Он был доброты необыкновенной. Но только не знал, куда пристроить эту доброту. Чужие ценили. Близкие не замечали. Или считали, что по-другому и быть не может. Природой дано.
На хуторе его знали и стар, и мал. Уважительно называли его Тихонович.
Но то на хуторе. Мне казалось, что приедет он ко мне в город, в гости и затеряется среди прохожих, и будет ходить возле дома, возле подъезда незамеченным.
Не тут-то было. Он сразу «навел мосты» в подъезде, через пару дней знал кто в какой квартире живет. И ходил по гостям от первого до двенадцатого этажа. Домой приходил поздно, иногда приводили. Заходили жильцы с других этажей и к нам в гости.
В нашем подъезде жили три одинокие женщины. Так вот он считал, что они нуждаются материально. И постоянно подбрасывал им что-либо из продуктов. То трехкилограммового толстолобика принесет, то кулек сахару или пакет муки. Сказать, что ходил налево, нельзя было. Куда там левачить на восьмом десятке, да с больными заплетающимися ногами – ранение со времен войны.
Когда он уезжал домой, его провожал весь подъезд. Зная его слабость к напиткам, кто принес баночку-другую пивка, другие принесли чего-то покрепче, рыбаки припасли для него тараночки.
И потом уже часто жильцы не то что нашего , а и соседнего подъезда, ( он и там кое с кем успел подружиться), справлялись о его здоровье и просили передать привет….
Он занедужил как-то неожиданно для всех. А в общем, легкие у него давно пошаливали. Просто он никому не жаловался. И вот отказало сначала одно легкое. А потом, через время, и второе.
Хуторской плотник, который с ним не раз душевно выпивал по будням и праздникам, отладил для него гладко оструганный легонький гроб. Не гроб, а лодочка. И несла эта лодочка в последний путь доброго человека. И провожали его чуть ли не все хуторяне – и стар, и мал.