Отец Светы работал в горбольнице главврачом. Уйдя в армию, продолжал занимать должность военврача.
В 1937 году командование Красной Армии направляет его в Испанию. Перед началом ВОВ он возвращается по ранению домой. Службу проходил в Краснодарском крае.
В 1940 году отец Светы вызывает ее с мамой в город Краснодар. Здесь им дали купеческий дом. Прибыв в Краснодар, Света сдает экзамены в мединститут. Все студенты института проходили практику в госпиталях. А Свету оформили медсестрой в этом госпитале.
Первый раз я встретился с ней уже в Красной Армии во время боев на Южном фронте. Наш батальон был разбит, комбат ранен в ноги. Фашисты добивали раненых красноармейцев. Я, младший лейтенант, командир взвода, прикрываясь наступившей темнотой, по-пластунски пробираюсь к берегу реки. И наткнулся на раненого своего комбата. Я смог его доставить до деревушки и на чердаке встретил свою далекую школьную любовь. Но я ее не мог признать.
Там, на чердаке, в потемках мне ее движения и фигура показались настолько близкими, что подумал: это она. Но потом отказался от этой мысли. Ведь она в Сибири. А потом я спас ее от старшины, который бы изнахратил ее, не вступись я. Она меня тоже не могла признать с окладистой бородой, да еще в офицерской (командирской) форме, да в ночное время суток.
Первый раз в госпитале она меня тоже при встрече не могла признать, обмотанного бинтами. Я же ее не вижу через бинты, а потом после наркозов превратился в психа, я даже мать свою, будь она жива, не узнал бы. Ну, дурак дураком. Про меня соседи говорили: вот сибиряк дает Он всех врачей и медсестер матом кроет. Он, наверное, всех, кто в белых халатах, принимал за немцев под Москвой, которых сибиряки матом крыли.
Я и тут кричал при операции:
- Вы все недобитые фашисты! - и покрывал отборным матом.
Назавтра с утра я увидел с поднятыми вверх руками появившегося хирурга. Он отдал Свете какую-то команду. Она наклонилась ко мне, как тогда, когда шептались.
Я поглядел на хирурга, а Света с просящей улыбкой проговорила:
- Будем ровно и глубоко дышать. Да?
Я тряхнул головой и тут же на мое лицо обрушилась маска. Я вздохнул и сказал: раз, потом -, два, потом - три.
Когда досчитал до ста двадцати, откуда-то издалека донесся убаюкивающий голос Светы:
- Родненький, спи... Родненький, спи...
Затем голос хирурга:
- Почему больной не снял белье?
И издали все тише:
- Родненький, спи... Родненький, спи...
Когда я очнулся, на мне оказалась разорванная рубаха, а здоровая рука прикручена к кровати. Возле меня сидел выздоравливающий. Я попросил его:
- Развяжи руку, затекла.
- Ой, бушевал, - откручивая ремень, помотал он головой. - Ты всех крыл матом. Тут врачиха Света, а ты кричишь: что фашисты, что доктора - одинаковы, все кровососы!
-Дану?
- Вот те и ну. Оно, конечно, не в уме был. Но и безумному такое не простительно.
Я окончательно убедился, что против сибиряков по мату никто не устоит, вспомнил 1941 год, защиту Москвы. Пленные фашисты говорили: «Когда мы вас гнали к Москве, вы, отступая, оборонялись, шли в атаку с криком: «Ура, за Родину, за Сталина!». А когда ваши сибирские дивизии погнали нас от Москвы, вы крыли нас отборным матом: и в нос, и в рот. Фашисты!» - кричали вы.
- Я что? Вот у меня дед был, тот колена загибал, так загибал... Вороны с неба валились кверху лапами!
- Колена загибал, - передразнил выздоравливающий, - посмотрел бы ты, как ту девушку-студентку загибало.
- Какую студентку? - похолодел я.
- Да ту самую. Она около тебя и так, и эдак, родненьким называла, а ты... ребята в хохоте. А она: человек, говорит, в невменяемом состоянии и смеяться над ним подло... Подло! Подло!
Я ничего не успел сказать. Открылась дверь и стремительно в палату влетела она. Губы ее строго поджаты, лицо силилось быть суровым, но ее милые голубые открытые глаза смеялись.
- А ну, где этот гренадер? Где этот негодник, поносивший советскую медицину? Дайте мне его, я с ним за все рассчитаюсь!
Я закрыл глаза рукой и еще одеяло на себя натянул. Она приоткрыла одеяло и стала отнимать руку от лица, разжимая пальцы один за другим.
- Видали вы его, прячется, устыдился мальчик. А как матом крыть медицину, так он дикий медвежатник. Нет, вы поглядите, поглядите на него, - строгим голосом, в котором бился смех, требовала она.
И я поглядел. А навстречу мне плеснулось столько яркого света, что я зажмурился и едва слышно сказал:
- Света.
- Что, родненький, что?
- Света, - повторил я еще тише.
Больные, находящиеся в палате, один за другим стали уходить, оставляя нас один на один. От этого я вовсе растерялся, наступила долгая пауза. Она послушала у меня пульс, посмотрела температурный листок. Хорошо быть медиком. Если разговора нет, делом можно заняться.
- Так, больше покоя, не дрыгаться слишком, - тихо проговорила она, пощупав мой лоб.
- Вы будете приходить теперь ко мне?
Она погладила меня ладошкой по лбу и тронула за чуб.
- А тебе хочется, чтобы я приходила?
- Ага.
- И ты не будешь больше ругаться матом?
- Нет.
Она все еще перебирала мои кудрявые волосы пальцами.
- Идти мне надо, - с озабоченным вздохом сказала, а сама продолжала сидеть.
Я осторожно сжал ее пальчики, прошептал:
- Посиди еще маленько, ну?
- Две минутки, ладно?
- Пять.
- Ну, хорошо, пять, - уступила Света.
И мы просидели не пять, а целых десять, наверное.
Вскоре к нам приехал фотограф. Я сфотографировался с тем выздоравливающим раненым танкистом из Богучан. Он меня поддерживал, делая вид, что мы в обнимку стоим. Потом я всем ссуживал свою гимнастерку, только перецепляли свои награды, у кого они были. Отдал сапоги свои хромовые, офицерскую фуражку и брюки.
Как только моя рука пошла на поправку, я стал ее тренировать. Вскоре перевели меня в палату выздоравливающих.
Света дежурила через сутки и я ждал ее, когда она придет на дежурство. И когда оставался один час до ее прихода, я выходил в раздевалку и там околачивался.
Она являлась всегда со старым портфелем. Училась в медицинском институте, а в госпиталь на работу приходила прямо с занятий. Увидев ее, поднимающуюся по ступенькам крыльца, я пошел ей навстречу. Открывая дверь, столкнулся с ней на пороге и удивленно приветствовал ее:
- О, Света! Мое почтение. Как вы, Света, поживаете? Ведь у вас работы непочатый край. И когда вы делаете домашние уроки?
Она улыбнулась усталой и доброй улыбкой и сказала:
- Здравия желаю, товарищ гвардии лейтенант.
- Света, зайдите, когда время будет.
Но времени у нее часто и не было, и тогда я ждал ее сутки.
За печкой, где мы собирались покурить, я рассказывал ребятам смешные анекдоты, которые слышал в интернате от старших ребят. На громкий смех выздоравливающих прибежала и она и стала слушать сказку «1000 и одна ночь», которую рассказывал я.
В красном уголке шел концерт. Я занял место на Свету. Когда она появилась, вскочил капитан, сидящий на моем ряду, и предложил ей свое место.
- Сидите, сидите, - тихо сказала она, по-видимому, по-думала, что если она не сядет на пустое место возле меня, то я уйду и что-нибудь натворю: окно или лампу разобью, или зареву, как ненормальный после наркоза.
И вдруг кто-то издал клокочущий гортанный вопль. И туг же высоко, как резинового, подбросила его страшная сила. Он упал, сраженный припадком, разбросал ноги ножницами. На крик выскочили из палат еще контуженные, и началось...
Свечи погасли. Коридор провалился в темноту. Все бросились бежать. Крик, стон, вой...
Медсестры укатывали тележки, уносили носилки, уводили больных в палаты. Старшина, контуженный алтайский медвежатник, кричит матом:
- В бога мать! - и тут же вывалился из тележки, громко рухнул на пол, на нем хрустнули гипсы.
Я ухватил одной рукой Свету, прижал к стене, загородил собой и кричу:
- Стой, изувечат, стой, говорю!
Она порывалась на помощь санитаркам.
- Да стой же ты! - орал я.
Меня ударили по руке, я застонал. Света крикнула истерически:
- Свет, зажгите свет!
Появился свет.
Она повелительно сказала:
- Лейтенант, немедленно в перевязочную.
Но я не пошел, а ушел в дальний угол коридора, растолкав гуляющих раненых. Оттуда я слышу голос Светы:
- Лейтенант, где вы, идите на перевязку.
Я приревновал ее к этому капитану, который предлагал ей свое место в зале. Но она ведь не пошла, а села возле меня, самонадеянного, агрессивного ревнивца. Я и забыл, что ревность - это слабость мужчин.
Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. После этой суматохи, когда музыканты лишились многих инструментов, а старшая медсестра была уволена из госпиталя, наши отношения между мной и Светой сделались такими, что мы вовсе перестали избегать друг друга и даже таиться. И если мы не встречались при ее приходе в госпиталь, она начинала искать меня.
Сегодня мне разрешили проводить на поезд фронтовика-земляка. Дорогой он спросил меня:
- Ты хоть знаешь, где живет твоя Света?
- Почему - моя? - с обидой спросил я.
- Ну не моя же. Я бы такую прелесть увез с собой.
- Дорогой ты мой, она ведь не моя и не твоя, а она своя и мамина. И без их согласия мы - ничто. А живет она на улице Пушкина, дом с поломанным крыльцом и с флюгером на крыше, как ты говорил. Правильно? - сказал я.
- Правильно. Если флюгер помнишь, то найдешь.
Посадив земляка на поезд, проводив его в вагон, я отправился искать свое счастье.
Без особых помех и затруднений нашел дом с флюгером. И тут я оробел. Топчусь возле поломанного крыльца. Потом сел и слушал скрип ржавого флюгера. И до того досиделся, что замерз. Сунул руки в рукава бушлата и продолжаю сидеть, а зайти в дом у меня, у такого скромного мальчика, потерялись смелость и отвага, хотя на груди болтается медаль «За отвагу».
Из дома вышла женщина с кошелкой в руках, глянула на меня большими голубыми глазами. И я понял, что это мама Светы.
- Вы что-то или кого-то потеряли, молодой человек?
- Червонец.
- А где потеряли-то?
- Там, - кивнул я головой.
- А ищите здесь оттого, что здесь светлее? Я этот анекдот знаю.
Надо уходить. Но я как прирос к этому крыльцу с поломанной ступенькой.
- И долго вы будете здесь сидеть?
- Не знаю. Еще посижу маленько и тогда ясно будет.
- Что ясно-то?
- Все станет ясно.
- Э, мой дорогой, так вы совсем закоченели, - нахмурилась женщина. - А ну, марш в дом. Она спит. Разбуди ее. Я скоро вернусь.
И ушла.
В открытую дверь, вытерев сапоги, постучав, я тихо вошел. Снял бушлат. Забрякали медали. Я придержал их рукой. Старый диван с зеркалом, бархатная накидка на туалетном столике, шифонерчик с точеными ножками, картина, писанная маслом.
Отец ее, как я потом узнал, был заслуженным хирургом и когда Берией было сфабриковано «дело врачей» - врагов народа, Сталин многих заслуженных врачей, оклеветанных Берией, расстрелял. Был расстрелян отец Светы, коммунист, абсолютно честный медицинский труженик.
Света и ее мама об этой страшной ситуации не знали, пока их не выслали в казахские степи.
«Ох и дуреха же! Спит и не знает, что я пришел при всех регалиях и при форме. Она привыкла видеть в одеяльной юбке».
Я пригладил свои волнистые волосы и кашлянул. Никакого ответа, отодвинул занавеску в спальню и увидел ее. Она спала. Я поставил у кровати стул, сел на него и стал смотреть, как глубоко и ровно дышит она, как бесшабашно раскинулись ее волосы по подушке. Под косынкой не видел ее волосы и не знал, что они у нее такие пышные, пенистые.
По-моему, от моего пристального взгляда она шевельнулась и открыла глаза. Секунду ошеломленно смотрела на меня, затем поддернула одеяло до подбородка.
- Ой, лейтенант!
Она какое-то время таращила на меня глаза, потом как слепая дотронулась до меня, провела рукой по волосам, по лицу, побрякала медалями, погладила орден Отечественной войны и засмеялась:
- Ой, и правда, ты, мой милый.
Она схватила меня за чуб и принялась теребить его так, будто это лошадиная грива. Я терпел и улыбался. Она пригнула мою голову к себе, притиснула к груди И шептала, как там, в палате:
- Милый, пришел, сам, один, нашел! Ой, милый, и ты сидишь возле меня? Я этого никогда-никогда не забуду, мой милый.
А по ее щеке покатилась слеза.
- Что ты, родная моя? Ты что это?
- Ты знаешь, мой милый, такая жизнь кругом: раны, кровь, смерть. А тут от папы уже год как нет писем. И вот такое... Даже и не верится. Все еще кажется, что я сплю и просыпаться не хочется.
- Света, ты какая-то сегодня...
- Какая такая? - спросила она, улыбаясь сквозь слезы, дрожащие на ресницах. - Мне ведь одеться надо. Отвернись!
Мы оба смутились. Но наши глаза сами собой встретились. В упор напряженно глядели один на другого. Она первая опустила глаза и жалобно попросила меня:
- Отвернись, родненький, - еще тише повторила: - Отвернись, лапушка... - Голос ее слабел, угасал. - Мама! - прошептала она.
Я с трудом выпустил ее горячую ладонь, , шагнул за занавеску и сел на старый диван. Медленно унималась дрожь, мне становилось стыдней и стыдней.
- Ты, родненький, удрал без разрешения? - спросила Света.
- Да! - сердито отозвался из-за занавески я.
- Вот молодчик! - виновато похвалила она меня и вышла в халатике, смущенная и робкая. Несмело погладила по щеке, ушла к умывальнику. Она принялась чистить зубы древесным углем, а я взял альбом в бархатных корочках с этажерки и стал его листать. Увидев новорожденного, я спросил ее, указав пальцем на голого малыша:
- Это ты, Света?
Она выхватила из рук альбом и треснула им мне по лбу.
- У, бессовестный какой! На вот.
Сунула мне подшивку журналов «Всемирный следопыт», а сама ускользнула под занавеску.
- А где ты амуницию взял? Так она тебе идет! - говорит она. - А как нашел-то?
- Нюхом!
- Ну и нюх у тебя, как у леопарда.
- Я же таежный человек, дикарь.
- С тобой опасно.
- Еще как!
- Вот и я нарядилась, - перехватив мой взгляд, сказала она.
Она явилась в ситцевом платье с кокеткой, в изношенных туфлях.
- Не одному тебе форсить. Что-то мама задержалась. - Она отняла у меня подшивку журналов и спросила: - Ну, что будем делать, родненький?
- Почем я знаю? Я же не хозяин пока.
- А ты им и не будешь.
- Как знать, - серьезно отпарировал я.
- Вот придет мама, мы пообедаем и отправимся в Краснодар. А то забудешь наш город. Уедешь и забудешь.
- Не забуду!
- Как знать.
- Не забуду такой красивый город. А тем более такую милую, красивую, любимую студентку.
- Повтори еще.
- Мою милую, любимую Свету.
Она вскочила со стула, подбежала ко мне, потеряв один туфель, обхватила мою голову и принялась целовать, приговаривая:
- Мой, мой родненький, миленький, любимый навеки.
Я обнял ее одной рукой за ее хрупкую талию, от души
прижал так, что у моей Свете захрустели косточки. Она вскрикнула:
- Лейтенант, ты как медведь.
- А я, моя милая, не в назьме найден - в тайге вырос, с девяти лет ружьем владею. Охотничью школу прошел - может, высшую по психологии и ловкости школу. Был первым шкедом среди пацанов.
- Ну, расхвастался, ты еще соври, что был сибирским медведем.
- Нет, Света, медведем я не был, а вот медвежатником классным был. У нас вся родня такая, медвежатники мы.
- Какие медвежатники? Медведей ловили, что ли?
- Ага. За лапу и в сумку. Мой дед запросто с ними управлялся: придет в лес, вынет медведя за лапу из берлоги, где он всю зиму ее сосет, и говорит: «А ну, пойдем, миленький». А он орет, но следует.
- Так это дед, не ты, мой миленький...
Мы гуляли по вечернему Краснодару. Вдруг из-за угла нарисовались два урка волосатых. Мы в тумане их плохо видели.
- Света, вот они... из берлоги.
Она плотно прижалась ко мне, медвежатнику. А эти из берлоги, но уже шатуны, как заорут:
- А ну, офицерик, сбрасывай робу!
А второй угрожающе заявил:
- Пойдем, красотка. Мы с тобой займемся любовью.
Она от страха не в силах кричать, царапает ублюдку морду. До меня долетели отрывки слов этого «шатуна», этого презренного людоеда. Во мне сразу проявился наркозный послеоперационный психоз. А в школе красных командиров нас тренировали и в боксе, и в восточной борьбе. Быстро вспомнив приемы, я крикнул:
- Я сейчас, недобитые фашисты!
Я нанес сильный удар носком хромового сапога по мудям людоеда. Он рухнул на тротуар, как сноп ржаной соломы. Развернувшись, нанес нокаут в скулу второму «шатуну», который пытался вынуть из кармана складной нож разведчика. При падении он его выронил на тротуар. Подобрав нож, я нанес сильный удар в подбородок этому нокаутированному «людоеду».
Я обнял свою любовь и мы пошли в город. Как только туман поднялся, мы слышим милицейский свисток. Она, вытирая слезы платком, сказала:
- Родненький, сзади свисток.
Я обернулся. К нам подходят три сержанта с красными повязками на рукавах. Один из них приложил руку к козырьку, проговорил:
- Товарищ лейтенант, предъявите ваши документы!
Я достал военный билет с вложенной увольнительной запиской. Старший вернул мои документы, козырнул мне и сказал:
- Товарищ лейтенант, можете с подругой продолжать свой путь. А вы почему в слезах? - увидел сержант заплаканные глаза Светы.
- Да я не хотел говорить, но отвечу на ваш вопрос: на нас напали местные бандиты, я их усмирил.
- Где? - спросил сержант.
- Тут, на углу, - сказал я.
Они побежали.
И мы пошли по тротуару, еще не отремонтированному после бомбежки, тускло освещенному газовыми светильниками. Мои новые хромовые сапоги жали пальцы, и чтобы как-то избавиться от боли, я предложил Свете зайти в раскореженный танками городской парк отдыха. Мы уселись на изломанный конец кресла и молчим, обнявшись. Она ухом прижалась к моей груди, голос ее задрожал и она чуть слышно прошептала:
- Ты хоть поцеловал бы меня, медвежатник.
Я будто того и ждал. С торопливым отчаянием обнял ее, ткнулся губами во что-то мягкое - в лисий воротник.
- Ах, медвежатник, медвежатник, - прошептала она. - Тебе бы только со зверями якшаться.
Я, конечно, обиделся, сделал попытку встать, но она приблизила свое лицо к моему и вытянула губы. Я припал к ним плотно стиснутыми губами и так держал, не дыша, до тех пор, пока без дыхания уже стало невозможно. Мы молчали, глядя на чистое высокое, освещенное круглой серебряной луной и усыпанное миллионами мигающих крупных и мелких звезд небо.
- Лейтенант, я вот и восхищаюсь тобой, и в то же время удивляюсь, как ты с одной рукой рискнул напасть на вооруженных финками бандитов?
- Света, во-первых, я не напал, а защищался, и не от бандитов, а от шантрапы.
- Как я благодарна тебе, милый, любимый мой, за защиту от этих бандитских шаромыг. Ты не представляешь, что они сделали бы со мной. Я бы потом ушла из жизни, - захлебываясь слезами, расчувствовалась Света.
Я прижал ее к себе одной рукой и стал целовать не-умело ее все в слезах милое лицо со словами:
- Да я тебя, любимую, хоть от дьявола защищу!
Конец семнадцатой части
Продолжение в следующем выпуске.
Подписывайтесь на канал, будет интересно