- Вот, милая моя девочка, так же, как в анекдоте, я говорю тебе: кто хозяин? Я хозяин.
Жанна от души рассмеялась, обняла и расцеловала меня.
И я остался у милого доктора. Она работала в госпитале, а я писал рассказы о Великой Отечественной войне и охоте. Через год нашей совместной счастливой жизни у нас родилась дочь, копия матери Жанны и бабушки Светы. Я хотел знать, кто родители Жанны. Но она всякий раз уходила от ответа. И когда понадобились дочери документы, мы с Жанной пошли в загс и зарегистрировались.
Однажды мне принесли телеграмму и потребовали мой паспорт. Я достал из тумбочки паспорта и стал смотреть Жаннин паспорт. И что я узнал? Я узнал то, во что и ни за что бы не поверил. И мы с Жанной до самой смерти не знали бы, что я родной отец Жанны и ее и моей дочери Светы тоже родной отец. Потом спросил Жанну:
- Ты почему не раскрыла такую важную тайну?
- А вот почему. Я появилась на свет божий через год после ссылки мамы и бабушки. Узнав, что дедушку расстреляли, бабушка, не приходя в сознание, умерла. Мама от потрясений психических, от чрезвычайных ситуаций заболела. Я ее с пастухами отвезла в Алма-Ату, где моя мама и умерла. Мы с пастухами схоронили ее на городском кладбище. Я, милый Саша, не хотела разглашать такую жуткую тайну. Ведь мама и бабушка считались семьей врага народа.
Мы с Жанной ездили в Казахстан. Там в городе Алма-Ате отыскали могилу Светы, купили металлическую оградку, поставили мраморный памятник с фотографией Светы.
Вернувшись в Красноярск, я продолжил писать повести и рассказы о незабываемой войне. Но так как я еще и заядлый охотник, то иногда и пишу рассказы про охотников сибирской тайги. Писать повести - это тяжелая и ответственная работа.
Моя любимая дочь Света, узнав, что я являюсь мужем и отцом ее мамы Жанны и стал ее папой, не перестала любить меня так же горячо, как и прежде. Света училась уже на втором курсе мединститута, когда я сильно заболел этой проклятой пневмонией. Она, придя с занятий, садилась ко мне, подавала мне воды, прикладывала к горячему лбу влажное полотенце, подавала оставленные мамой лекарства и еду, рассказывала обо всех новостях в городе. После обеда читала мне книгу, которую я не читал. Это книга Маргарет Митчелл, американской писательницы, «Унесенные ветром». Чтением этой книги моя доченька убаюкивала меня, и я спал до прихода моей любимой второй доченьки и жены Жанны.
Жанна всегда говорила:
- Я осознаю, что мы со Светой вне закона, но у нас семья, маленькая незаконная ячейка общества. Мне есть чем гордиться и дорожить. Я прожила свою жизнь достойно рядом с ним. Он дал мне очень многое.
Но это было потом. А сейчас ветеран ВОВ, наш земляк- красноярец передал слово мне, своему земляку. А я попросил моего соседа по койке майора. Он говорит:
- Я в конце войны был адъютантом у генерала. К нему часто приезжала его очень красивая жена, военврач в звании майора, - говорит майор.
Отмечая юбилейную дату уже в мирное время, генерал пригласил офицеров нашего полка. На перекуре генерал-майор спрашивает меня, бывшего его телохранителя:
- Ты знаешь, майор, мою красавицу-жену, военврача Катю?
- Как же не знать? Вы же всегда приглашали меня, когда эта красотка приезжала.
- А ты не находил какого-нибудь сходства между нами? - спросил генерал.
- Трудно определить сходство родичей, если они разнополые, - ответил я.
- Да, майор, ты прав, это трудно.
- А я все же подозревал, но тут же эту мысль отбрасывал. У вас брови одинаковые, на взбросе кверху, и глаза голубые, широко открытые.
- И вот эти открытые голубые глаза и увлекли меня, я их полюбил. А потом влюбился, как студент. Это произошло в военном госпитале, где меня обслуживала медсестра, вот эта красавица Катя. Она больше внимания уделяла мне. Катя так вежливо, осторожно, ласково делала перевязки, подавала таблетки, воду, осторожно делала уколы, безболезненно, не так, как делали другие медсестры. Пока лежал в госпитале, втрескался в милую Катюшу. Я как-то сказал:
- Катенька, у меня есть сестренка Катя, но я ее видел, когда ей было пять лет, а мне в то время было уже десять. Катя меня сильно любила. Я ей ни в чем не отказывал, любые сладости делил с Катей поровну. Катал ее на спине, как на лошадке, не отказывал в любой детской игре. Утром, если она просыпалась раньше, прибегала к нам, где спали мы с семилетним братиком, приоткрывала одеяло и целовала мою мордочку. И шептала мне в ухо:
- Братик, я люблю твои голубые глаза.
- Катенька, у тебя ведь тоже глазки, как у мамы, голубые.
- Нет, у тебя голубее, у тебя как ясное небо.
А потом папа разлучил нас, отвез маленькую девочку, нашу любимую Катеньку, к бабушке на Алтай, на живописную природу. С тех пор я Катеньку и не видел. Когда приезжал домой, то ее дома не было. Она уже была студенткой Новосибирского мединститута.
- Ну и что? Нас, Кать, хоть пруд пруди. У нас в госпитале только три Кати, - говорит Катя.
На этом наш разговор и окончен.
Выйдя на пенсию, мы с Катериной уехали на свою родину в город Бердск Новосибирской области. Все эти годы мы, как молодые, любили друг друга. Но детей у нас с Катей так и не было. Мы неоднократно посещали горбольницу, где нас успокаивали, говорили, что все в порядке, никаких отклонений нет. Ждите, у вас будут дети.
Как-то загорали на пляже живописного озера, берега которого окружают черемуха с ароматными белыми цветами и дикие ранетки вперемешку с рябиной и боярышником. Вылезая из теплой воды озера, нагретой яркими лучами полуденного солнца, Катя пожаловалась на боли в животе.
- Ты же врач, милая, а он не должен болеть, - смеясь сказал я.
- А я и не болею, - морщась, проговорила Катя.
- А что морщишься? - спросил.
- Да что-то неприятно стало мне. И захотелось чего-нибудь кисленького, - говорит она, гладя свой с красивым загаром живот.
- Я сейчас.
И бросился по берегу. Вернулся с пучком сочного зеленого щавеля и горстью еще зеленой кислицы. Катя пожевала щавель, а потом прижала зубами ягоды кислицы и, закрыв мокрые от слез глаза, проговорила:
- Володенька, так это же серная кислота, у меня всю полость рта стянуло, как после ожога.
Я принес ей в ладонях воды. Она выпила, побулькала во рту и выплюнула.
Придя домой, мы поехали в горбольницу. Здесь Катя пошла на прием к своей подруге-гинекологу. Она прощупала Катю, не отправляя на анализы, сказала:
- Катенька, дорогая моя подружка, как я рада за тебя!
- А что тут радоваться, Люсенька?
- А то, что у тебя в животе зарождается то, о чем ты столько лет мечтаешь. У тебя зарождается жизнь, да не одна, а две. У тебя двойня. И как будто девочка и мальчик, - ответила Люся.
Катя вскочила с кресла, не одеваясь, кинулась целовать свою подругу.
Катя родила девочку и мальчика. И назвали девочку Люсей, в честь дорогой подружки, а мальчика назвали в честь папы Володей. А когда мы стали регистрировать малышей, то нам пришлось самим зарегистрироваться в загсе, где мы узнали о неприятной ситуации. У нас с Катей запретная любовь. Девушка-регистратор говорит:
- У вас и фамилия и отчество одинаковы.
Мы, конечно, не придали этому значения. Что тут удивительного? У ее отца и моего одинаковые имена.
Придя домой, мы стали рассуждать о своем детстве. И в конце концов узнали, что у нас одна мама Екатерина Михайловна и один папа Владимир Иванович. Оказывается, мы родные брат и сестра. Прожили вместе тридцать пять лет, не зная этого. Расстаться мы ни в коем случае не могли и растили своих дважды родных малюток.
Когда генерал замолчал, мы с танкистом тяжело вздохнули. Танкист сказал:
- Вот это да, вот это судьба!
- Ну, алтаец, теперь твоя очередь потрепаться. Расскажи, как ты горел в танке, - попросил я.
- Да я и не горел, а вылез, задыхаясь от дыма горевшего танка.
Немецкие тяжелые танки в бою подбивали наши Т-34. В этом бою я вылез из горящего танка, а ко мне кинулись фрицы, чтобы взять живым. Скатившись под яр, я расстрелял фрицев, преследовавших меня. При свете луны, выглянувшей из разрыва черных грозовых туч, наткнулся на комроты, капитана, стонущего от боли.
- Капитан, вы ранены, куда? - спросил я, перекрикивая крики фрицев, добивавших наших раненых красноармейцев.
- В ноги.
Я его оттащил в густой тальник и ждал, когда утихнут крики фрицев и выстрелы их автоматов.
И когда стало тихо, я спихнул в воду два обрубка бревен, связал их прутьями тальника, затащил стонущего капитала на этот плотик, тихо сказал:
- Не стони, услышат фрицы.
И потолкал плотик вниз по воде.
На рассвете сквозь опускающийся густой туман разглядел силуэт женщины с коромыслом, подымающейся в угор от реки. Я оставил плотик на мели, кинулся к женщине. Она, услышав топот ног, остановилась, сняла с хрупких плечиков коромысло с ведрами, полными водой, и спросила:
- Что у вас, командир?
- Милая, на берегу раненый в ноги командир.
- Пойдемте, - она нагнулась к ведрам. Но я, опередив ее, ухватил ведра с водой и последовал за ней.
Женщина выкатила из-под навеса тележку, поднялась по лестнице на чердак сарая. И вниз спустились уже три женщины. Мы вчетвером втащили капитана на чердак, где лежал тоже раненый в ногу майор. Девушки оказались медицинскими сестрами.
Эта добрая женщина сохраняла нас в тылу у фашистов, а медики из полевого госпиталя лечили командиров Красной Армии до прихода наших частей. Когда наши дивизии проходили через эту деревушку, наших раненых командиров отправили вместе с медичками в госпиталь.
Пока лечились, раненые влюбились в своих лекарей. И уходя из госпиталя после Победы, они пригласили с собой медиков. Нас с капитаном поселили в гостинице. Тут лее дали комнату и нашим медикам. Я читал газету. Постучав в дверь, входит мой доктор.
- Как самочувствие, больной? - спросила она, сев ко мне на кровать.
Я впервые при дневном свете увидел ее милое, дорогое мне лицо, лицо моей спасительницы, столько времени отдававшей себя, рискуя жизнью, лечила меня своим обожанием, лаской и прикосновением мягкой ладони к горячему лбу. Когда она наклонилась ко мне, я глянул на ее грудь и увидел начало истока грудей, маленьких, упругих, как мне почувствовалось. Этот исток катится вниз, дальше таинственно мерещилось женское тело, мерцая округлостями. Меня ударило жаром. Мое сердце начало колотиться, как будто я пробежал стометровку. Я сглотнул накатившуюся слюну и принудил себя говорить, говорить и не смотреть в разрез халата. Стыдно заглядывать и не дрожать, как после наркоза. Голос мой как будто ломался, и рассудок, и голос, и прерывалось дыхание. Все мутилось и уходило от меня.
- Ну, хватит, комбат. Дальше уже пошлость! - проговорил я. - Дайте и мне потрепаться.
Мы, фронтовики, за войну без слабого пола притерлись, огрубели. Но увидев рядом с собой приятную симпатичную медичку, мы готовы целовать ей ноги, или, обнаглев, броситься на беззащитную прелесть, как это было с моим земляком старшиной, которого я чуть было не застрелил из-за медсестры.
Вернувшись в Сибирь, я на моторной лодке добрался до своего родного берега, где проходили мои детские, юношеские и студенческие годы. Солнце уже скрылось за горизонт, оставив на небе неописуемую красоту. А красота и доброта, как говорят, сохранит мир. Вот это хорошая примета. Стало быть, я зря расстраиваюсь, переживаю, волнуюсь. Небо говорит: не страдай, воин, все будет в ажуре, все будет хорошо. Так думал и так желал я.
А небо так раскрасилось, так разрисовалось во все цвета радуги: тут и широкая полоса лазури над горизонтом, потом такая лее полоса ярко-красного цвета, затем идет розовая и оканчивается это красочное полотно неба голубой полосой. Я долго любовался этой небесной прелестью, как услышал топот ног по гальке. Глянув в ту сторону, увидел бегущую ко мне с распростертыми руками знакомую, как мне показалось, тоненькую фигурку девочки.
«Это же Света!» - про себя говорю.
Но подбежав к ней, остановился и в упор глянул в голубые, знакомые мне милые глаза. Она тоже молча смотрит на мое давно не бритое лицо.
- Сашенька, ты ли это? - спросила милая девочка. - Нет, нет, этот парень не мой!
И я вижу не ту любимую девочку.
- Света, ты все же полюбила этого гада? Прости, если это тебе обидно. Света, скажи, и я уйду навечно, уйду на дно красавицы Ангары.
- Сашенька, если ты объяснишь свое молчание все эти годы, тогда и я, может быть, скажу, — горько заплакав, проговорила милая, любящая меня девочка.
- Света, ты что говоришь?
- А то и говорю! — Из ее дорогих голубых глаз катятся крупные градины слез. - Почему ты, Сашенька, ни одной весточки не соизволил написать мне, твоей любимой девочке? Ты лгал мне, дуре.
- Девочка ты моя, извини, я уверен, что каждую ночь жил с тобой. А утром надо мной смеялись вояки:
- Что, лейтенант, ты опять видел Свету?
Света навзрыд заревела, кинулась на меня. Мы оба в слезах слились губами и стоим, как замерзшие. Нет, не замерзшие, а как расплавленные склеились вместе. И если бы не моторная лодка, проходившая мимо нас, объезжая каменный выступ, сбавила скорость. Света отскочила от меня. Я спросил ее:
- Света, а кто в лодке? Если отец или брат, то крикни им.
- Нет, Сашок. Это не отец и не брат, в лодке мой злейший враг. Он меня извел. Гоша его не пускает в избу. Брат у меня - охранник. Из клуба мы приходим вместе. А он приходит к деду и в избушке дуют самогон.
- Света, ты говоришь, что ни одного письма не получала?
- Ни одного не получала, - гладя на мое лицо, проговорила Света и, запнувшись за камень, ойкнула, нагнулась к зашибленной ноге. Я подхватил мою любимую, семь лет не знавшую, где я и что со мной, жив ли я или нет в живых, девочку на руки и по освещенной светом серебряной луны, выглянувшей из-за белой тучки, по темной улице понес ее к дому. Не спуская ее с рук, я одной рукой отложил запор, открыл калитку. На нас кинулись собаки. Услышав голос Светы, собаки ушли.
Проводив свою любимую в открытую дверь, ушел домой.
Утром на восходе солнца я постучался к почтальону. Вы-слушав мою претензию, Юля говорит, что за почтой не ездит, всю корреспонденцию привозит счетовод колхоза или, как он называет себя, секретарь поссовета. Ни одного письма для Светы он не отдавал почтальону.
И я с Гошей на его моторке уехал в райцентр. На почте в отделе регистрации мне нашли двадцать пять заказных письма. Я написал заявление в милицию. В прокуратуре дело передали в суд. Но он, как сын знатного председателя колхоза, откупился. Я плюнул на этого самонадеянного ублюдка, вежливо взял на руки на глазах бабушки и брата Свету, вынес ее из избы.
- Сашенька, любимый мой, ты куда меня несешь? Поставь на тротуар. Ты посмотри на мою бабушку - вся в горячих слезах.
Я опустил свою жизнь на тротуар, усадил на лавочку, рядом посадил бабушку. К нам подсел вышедший из избы Гоша. Я рассказал, что буду работать в военкомате, Света - в горбольнице. Жить будем в двухквартирном доме.
Света быстренько собрала свои вещи. И пока дедушки дома нет, Гоша на моторке оттартал нас в город.
Конец девятнадцатой части
Продолжение в следующем выпуске.
Подписывайтесь на канал, будет интересно.