут быть функции подавления и вытеснения, какими бы они ни мыслились, не смотря на то, что независимая инстанция,- в том числе и от моральных склок евреев, о которых можно читать и Ханну Аренд, - необходима. Что видимо и позволило Камю детектировать ситуацию как абсурдную, тем более в округе 20 съезда КПСС, не смотря на, кажется, сакраментальное теперь: все относительно практики, - что видимо вбило последний гвоздь в памятник метафизики. Если возражение будет состоять в том, что позиция априори разума, как раз, отлична от любого опыта, в том числе, и опыта охранника, то это эскапизм только может подчеркнуть его возможное безразличие, коль скоро у трансцендентального идеалиста может быть все в порядке с эмпирическим реализмом, параметры порядка могут быть известным образом различны, видимо, и он может быть и "новым", почему бы охраннику не быть трансцедентальным идеалистом?
В чем прав М. Фуко, может быть, частично вслед за авторами 50-ти томника изданного в СССР(ожидается европейское собрание), так это в том, что юридическое право, после буржуазных революций в Европе, легитимируется прямым или косвенным расизмом. Это не отменяет абсурдности ситуации, но в некотором смысле поясняет ее. А судьи кто? -это один из вопросов русской философии, наряду с более известными: кто виноват и что делать. Европейский, да и не европейский модерн, в крайней форме, может привести к тому, что судьей опять станет "эсесовский" или "тоталитарный охранник". Эту ситуацию не исключал еще Сартр, действительность его опыта, и для него , таким образом, была лучшим доказательство возможности. В Голландии могут истребить миллионы норок от коронавируса, теперь. И что молчит Сингер? Проблема в том, что ситуация и ранее была не менее абсурдна. Более того, в абсурдности ситуации и не находили проблемы, вера была и остается, возможна только через абсурд. И идеология фундаментализма религиозного может быть не менее пьяна, чем любая иная мировая, оправдывая любые страдания и человеческие и не человеческие жертвы. Позиции априори разума никогда не было, его просто никогда не слушали, большей частью. Модерн кажется впервые открыл, что абсурд именно абсурден резонансом Возрождения не только Платона, но и Аристотеля, извлекая его из тесно интегрированного союза с религией. Что само по себе могло быть курьезом, просто и не просто потому, что без известного рода догматизма мировых религий, все нынешние алгоритмы, могут быть тривиально предосудительными и превратными. А этот догматизм вырабатывался, в том числе, и в символизме мировых религий: коль скоро кроме прочего, необходима третейская, независимая инстанция, что странно всеобщим образом добра и человеколюбива. Теперь же, абсурдность в квадрате может состоять в том, что разум разумно жертвуется. Это ведь была основная инвектива против Анти -Эдипа. Позиция, что Жиль Делез, сам кажется провозглашал в "Логике смысла", двойной нонсенс и двойной абсурд. Только М. Фуко встречным образом видимо, и признал, что это многообразие теорий, в Анти-Эдипе, это просто этика. Постмодерн, состояние по ту сторону от любых идеологий, коль скоро, можно констатировать, что их просто нет. Парадокс в том, что это граница порождает модерн, разум, стремление от мифа к логосу, в том числе, и в виде идеологии науки и техники, это то, на чем модерн живет, как и любая жизнь, что живет на своих границах. Кроме всего прочего, и потому, модерн может быть востребован, что непосредственный антитезис к тезису об отсутствии идеологий, в который этот столь же непосредственно обращается, таким же общим может быть, тот, что все что угодно может быть идеологией, таким же образом, как и машина может говорить, все что угодно. И более того, миф, это не только лож, но и возможное состояние доступа к области свободных синтезов. В ту меру, в какую капитал все еще жив, это так, постмодерн производит модерн или может быть той границей, на которой капитал живет. Сложность в том, что без капитала, теперь, может ничего не жить. Понятие "исторического априори" было компромиссом М. Фуко со временем и с самим собой. Таким же, как и понятие преходящей необходимости у Маркса. Компромисса с самим собой, как фильтром интеллектуалов, -власть любит истину, - и с тем, что он очевидно мог бы просто и не просто заражать всех. кого ни попадя смертельной болезнью, стремясь стать инфильтратом. Румор, толки и слухи о М. Фуко иногда вызывают оторопь, де он превратил свое тело в источник заражения "противных". Что остается нам, кроме указания на крайности и отсутствия «пароксизма», использования, как и Мишелем Фуко терминов диспозитива сексуальности, запрета на оргазм? Что еще мы можем сказать тем, кто бескомпромиссно и нонконформистским образом выступит, кроме указания на прекраснодушие и инфантильность?
Какова же могла бы быть теперь позиция Хабермаса, что защищал модерн в виду таких радетелей, "не делай другим того, что не желаешь себе", сторонников утилитаризма и гетерономии, ведь: "каждый лелеет свою плоть"? Коль скоро, все его бывшие оппоненты мертвы, то он мог бы от имени, кроме прочего, все возрастающего владычества сущего в целом, видимо, сказать что такова жизнь, и его мысль о сущности оказалась права, продолжая журить пандемией в интервью, в пользу разума науки, что создает вакцины, а не только знает все "что", "возможности" которые могут быть, подобно философской онтологии, или как поэзия постоянно констатирует что, какое-то это- происходит. Кино, вида: "Эпидемия", ничего не предсказывает в этом смысле, только превращает холодную войну классов, во что то более ощутимое, чем кажется борьба отношений, де, универсалий.
Иначе говоря, вряд ли вникнув в противоположные аргументы, он смог бы отрицать, что в терминах Канта необходимы, как категорический, так и гетерономные императивы. Утилитаризм неизбежен, как и признание самолюбия меньшим злом солипсизма, чем самомнение, гротеск не искоренить, как и солнечный Эрос. И вытеснение гротеска, как и схоластики ни к чему не приведет, кроме становления еще большим террором. Но и по тому же основанию, почему стоит так все еще ругать «школу» пусть и с терминами априори? Отсюда видимо и многообразие смесей постмодернизма. Проблема в том, что при всем уважении к Мартину Буберу и к труду, "Я и Ты", это книга вполне могла бы описывать и должную повседневность эсэсовца. Просто и не просто потому, что Я и Ты, этого охранника, в отличие от Я и Оно, его "работы", могла бы ограничиваться его семьей, с которой он не терял связи. Иными словами, эта книга может быть сочтена наивной. Или нет, не столь, если сам Мартин претендовал бы на статус мастера мастеров. Но сама такая игра в занавеску может быть не наивна теперь? Разве не известно, чем может оказаться массовая практика сокрушения самомнения самим императивом моральным, доносительством и обратной связью генератора случайных репрессий, по отношению у идейным убеждениям. Странно, почему бы Гуссерлю не быть материалистом, коль скоро, его профсоюзные бдения, грозили стать повседневностью, повесткой дня? Почему бы ему не разделять умы- разумы на три, а не делать их них один в Вене, рискуя мыслью охранника, эсэсовца? Что еще могло бы свидетельствовать о том, что ведущей мыслью доклада была как раз внутренняя практика, лозунгом которой могло бы быть : стоп машина? Что и инспирировало увольнение в Третьем Рейхе. В иной, нежели чем у Троцкого ситуации, отрицание, в том числе, и внутренних границ рациональности, могло вести к совсем иным результатам, чем мысль такого революционера, что отрицала возможность буржуазной морали, как единственно всеобщей.
Что еще может быть удержано, из М. Фуко, кроме его критики и наивности болезни человеком и человеческим слишком человеческим, что как философский горизонт, он явно заимствовал у Ницше, и что заставляет сомневаться в особенно одиозных слухах о нем? Видимо, кроме свидетельств о тюрьмах и домах интернирования умалишенных, конкретных анализов стратегических ситуаций власти, только история разума, событий мысли, поиска ответа на вопросы: почему в одно время мыслители удивлялись тому, в другое время, другому, спрашивали иначе и созерцали иное. То есть, в известном смысле, это мог бы быть и результат ученичества, в том числе, и у Хайдеггера, что блестяще показывал иногда, каким образом априорные термины, в виду смены эпох, меняли свое значение на противоположное, как это происходило частью со средневековым реализмом в Новое и Новейшее время, для которых реализм, что-то совершенно отличное от "золотой горы", как бы фетишизм драгоценного металла не преследовал бы и теперь инвесторов. Золотая гора средневековья только аллегория или символ нравственно доброго, что удержал от него еще Кант, но что реальнее любых технологий и производств металлических золотых гор. Но что никогда не была реальностью повседневности этого мира, что был старым и добрым, только потому, что промышленно не имел возможности уничтожать.
Все истории, что М. Фуко, написал, и что большей частью не блещут оптимизмом, но все же показывают нам , что все может быть иначе. То есть, удержать стоит, почти все.
Но редукционизм или то, что можно счесть им, может быть безжалостен, как и бывает мысль, эвтаназия возможно была целью М. Фуко, во всю мыслительную деятельность, как легкая смерть от смертельной болезни. Большая часть произведений, что была им написана после, и даже в далеком преддверии заболевания Спидом, может прочитываться, как ответ на такой запрос о без болезненной, но смертельной ампуле, что может быть вшита в лацкан его одежды. Вся критика власти над жизнью, что не дает легко покончить с собой, может быть отсюда. Бессознательно, быть может, все участники его семинаров разделяли эту мыль, возможно и посещая их большей частью именно поэтому, коль скоро, это была работа, что никогда не врет, или во всяком случае, то, что имеет стойкую видимость этой истины о времени и о себе. И вот М. Фуко давно мертв, как и Делез и Гваттари, Лиотар или Деррида, и испуганный, кажется, до смерти пандемией Хабермас в 91 лет, не устает, пусть и косвенно, в интервью, декретировать эту власть над жизнью, быть может чему-то, да научившись, в том числе, и у православного фундаментализма, что мог косвенно торжествовать победу в 45-м, написав еще одну историю - философии, будучи теперь скорее собеседником католицизма.
Мы согласны, свобода- безосновна, граница от границы, и скорее, совсем не в виде кругового возврата, но теперь в намеке системы, сети Интернет, это то, что может сделать свободу необратимой и всеобщей, как наилучшую защиту. Почему бы одному из гетерономных императивов не быть таким: разрешено все то, что не запрещено цифровыми, компьютерными кодами? Видимо, потому это возможно, в виду категорического императива, что в отсутствие того или иного категорического, такие коды могут оставить только две возможности, сходить по нужде, если это все еще будет возможно. Но для нас это понимание свободы, как наилучшей защиты, никак не расходиться с тем, что эта граница от границы, в том числе и с лагерем, не может быть, теперь, дана сразу и целиком, пусть бы когда-либо это и может произойти, как событие. Что ведь может быть, как свободное, модальность свободы. Точность логического афоризма последняя из вне логических аналогий и фигур речи. Мыслить же за будущее, с которым у нас нет никакой границы, мы не можем. Почему бы одному или даже двум из гетерономных императивов не быть столь неформальным, чтобы все же отличать желание от действительности, и сохранять даже не видимость, но просто статус субъективности, и в то же время не быть столь формальными, чтобы не быть гетерономными, вообще говоря, исполнимыми и вне чистой мысли, при всем возможном недоверии, быть действительным признаком действительно длинной, но доброй воли?
То что мы сможем, видимо, ближайшим образом, коль скоро, фрактальная логика парадокса сможет стать действительной системой элементарной математики, так это посчитать формально логическую истинность или ложность афоризма о "историческом априори" и "императивах запроса" и самого такого термина априори, коль скоро, это может быть односложный афоризм, в различных контекстах. Конечно в сравнении с археологическими поэмами, что создавал Фуко, это может выглядеть скучновато, и отсылать для кого-то, по ту сторону Канта к Лейбницу. Но это не единственная возможность применения фрактальной логики. То, что на самом деле интересует нас, так это граница принадлежности рабочей силы, коль скоро, только свободный труд в действительности высвобождает.
"СТЛА"
Караваев В. Г.