Майор Стрельцов, хоть был и не из их батальона, но поручик его знал, майор стал известен всей дивизии тем, что жену нашел на Кавказе, в одном из аулов. Причем взял не просто чеченку, а родственницу мюрида самого Шамиля. По российским меркам в родстве она была настолько дальнем, что здесь такую трех или четырехюродную племянницу иные именитые родственники и на порог бы не пустили, другое дело Кавказ! И хотя мюрид вскоре пал в очередной битве с неверными, и давно никто не помнил его имени, княжеская кровь жены тешила мужа, а однажды, когда он был еще штабс-капитаном, спасла жизнь. У горцев не поднялась рука с шашкой на родственника по жене подручного Шамиля. Супруга его поручику помнилась диковатой, замотанной в платье как в кокон девушкой, ясно лишь, что тонкая и гибкая, лица не видать, только черные глаза сверкали. Он и голоса ее ни разу не слышал, молчала при чужих и прятала лицо. Офицеры поспорили на шампанское, кто первым из них его увидит. И у ручья девушку одну подкарауливали, и к ее супругу норовили зайти быстро и неожиданно. Все равно, резким движением рука тканью закрывала лицо, лишь черные глаза сверкнут на нахала.
Поручик вспомнил все это и повернул со своего пути в заштатный городок, где стоял полк, в котором продолжал службу майор. Была и еще одна мысль, хотелось узнать, как живется и служится в отдаленном гарнизоне и не найдется ли место и ему, если рана не позволит продолжать службу на Кавказе.
В расположении полка майора не оказалось, приболев, он уже неделю оставался дома. Зато и встретиться, и поговорить им можно было без помех. Посыльный довел его до калитки и побежал обратно в полк. Поручик открыл незапертую калитку, глянул, нет ли во дворе собаки, и зашел. Дом за оградой был невелик, но уютен. В три окна на первом этаже и галереей-балконом вдоль мансарды. Краска была свежей, сверкали чистые стекла окон, словно весь дом только что вымыли от земли до конька на крыше, на котором вертелся, стараясь поймать легкий метущийся ветер красный флюгер-петух. Вход в дом был сбоку и с фасада не виден, поручик на секунду задумался, решая в какую сторону пойти, но тут слева донесся легкий визг пилы, и он повернул туда.
За крыльцом худенький мужичонка в фартуке, стоя к поручику спиной, ловко в одиночку управлялся с двуручной пилой, распиливая короткое бревнышко в козлах.
– Любезный! – подошел ближе поручик, – дома ли хозяин? Ну-ка, позови его!
Мужичок повернулся к нему, улыбнулся и стряхнул с фартука опилки.
– Фу ты! Простите, господин майор, – смутился поручик, – вот уж не думал застать ваше высокоблагородие за плотницким делом.
А сам подумал: "это еще хорошо, что я его "плешивым столяром" не назвал!"
Майор же снял фартук, повесил его на бревно. Он был в серой с распахнутым верхом рубахе и полотняных штанах, на ногах широкие растоптанные туфли – немудрено обознаться.
– Не извиняйтесь, господин поручик, право, пойдемте лучше в дом. Вы с дороги устали, верно, позвольте вам завтрак предложить, а лучше супруги моей дождемся и по времени сразу пообедаем.
В доме он ушел переодеваться, а поручик тем временем осмотрелся. Вся мебель, стулья, столы, этажерки, шкаф – были необычны. Они отличались от тех, которые делали столяры, своей явной самодельностью, но не были ни грубыми, ни убогими. Ножки у стола толстоваты, этажерка непомерно широка, а шкаф с разными по ширине дверцами, но все было сделано добротно, под нужный именно в этом месте размер и видно, что с любовью. Каждый угол, каждый завиток тщательно отделан. Все покрыто лаком, под ним дерево словно светилось.
Майор вышел в форме, которая добавила ему солидности и словно прибавила рост, теперь уж не спутаешь.
"И как я так обознаться мог?" – недоумевал поручик.
– Вы уж, сударь, не говорите никому, что видели. А то мне лекарь и постельный режим прописал, и микстуры всякие, а я, не поверите, с деревом возиться начинаю и чувствую, что выздоравливаю. Сами посмотрите, всю обстановку собственными руками соорудил.
– Где ж супруга ваша? – поинтересовался поручик.
– На рынке душенька моя, и денщик с ней, должна уже подойти, тогда сразу и велим на стол накрыть.
Поручик замолчал, майор крутнул жидкий ус и снова заговорил о жене.
– Ни дня, ни минуты не пожалел, что женился на Кавказе. Нашей жене российской что надо? В наряды наряжаться, да с дамами полковыми сплетни сплетничать. На балу перед другими хвостом повертеть. Друг перед другом ходят как павлины. У всех только тряпки на уме, да драгоценности. То ей брошку, то кольцо, то шляпку, то платье! Своей же, помню, десять лет назад накупил ленточек, да бус – она и счастлива. Теперь, конечно, другое, я ее, как мог, на европейский манер перевоспитал, но все равно душенька моя не в пример скромнее полковых дам. Другим бы женам с нее поучиться.
– Девушки в любом народе хороши, пока молодые, чеченские особенно, но вот их законы дикие принять не могу. Что вам про абреков рассказывать – сами знаете. Пока ему выгодно, он мирный, а выгода другим боком повернется, не задумываясь, и украдет, и зарежет, и ни то, ни другое против правоверного за грех не посчитает.
– Это так, – согласился майор. – Дикие они люди! Чуть что не по нему – за кинжал. Еще прапорщиком был, хотел среди них порядок навести, на наш русский манер их перестроить, тогда в нашей крепости один чеченец другого зарезать пытался. Мне говорят, не суйся, у них свой закон. А я все понять не мог. Закон ведь один, российский. Как это так свой закон? Как это так – пошел и зарезал?! Что значит: старики так решили?! Велел изловить и связать. Объясняю ему: тебя на Сахалин сошлют, а будешь и там шалить, на кобылу тебя и высекут, не успокоишься – к тачке прикуют и будешь уж до смерти с ней ходить. А он лежит связанный. Глазами вертит, зубы скалит и одно твердит: зарежу!.. Всех их зарежу!..
– Что ж он так зарезать хочет? Да еще и всех? – Лениво поинтересовался поручик.
– Да кто его знает, у них там из рода в род режут друг друга, а за что уже и не помнят. И зарежет. Словят. И тогда или этапом через всю Россию по Сибири, или морем его повезут. По дороге острова райские посмотрит, а потом уж на наш остров, Сахалин. И к тачке…
– По мне так лучше пусть зарежут, чем до конца дней с тачкой ходить, да спать с ней в обнимку, – подумав, решил поручик. – И все же заставить их жить по нашим законам надо. Иначе порядка среди горцев не будет.
– Помнится, я, по молодости, как вы думал. Чего проще, заставить жить по-нашему, просвещение ввести повсеместно, грамоте их обучить, манерам благородным, чины раздать, и все будет правильно, – вздохнул Стрельцов, – потому и супругу свою обучал усиленно на европейский манер. Чтобы была с другими женами офицерскими вровень. Вот полковник наш, как в отставку вышел, на актрисе женился. Раньше-то не мог, неприлично ему было, пока на службе, на актрисе жениться. Хороша была чертовка! Юбка огромная красная до пола. На сцену выйдет и как начнет ей крутить, так она вся волнами вокруг нее. Вроде как в огне стоит. От любви несчастной сгорает. Руки вскинет, голову назад – это она уже лебедь умирающий.
Так у нее полюбовник был молодой, оборванец какой-то, тоже из театральных, без роду и племени. Любовь, вишь, у них была, а денег не было. Потому за нашего полковника и вышла. Полковник-то, прежде чем сюда перевестись, на Кавказе всю службу провел, ордена, ранения, деньгами жаловали. А любовник только, что смазливый. Голь, ни копейки за душой. Им бы подождать несколько лет, полковник бы и сам помер от ран. Ан, нет, не терпелось им погужеваться, поторопились, зарезали его и не по кровной мести, а по жадности и расчету. И не открыто, как у горцев, а ночью в постели, когда спал. Всем сказали, что он в Петербург по делам пенсионным поехал и пропал, а сами его в саду зарыли. Собака у полковника была, тоже старая, уже ковыляла, не бегала, так день выла, а потом могилу его в саду копать стала. Так и вскрылось это их злодейство. Взяли актрисулю, а следом и полюбовника ее. Судили, как положено по закону и на каторгу обоих. Полюбовник теперь на Сахалине всё прошения на высочайшее имя пишет, чтобы помиловали, говорит – молодой был, что дрянь-актрисулька его с пути праведного сбила.
– А артистка? – заинтересовался поручик.
– Артистка-то? Не пропала артистка. Осмотрелась, видит, что мужиков на каторге не пересчитать и все новых шлют, а баб раз-два и обчелся. Их на Сахалине поселенцам в сожительницы отдают. Так она сначала с надзирателем жила, потом с кузнецом. А коли баб мало – они и кочевряжатся. Купи полусапожки козловые, неси полушалок, а то скажу приставу, что бьешь, и к другому перейду, вас тут поселенцев на меня до конца века хватит…
– Чего ж вы мне это рассказываете? Милостивый государь! Сначала про чеченца с его кровной местью, законы их дикие, потом про полковника женой и ее любовником зарезанного, актрису его? Полусапожки козловые? С кузнецом каким-то на Сахалине живет. Не пойму!
– А то, что по нашему российскому закону полюбовник ее потомится на каторге лет пять, ну десять, с манифестами срок раньше закончит, да на праздник какой и отпустят убийцу. Сначала в поселенцы, потом и вовсе в крестьяне, и уедет с Сахалина. Актриса год над кузнецом покуражится, к другому перейдет, потом к третьему. Всю каторгу свою из постели в постель, прыг да скок. И она срок закончит, да на волю. И там не пропадет, дальше хвостом вертеть будет. Еще и замуж за купца какого выскочит. Повертит перед ним юбкой или еще чем и окрутит. А знали бы они, что за такое родня полковника весь их род вырежет, глядишь, и остереглись бы. Вот и разбери после этого у кого закон лучше, у нас или чеченцев? И так, куда ни глянь. Чем за воровство по российским законам судить раз за разом, может, сразу руку отрубить? Пусть не на первый раз, а на второй или третий? Без руки, культяпкой-то в чужой карман не залезешь! Как считаете, государь мой?
– Кровь за кровь, а актрисулю за блуд камнями… – с удовольствием потянулся поручик, – как вы повернули все это дело! Правы вы, не нужны им наши порядки, вредны. И без руки, уж точно, больше не своруешь. Так что горец-то тот? Который пытался или зарезал, на Сахалин отправился?
– Отправился. И этот поехал, и другие, сколько я их в дальнюю дорогу за службу отправил, уже и не вспомнить. Секут их там на кобыле, они не терпят – звери, бегут, убежал – ловят. Им говорят – терпи, молись и терпи, а они не могут. Было двадцать лет каторги, еще десять дадут, потом еще, лет сорок наберет, к тачке прикуют, так с ней до конца дней и ходит. Куда он, туда и она.
Поручик рассматривал майора. Тот и раньше был не в теле, теперь и вовсе охудал. И супруга его, хорошо помнил – вечно замотанная – со стороны посмотришь, не понять, вроде девчонка совсем. Сам майор тогда все повторял: "наша семейная комплекция самая, что ни на есть, военная, суворовская". Жена его долго дичилась. Стоило кому из офицеров обратиться к ней, закрывала лицо платком и пряталась за мужа.
"Как она теперь вдали от гор? Да он же ее манерам светским научил, коли так, то и лицо ее, пусть и десять лет спустя, увижу! Ну и старый спор на шампанское выиграю, само собой", – обрадовался поручик.
– Вы, вижу, построились? – одобрил он, – дом-то хорош, хоть и невелик!
– Ничего, нам с женой хватает, – с удовольствием оглядел стены майор, – пусть невелик, да на свои поставил.
– Чего же на свои? – удивился поручик, – испросили бы средств у начальства, а то и на имя государя обратились с просьбой о вспомоществлении. Жалованье бы за несколько месяцев вперед выбрали, на дом-то никому не отказывали. Вы же не генерал? Это с их окладами государь денег на дом не даст, а уж, верному служаке?!
– Так-то так, – вздохнул майор, – государь милостив, не откажет. Да сами знаете, как потом. Дом он и твой, а внаем не сдашь! По кодексу офицерскому, случись перевод – посторонним не продашь, только своему полковому, да за полцены. А хочется иметь уже свое гнездо. Я же в резерве на командира батальона который год стою, все места подполковника нет, а появится, так гвардеец какой тут как тут перехватит.
– Для обер-офицеров в полку вакансии есть? – поинтересовался поручик.
– Какие вакансии?! – засмеялся майор, – очередь есть. Все из местных жителей норовят детей на службу пристроить. Пусть год солдатом, вольноопределяющимся, зато потом худо-бедно экзамен сдал, произвели, и голова не болит, служи себе до пенсиона. Так что у нас вакансии заполнены, и все, кто постарше, чуть ли не поголовно в резерве на ротного стоят. А тех с места палкой не выгонишь. Вот на Кавказе вакансии есть, только ехать туда не особо хотят. Иной решил, лучше поручиком или штабс-капитаном службу завершить, зато в покое. Все с солдатами на шагистику налегают. Объяснять пробуешь, что на том же Кавказе или на войне большой от той шагистики толка нет, а нужны в стрельбе меткость и выносливость, смотрят на тебя эти обер-офицеры, как бараны. Глаза выпучат, да что толку с них солдат учить требовать, коли сами ничего не умеют. Только и освоили: караулы и парады. Две мечты – до пенсиона дослужить и место ротного занять. И наши штаб-офицеры, командиры такие же: учений боятся – еще, не дай Бог, подчиненные жизни себя случаем лишат, стрельбы – а ну в мишень промахнутся, или вовсе в кого не надо попадут? И патронов расход! Да и генерал с инспекцией приедет, прежде всего на шагистику, разводы и перестроения смотреть будет. Последние стрельбы и вовсе анекдот вышел. Отстрелялась рота, у мишеней, как положено, часового поставили, специально выбрали бойкого, такого, как надо. Так сначала к мишеням взводный подбежал. Видит – попаданий мало. Командует часовому: «отвернись!», «Бах-бах-бах» – несколько дырок сделал и убежал. Следом ротный спешит. «Отвернись! Бах-бах-бах» Все патроны в мишень расстрелял и убежал. А тут и командир батальона прискакал. Видит, что дырок в мишени вроде и много, а не кучно. Командует: «Отвернись! Бах-бах-бах!» Ну а потом уже генерал едет. Видит, что отверстий в мишени и много, и кучно, а что-то не то.
Командует:
– Сосчитать пулевые отверстия!
Их не больше ста должно быть. Считали-считали, докладывают, что девяносто девять. Генерал себя за ус дернул, командует:
– Считайте, как следует! Такие вы растакие!
– Посчитали снова – сто десять отверстий!
Генерал раскраснелся, глаза у него засверкали, кричит:
– Что вы со мной шутки решили шутить! Я ж сейчас сам сосчитаю, никому мало не покажется.
Кинулись все к мишени, сто двадцать отверстий насчитали. А сколько еще в молоко ушло?
Облаял нас генерал и ускакал. Командир полка перекрестился, как перед атакой и следом за ним, на скаку кричит, что старую мишень по ошибке поставили, что две роты случайно отстрелялись. Не знаю уж, как он там генерала умасливал, но дело замяли.
Смотр пережили и успокоились, можно дальше лямку тянуть.
Я вот, говорил, на батальонного в резерве стою, раз документы в штаб ушли и пропали, другой раз то же самое, вижу, чтобы продвинуться один путь, снова на Кавказ годика на три отправиться.
– Супруга рада будет на Кавказ вернуться.
– Родные края ей. Здесь сколько раз видел, особенно поначалу, встанет во дворе или у окна и смотрит туда, где горы эти, их и не видать-то, а все на цыпочки привстанет, смотрит-смотрит, потом и слезу смахнет. И так мне ее жалко тогда было, вот будто цветок дикий вырвали из сада и в горшок воткнули. Поливаешь, землю рыхлишь, то торфа добавишь, то песочек сыпанешь, а он все никнет. Детей пока нет, может поэтому? Я ж ее и саму ребенком взял, а тут перевоспитать под себя решил. Нехорошо так о жене говорить, но её, как и лошадку дикую объездить надо было, сбрую добрую справить, порядку заведенному приучить. Зато теперь она ни от какой русской матроны не отличается. Перво-наперво, заставил ее размотаться из тряпок этих и ходить, как здесь у приличных дам принято. Второе, при гостях не молчать, лица не прятать и в разговор вступать смело. Трудно, трудно пришлось, и платья заставлял наши надевать, платки эти ее цветные попрятал, шляпок, все какие в магазине были, накупил.
Ротным своим велел жен привести, политесу ее всякому учить, разговорам светским. Те набежали, развлечение им. Учили наперебой, как букет собрать, вид иметь должный, разговор светский вести, посмотреть, ручку подать для поцелуя.
Так что теперь у меня настоящая командирская жена. Не стыдно в свет вывести. А вы, государь мой, не женились?
Поручик лишь развел руками.
– Напрасно, напрасно, дело это такое, что чем дольше откладываешь, тем себе дороже выходит.
Хлопнула дверь. В дом вошла жена майора. Поручик посмотрел на нее и охнул.
Толстая женщина с красным лицом, со съехавшей на бок шляпкой со свисающими ленточками, платье – вроде халата. В одной руке веер. В другой маленький, только к платью приколоть, букетик. Следом зашел денщик с большой корзиной, полной продуктов.
– Душенька! – подскочил майор, – а мы тебя заждались!
Она недовольно посмотрела на него. Сверкнули черные глаза. Швырнула в один угол веер, в другой цветы. И, неожиданно тонким визгливым голосом, закричала:
– Я – русская царская майорша, мне почему на рынке гниль подсунуть норовят? Я что баранину свежую не отличу? Почему твой солдат торговца арестовать и высечь не хочет?! Да в горах он бы мне сам ее, кланяясь, в дом принес!..
Денщик стоял по стойке смирно, держа корзину перед собой.
Майорша сорвала шляпку и швырнула ее на стол. Худенький лысый майор рядом с ней словно стал еще меньше, бегал вокруг жены, приговаривая: "Душенька!.. Душенька!..", а она тыкала ему в лицо жирным куском красного с заветренным краем мяса.
Поручик, как мог, старался спрятать улыбку. Но тут майорша увидела его, ее лицо стало строгим и надменным, она повернулась чуть боком, посмотрела на офицера искоса с каким-то нарочитым притворным лукавством. Глаза ее чуть закрылись, ресницы затрепетали. Потом русская царская майорша переложила мясо в другую руку, а освободившуюся сунула ему под нос.
Поручик вздохнул, постарался не дышать и поднес руку майорши к губам.
Из повести Андрея Макарова «Дорога на Моздок»
http://artofwar.ru/m/makarow_a_w/text_0990-1.shtml