По приказу командира танковой бригады мой взвод истребителей танков занял высотку у балки с оврагом с переправой через него. До четырех часов утра мы рыли траншею. Рыть песок легче, чем глину с гравием, как под Москвой в 1941 году.
Ночь была темная, хмурая, я бы сказал, - угрожающая. На черном небе не видно ни одной звездочки. Как только на горизонте стала появляться мутная полоса света, мы услышали гул моторов и скрежет гусениц фашистских танков. Первый танк, на башне которого я увидел белый крест, взгромоздился на мост и остановился. Из башни высунулся по пояс фашист. Вся колонна танков остановилась тоже. Я молча кивком головы даю команду: огонь по гусенице! Первое противотанковое ружье ПТР разбивает гусеницу танка. Он резко развернулся, подставив зад танка, где и мотор, и бензин. Я подсовываюсь к огнеметчику и он поджигает танк.
Разгорается бой. На нашу траншею полетели ядра танковой роты фрицев.
Когда поднялось смуглое солнце, от роты фашистских танков осталось два танка с разбитыми гусеницами. В этом тяжелейшем бою взвод уничтожил роту фашистских танков, за исключением двух недобитых. Но взвод, истребляя танки врага, сам погиб. В живых остались на тот момент два пулеметчика и я, командир взвода.
А танкисты из горящих танков перебежками, с автоматами ползут к нашей траншее. Я сказал ребятам:
- Миша, обеспечь пулеметчика Степу патронами. А ты, Степа, прикрой меня огнем, пока я ползу до этих недобитых двух танков.
Я снял патронные ленты с пулеметов убитых расчетов, одну ленту обмотал на свою грудь вместо бронежилета, а две принес Степану. Добравшись по-пластунски до танков, брошенной противотанковой гранатой заставил замолчать танк. Но второй танк не переставая продолжает вести огонь.
В копоти и в дыму мне не видно, какой танк стреляет, приподнявшись, получаю в грудь мощный удар. Падая, потерял сознание.
Очнулся от нестерпимой боли в груди. Меня за руки и за ноги волокут от горящего танка, который вот-вот взорвется, двое ребят. Я крикнул:
- Ребята, мне очень больно. Оставьте меня!
Но они продолжают тащить.
- Вы что, фашисты, что ли?
- Нихт фашист. Дас ист камрад! - ответили оба немца.
Они, мои враги, спасали русского. Отнесли к яблоне в цвету. И только отняли от меня руки, как раздался оглушительный взрыв. Пепел и осколки от баков посыпались на нас. Благородные немецкие парни ушли. Придя в сознание, я слышу разрыв авиабомб и бой оконного стекла. Открыв глаза, вижу у стола, на котором лежу, мужчину в белом чепчике и в белом халате.
- Доктор, я что, в больнице? - спросил я.
- Нет, вы, товарищ младший лейтенант, в полевом госпитале, - ответил хирург госпиталя.
Мы слышим приближающийся шквал стрельбы. Затем стрельба удалилась и я вижу на пороге двух эсэсовцев с засученными рукавами, со свастикой на пилотках, изображающей череп и две перекрещенные кости. Один подбежал к операционному столу, сорвал с моего лица простыню, глянул на мою безволосую голову, заскрипев зубами, плюнул в лицо, прикрыл простыней. Его позвал в офицерскую палату второй фриц, тоже эсэсовец. И они вдвоем с криком, как это принято у немцев: «Русс, комиссар!» - волокут по полу командира Красной Армии. Я слышу Во дворе выстрел.
И опять вбегают эти двое, волокут нашего тяжелораненого командира. И слышу опять выстрел. И так повторялось, пока не добили всех раненых командиров Красной Армии. Потом от меня увели хирурга, а второй эсэсовец ухватил мою простыню, а первый сказал, что это не командир, а солдат стриженый.
И потом, уже в лагере пленных, я вспомнил, что спасла меня та немецкая пуля, которая процарапала на моей голове борозду.
В лагере я спал на втором ярусе нар. И однажды ночью услышал шум и грохот ломаемой черепицы крыши. Ураган сломал многолетний тополь во дворе караульного помещения. Он рухнул на караулку, развалил ее, придушив отдыхающих охранников. А вершина тополя упала на наш барак, раздробила против наших нар окно, засыпав нас битым стеклом и обломками.
Перепуганные спавшие на верхних ярусах пленные бросились в пролом стены во двор караулки. Прибежали оставшиеся в живых охранники и открыли огонь. Кругом темнота, завывание бури, грохот грома, черные тучи разрезают ломаные стрелы молний. Мы мечемся в темноте, натыкаемся на автоматные очереди охранников.
Нас троих, оставшихся в живых, охранники затолкали в погреб, где зимой хранят картофель. Открылась дверь. Выводят нас из темноты. Я ослеплен светом, а тут еще луч молнии и откуда-то издалека так громко ударил гром, что я присел. Мне почудилось, что в мою грудь опять ударила пулеметная очередь. Комендант лагеря, опечаленный гибелью охранников, с озлоблением пинал нас в лагерный двор прямо к виселице.
К петле первого повел комендант бывшего сержанта Красной Армии. Он, упираясь, кричал:
- Не надо! Я не хочу в петлю лезть!
- Тогда искупай свою вину! - крикнул озверевший комендант.
Он вырвал из рук солдата винтовку и бросил ее сержанту. Тот, иуда, схватил ее обеими трясущимися руками. Комендант толкнул нас с криком:
- Стреляй в своих товарищей, если хочешь спасти свою подленькую душу!
Переводчик огласил слова коменданта.
Сержант прицелился в своего товарища, стоявшего рядом со мной, выстрелил. Пленный рухнул вперед, растопырив руки, как бы хватаясь за пустоту. И он, этот ублюдок, трус и предатель, перевел винтовку на меня. Я смотрю в его подленькие прищуренные глазки. И, по-видимому, он узнал меня. Я вижу, как веки закрыли его глаза. Я вспомнил: затих горячий бой. По низине подходит армейская кухня. Бойцы бегут, задрав загорелые, обветренные лица вверх, боясь появления вражеских самолетов на дымок из трубы котла кухни. Я тоже, отцепив котелок от рюкзака, побежал, как все. Усевшись на бруствер окопа, вынул ложку из-за голенища. Ко мне подсаживается командир отделения второго взвода, вот этот сержант.
- Разреши и мне похлебать, а то у меня как у командира нет котелка, - попросил он.
- Я сейчас!
И я схватил котелок с кашей, побежал к кухне. Повар дополнил кашей котелок.
- Вот, кушай, сержант, - говорю.
- Так у меня и ложки нет, где-то потерял, - сказал сержант.
Я обтер ложку о траву и подал ему, а сам отбавил кашу из котелка в крышку и через край хлебал.
Я гляжу в знакомую, с закрытыми подлыми глазами противную, презренную морду предателя-сержанта, перевел взгляд на трясущийся ствол винтовки, дуло которого смотрит мне то в глаза, то выше глаз. Сверкнула молния и вслед за ней оглушительно ударил гром. Выстрела не слышал, а только увидел дымок из дула винтовки. И я повалился к ногам подлеца. Мне потом рассказывал переводчик:
- Когда я привел ребят, чтобы захоронить убитых в братской могиле, они в один голос в страхе закричали: «Он глядит!».
Я подошел. И вижу тебя с открытыми глазами. Мы перенесли в пункт первой помощи, где я продезинфицировал вход и выход пули, рана пустячная. Пробита кожа на левом боку. Целился, по видимому, в сердце. А потом шеф повел твоего убийцу в котельную. В топке котла накалил до красна кочергу, приказал связать ему за спиной руки, крепко его держать. А сам одел верхонки, вынул раскаленную кочергу и ею выжег во лбу крест. Возможно, где-нибудь и встретишься с этим крестом предателя. Немцы тоже презирают предателей. Мне шеф потом рассказывал:
- У этих пленных побега не было, я их наказывать был не намерен, хотел только постращать. Я и не думал, что этот подлец так запросто согласится расстрелять своих друзей.
Когда Красная Армия перешла госграницу и бои продолжались уже на территории Германии, нас, военнопленных, работающих на шахтах в Восточной Силезии, стали срочно перегонять на юг Германии.
И однажды ночью мы, три «героя», решили убежать. Из колонны пленников мы ушли, но конвоиры с собаками выследили и притащили к коменданту, который нас, конечно же, не пощадит, а сотрет в порошок, посчитав, что именно мы убили его зама.
А зама уничтожить следовало. Это же деспот из деспотов. Он нагайкой многих узников оставил без глаз. А убили его разбушевавшиеся пленные, которые увидели в своих котелках с лагерной баландой червей. Толпа пленников разбила все кастрюли, расколола чугунный котел, избила поваров. И когда прибежал деспот, заместитель Шефа, и кинулся хлестать по лицам бунтарей, его кто-то ударил клюкой по виску.
Когда нас доставили к шефу, он, надев на свои руки кожаные перчатки, с остервенением принялся избивать наши ненавистные им физиономии. Он решил нас наказать так, чтобы отбить охоту к побегу каждому узнику.
Вызвал двух автоматчиков, которые увели нас в подтоварник, взяли стоявшие в углу две штыковые лопаты, кинули их нам и отвели опять к шефу. Он пошел впереди, а мы - смертники, конвоируемые двумя автоматчиками и фрицем с винтовкой, - за ним. Шеф остановился у трех березок или диких яблонь. Увлекшись щебетанием птиц, он смотрел вдаль.
Я стал догадываться о его затее. Чего ждать от фашиста? Да они еще ужасно боятся угодить на фронт, где придется сражаться вот с этими большевиками. Глядя в спину этой противной дылде, я вспоминал о далеком беззаботном детстве - не хочется уходить навечно. Я с жадностью слушаю непрекращающееся пение птиц.
Помню, знойный день был уже на исходе, листья яблонь не шелохнутся. Воздух, еще не остывший. Солнце уже опустилось за горизонт, раскрасив небо в цвета радуги.
Я даже не помню, как из моих рук конвоир вырвал лопату и стал чертить на траве прямоугольную фигуру. Затем подтолкнул нас с напарником. Мы даже не знаем друг друга.
Там, в лагере, когда узники взбунтовались и громили кухню, я притащил свой матрац, набитый соломой, забросил его на изгородь из колючей проволоки. Когда взобрался на матрац, мне крикнул подошедший к изгороди: - Я могу с тобой?
В таком шуме не понял, что он кричит.
- Что ты кричишь? - спросил я.
- Мне с тобой можно? - крикнул он мне в ухо, рост у него, наверное, двухметровый был.
Мы перелезли через изгородь и угодили прямо в руки охранников.
Сейчас, подгоняемые автоматами конвоиров, копаем себе могилу. Когда я углубился до ушей, а напарнику глубина была до паха, два автоматчика оставили фрица с винтовкой одного, а сами ушли, что-то наказав фрицу. Фриц лее поставил винтовку между своих колен и с закрытыми глазами захрапел.
- Тебя как звать? - спросил он.
- А тебя как? - отозвался я.
- Юрий, - наклонившись, проговорил он. - Ты, Шурка, помоги мне выбраться наверх. Молчи, он дремлет.
Когда Юра вылез из могилы, он осторожно взял винтовку, обхватил спящего фрица в объятие и опустил его на меня. Я его поймал и по стене юзом опустил на дно могилы. Он прошептал:
- Их ист Аустрия.
- Гут, гут, - сказал я, ухватившись за руки Юрия, опущенные в яму.
Положив винтовку на край могилы, мы ушли в темноту. Шеф, узнав о такой подлости русских пленных, произнес:
- Эти парни мудрые, умные, сообразительные и благородные. Их необходимо изловить.
Он отправил группу автоматчиков с собаками. Мы с Юрием предполагали о такой погоне. Дойдя до небольшой речушки, разделись, перешли на перекате, держа манатки над головой. Одевшись, мы пошли по тракту на запах дыма. На чистом небе ярко светила луна, вокруг нее перемигивались звезды всех размеров. Юрий, задрав голову к небу, проговорил:
- Александр, вот тот ковш из семи звезд указывает на север.
- А нам, Юра, хоть на север, хоть на юг, мы ведь не знаем, где мы и куда нам путь держать.
- А я знаю, - говорит Юра, - нам надо встретить человека.
- Вот, вот, и снова рыть могилу или болтаться на веревке, - сказал я.
На повороте дороги мы наткнулись на флягу. Юра покачал ее - не пустая.
- Может, откроем и посмотрим?
- Нет, Юра, мы смотреть не будем и открывать также, - сказал я. - Ты вот видишь ярлычок, привязанный к ручке фляги. Приезжает приемщик или заготовитель, переливает молоко в свою тару и пишет литры в ярлык. И у немцев никто не пакостит. У нас в России поставь вот так, утром уже тут не будет ни молока, ни фляги. Так что, Юра, мы с тобой стали уже благородными господами. Приедешь в родную Россию и расскажешь об увиденном, тебе никто и не поверит, - закончил я.
На обочине тракта мы увидели освещенную лунным светом красную черепицу крыши. Подошли к калитке, ткнули в нее рукой - она открылась. Юрка отскочил.
- Что ты? - спросил я.
- А немецкую ищейку ты не боишься?
- Юра, это у нас без собак уже не хозяин. У нас собака - друг человека. И она охраняет дом от вора. А у немцев собак содержат в питомниках. Хозяин берет ее из питомника только по надобности. А дома она не нужна, так как у них нет воров.
Мы вошли во двор, зашли в здание, где запахло соломой. Мы залезли на солому, зарылись в нее и спали до утра.
Утром я услышал стук закрываемых дверей и топот. Затем открылась и закрылась легкая дверь, через которую мы ночью входили. Я высунул голову, стряхнул мякину от соломы и спросил Юру:
- Что, Юра, будем вылазить из гнезда или продолжим свою свободу? Кто знает, какие люди в избе. Но мы, Юра, прекрасно знаем, что за дверью не русские, а наши враги и что ты предлагаешь рискнуть минутной свободой.
- Рискнем. Как говорят, риск - благородное дело. А потом и есть охота. Попросим картошки, соли и спичек.
И мы пошли. Я постучал в дверь. Ни звука. Открыв ее, мы ввалились в избу, грязные, обросшие и, наверное, вонючие. Спавшие на кровати мать с дочкой лет 8-9 с испугом вскочили, не вылезая из-под одеяла. Робко смотрят на нас, как на приведения.
- Мы русские. Нам надо карту Чехословакии, - попросил я, показав на карту, висевшую на стене.
Женщина вылезла из-под одеяла в ночной сорочке, прошла смело и спокойно возле нас, достала булку хлеба, отрезала два ломтя и подала нам. Мы их засунули за пазуху. Она достала школьную карту, развернула ее и показала Чехословакию. А нам по-немецки толкует. Мы ее поняли. Она не рекомендует нам идти днем. Тут недавно русских застрелили.
Мы поблагодарили за все и вышли. Нас тут же вернули трое мужчин, что-то ей сказали. Она повела нас по лестнице на чердак, принесла охапку соломы, расстелила и ушла, прикрыв дверцу. На обед принесла еще горячие лепешки, кофе с молоком. Вечером уже в потемках эта милая, добрая, благородная немка накормила нас ужином, проводила на улицу, показала рукой в направлении леса к чешскому селу Чермна.
Я часто вспоминаю эту душевную смелую немку. Как о таких женщинах писал великий крестьянский поэт Некрасов: в горящую избу войдет, коня на скаку остановит. Она ведь пренебрегла опасностью попасть в концлагерь.
В лесу нас встретила буря со снегопадом.
- Это к несчастью, - проговорил Юра.
Здешние морозы в 6 градусов, для нас, сибиряков, что для слона укус комара, но ураганный ветер пронизывал нашу бельгийскую летнюю одежду насквозь. Мы, выйдя из леса, кинулись к избам села. Прижавшись к калитке, ввалились во двор, загремев, падая. На стук из избы вышел хозяин, подбежал к нам, поднявшимся уже на колени, спросил:
- Вы бельгийцы?
По разговору мы поняли, что этот мужик чех. Я показал рукой на пиджак, а он, помогая подняться нам с Юрой, подтвердил свою догадку, сказав по немецки:
- Я, я! Дас ист форма солдат Бельгии.
- А вы что, немец? - спросил я с удивлением. - И такой доброжелатель?
- Найн, найн, нихт, я чех. А шпрехен дойч мы научились у них за эти годы, когда они грабили нас, - объяснил с большим желанием он. - Айда в хату. - Идя за нами, он продолжал говорить: - Я хорошо знаю русских, я был в очень холодной Сибири. Вы знаете ее, матушку Сибирь?
- Мы же родились в Красноярском крае, - проговорил я.
- О, Краснояр, мы проехали его, а потом долго были на станция Сорока, - говорит он.
Я поправил:
- Сорокино. Я там и родился.
- Я был пленным и нас генерал Гайда держал в теплушках на этой доброй станции долго. Русские сибирки очень милые, добрые и сознательные. Они приносили нам молоко, хлеб и картошку с огурцом.
Он угощал нас до вечера, упрашивал остаться у него до прихода Красной Армии. Он говорил, что его два сына воюют в Красной Армии с фашизмом, бьют гитлеровцев. Когда пришла хозяйка, она велела мужу растопить баню и обмыть нас, а сама все расспрашивала о том, как в Красной Армии кормят, одевают, как красные командиры относятся к чешским солдатам.
- У нас в России, в Советском Союзе, чехов очень уважают, - ответил я на ее вопросы.
Вернулся наш друг, ему хозяйка подала сумку. Он пригласил нас в баню. За два года мы с Юркой уже и отвыкли от парной с березовым веником. После мытья в предбаннике мы обнаружили на скамейке чистые кальсоны и рубашки, там же лежит стопка брюк и теплых курток, а наших «гнидников» нет. Юра говорит:
- А ты не чуешь запах горелых тряпок?
Я открыл железную печку, а там куча дымящегося пепла. Мы сидим, не зная, что делать: одевать или не одевать теплые куртки. Заходит хозяин и с удивлением спрашивает:
- А почему не оделись?
- А мы не нашли свои куртки с номерами.
- Они, ваши меченые куртки, уже сгорели. Одевайте наши и айда.
За столом нам добрая хозяйка дала выпить по стакану какой-то настойки. Хорошо поужинав, мы отправились в Чехословакию, в Горные Елены, хотя хозяин оставлял на ночевку.
На улице нас встретило хмурое небо. Край луны из-за черных туч выглядывал настороженно, как бы намереваясь сказать: вернитесь! Блеклые звезды, выглядывая в прогалы туч, неодобрительно перемаргивались, как будто тоже хотели предупредить нас. От такого темного сумрачного неба У меня на душе как кошки заскребли. И такое удрученное самочувствие, что я спросил:
- Юра, может, вернемся на ночлег к добрым людям?
- Да ты что, Саня, вернуться нельзя. Это уже несчастье, - завозражал Юра.
- А ты, Юра, думаешь, что наш путь ведет к счастью? - спросил я.
Конец двенадцатой части
Продолжение в следующем выпуске.
Подписывайтесь на канал, будет интересно.