- Ну, к счастью, не к счастью, тут, мой друг, не угадаешь. Тут в такой ситуации все может стрястись: и добро и зло. Но скорее всего зло.
В бледном свете луны мы увидели красные черепицы крыш и пошли по дороге к ним. И у меня и у Юрки из башки вылетели слова того пожилого чеха, который предупреждал, чтобы мы не шли на красные черепицы.
Дойдя до строений, покрытых красной черепицей, я вспомнил наказ Янека, говорю:
- Юра, ты стой здесь, а я посмотрю на тракт за этим селом, не поднимается ли он в гору, как говорил Янек. Если он поднимается, то, не заходя в это село, мы, обойдя его, должны по тракту идти в гору до большого села, крыши которого из серого покрытия.
Завернув за дом, услышал немецкий окрик:
- Хальт! Хенде хох!
Я развернулся и бегом к Юре. Вижу его, освещенного карманным фонарем, и два дула охотничьего «Зауэр два кольца» - ружья восьмого калибра. За криком он не услышал, как подошел я. Я уже повернул было назад, но тут вспомнил старинную русскую поговорку: друзья познаются и проверяются в беде. Ни в коем случае нельзя оставлять Юру одного с гитлеровцами, с фашистами. Я, подняв вверх руки, вышел из-за угла и громко крикнул:
- Хальт!
От неожиданности у Юры из руки выпал фонарик и погас, а от страха он нажал на пусковой крючок, раздался выстрел вверх. Я слышу, как посыпалась картечь по красной черепице. Немцы убежали с криком:
- Партизаны, партизаны!
Я кинулся к Юрке, прижавшемуся к стене дома.
- Пойдем скорее, а то у них, однако, создана дружина по охране села от партизан, базирующихся в Рудных Горах.
На перекрестке дорог на щите выбиты буквы со стрелками: стрела на Горные Елены - 10 км, стрела на Пордубиц - 40 км. Мы свернули в бор и пошли вдоль тракта, чтобы не отклониться в сторону.
Небо очистилось от туч, круглая луна ярко светила, накрывая нас тенями стройных сосен. Мы идем на юг, ориентируясь по Большой Медведице.
На рассвете с сосны, осыпав кухту снега, взлетела ночная сова, кем-то вспугнутая. И тут лее окрик:
- Хенде хох!
Я вижу солдата с немецким автоматом, но форма на нем непонятная, она отличается от немецкой. Я смотрю на него и продолжаю идти.
- Стой, говорю, - кричит он.
И тут из-за куста выходят еще трое таких же, как он.
- Руки вверх! - кричит опять.
- А ты кто такой, чтобы я тебе подчинялся и выполнял твои хенде хохи, я не в форме солдата, ты не видишь.
- Что ты с ними разглагольствуешь, вяжи им руки. Это лее партизанские лазутчики.
Они связали нам назад руки и повезли в Горные Елены.
- А вы, храбрецы, кто такие будете, если не секрет? - спросил я. - А ты не тычь своим подлым фашистским автоматом! Какой герой: на недруга со связанными руками, да ты еще и ноги свяжи, кочерыжка.
Он ударил прикладом по ногам, да так больно, что я не мог сдержаться и с остервенением ударил ногой назад так, что его автомат улетел в сторону, а он, кочерыжка, кинувшись за оружием, запнулся за валежину, юзом улетел в кусты.
Все громко захохотали, а тот, выбравшись из шиповника, покрытого снегом, накинулся на меня, отбивавшегося ногами. Его отстранил от меня, по-видимому, их командир. При слабом свете уходящей луны я не вижу знаков на его погонах. И тут из мрака из-под крыши сторожевой будки мы слышим громкий немецкий окрик:
- Хальт!
- Мы власовцы! - кричит командир.
«Вот оно что, - подумал я, - это же предатели Родины». На окрик часового вышел гражданин и спросил, увидев толпу с автоматами и нас с Юрием со связанными руками. Он быстро, по-военному, повернулся и ушел в помещение. Над дверью вспыхнул свет, высветив название учреждения по немецки. Я смог прочитать начало этих слов: «Криг... Команд...» И понял, что там написано: «Военная комендатура». Пока из дверей комендатуры никто не вышел, смело говорю командиру банды:
- Послушай, командир, ты ведь здравомыслящий парень, как я представляю. Но как ты, изменив Родине, вот так же, может быть, как и мы с Юркой, еще и предал ее фашистам. Эту вину ты уже ни за что не вычеркнешь, даже сам, из своей подлой душонки.
Открывается дверь и на освещенном крыльце появились два фрица с автоматами на изготовку к стрельбе, а за ним рослый офицер немецкой армии. Он что-то громко и резко, как произносят немцы, проговорил. Из-за его спины высовывается смугленький, невзрачный, похожий на кочерыжку, которого я толкнул, и звонко говорит с акцентом еврея, картавя букву р:
- Господин шеф, комендант спрашивает: кто такие?
Из толпы выходит командир и говорит:
- Мы воины армии генерала Власова, привели в комендатуру двух русских партизан.
Переводчик перевел его речь коменданту. Тот нахмурил брови, плюнул в сторону, злобно сказал:
- Опять эти бездоходные партизаны! Раздеть и расстрелять! - крикнул он и ушел.
С нас тут же на веранде два фрица принялись стаскивать куртки. Я говорю переводчику, видевшего не одну загубленную душу, сострадая, сожалея, но не в силах спасти приговоренного:
- Мы не партизаны еще, мы военнопленные, бежавшие из лагеря в городе Саган.
И вдруг фриц кричит какие-то слова, а переводчик передает их коменданту. Фашист быстро подбегает ко мне, хватает за веревку металлического жетона и говорит что-то переводчику. А переводчик спрашивает меня: помню ли я свой номер?
А как же не помнить. Я его заучил наизусть по-немецки. И я произнес:
- Айн таузен, драй хундер, зеке унд драйсиг!
Комендант, похлопав по моему голому плечу, сказал:
- Гут, гут!
И сказал переводчику, чтобы нас одели и отвели к команде пленных, размещенных в сарае соседнего села. Я спросил этого милого, тоже беззащитного еврея:
- А почему комендант так расщедрился?
- А как же! Он ведь от пойманных и расстрелянных партизан никакого дохода не имеет, кроме поощрений по службе. А за пойманного пленного ему от управления лагеря причитается за каждого по 10 тысяч марок. Как не быть щедрым? А пойманного партизана он по уставу внутренней службы обязан расстрелять. А он хоть и немец, нам с тобой недруг, но человек все же. - И, оглянувшись вокруг, продолжил: - Я ведь, как и вы, тоже из лагеря.
Пришли еще два фрица с автоматами и вывели нас с Юрой на веранду, где на восходе зимнее, не очень яркое солнце нам все лее улыбнулось, как бы сказав: вы счастливчики.
Я шагал за Юрой, про себя думая, глядя на его сзади скрученные руки. Ведь мы были на волосок от смерти. Кто бы знал, что эта лагерная железяка явится для нас с Юрой, талисманом, что она спасет нам на этот раз жизнь. Вели нас через бор, где столетние, без сухих сучков сосны подпирали небо, расцвеченное лучами восходящего из-за горизонта солнца.
Этот талисман спас нам жизнь, но он же и в лагерь отправил. А какое наказание применит шеф этого лагеря? От этих коварных фашистов, от эсэсовцев надо ждать непредвиденного. В лагерном начальстве в основном преобладают арийцы. Эсэсовские дивизии тоже формируются из арийцев. А на поле боя эти арийцы-кровопийцы в плен раненых не берут, добивают. Комендант, который нас не расстрелял, по видимому, не арийской расы, арийцы все ярко-рыжие, а этот шеф - чернявый. Когда нас с Юрой провожал переводчик, он сказал нам, что комендант по рации шефу лагеря сказал, чтобы нас не наказывали слишком строго. А я засмеялся и сказал ему:
- Если вешать, то не за ноги!
Шеф лагеря встретил нас «вежливо», повел в блок, где все невольники еще дрыхли. Он указал на параши. Подозвал полицая-бендеровца с белой повязкой на рукаве и что то ему сказал. А сам вышел. Мы стоим, ждем, что скажет слуга этого фашиста рыжего, как в сказке «Перекрашенный лис». Он посмотрел снизу на Юрия, который выше его на голову, потом на меня и повелительно проговорил:
- Будете каждое утро выносить вот эти параши в туалет! Понятно, большевистская морда?
Мы понесли парашу за ним и я, неся парашу впереди, ответил:
- Понятно, фашистский жополиз!
Он обернулся и кинулся с кулаками на меня. Но не ударил, так как навстречу из-за поворота вышел шеф с переводчиком.
- Ну, я тебе припомню, - с угрозой сказал бендеровец.
- Ну и я тебе припомню, когда придет Красная Армия, - ответил я.
- Ага, жди! - крикнул он, стоя за туалетной ямой.
- Чего ждать, наши уже подошли к границе и твои хваленые фрицы драпают нах хаус!
- Давай, давай, вояка, шевелись, - уже более вежливо заговорил бендеровец.
Однажды на рассвете, когда небо было затянуто облаками, налетела бомбардировочная авиация. Одна бомба угодила в казарму охраны. Уцелевшие охранники вывели всех пленных из обоих бараков, построили в шеренгу по пять в ряду и погнали на юг Германии.
С неба моросил мелкий теплый майский дождик. На ночь нашу колонну в 500 узников загнали в кирпичный сарай. Похлебали привезенную армейской кухней баланду, и нас закрыли в этом сарае.
Ночью мы с Юрием при помощи двух ребят взобрались на стену, разобрали кирпичную кладку на белой глине и в эту дыру вылезли еще с двумя ребятами.
Мы ушли в лес. Бродя по лесу, услышали стук топоров и рев моторной пилы. Подойдя ближе, слышим чешский разговор.
- Ну что, Юра, рискнем? Это же не рыжие, - сказал, смеясь, я.
- Пойдем.
Услышав наш разговор, один дровосек поднялся и подошел к нам, видя нашу настороженность, проговорил:
- Мы не немцы, мы чехи.
Он взял нас за руки, привел к тлеющему костру, познакомил с бригадой, усадил на ствол дерева, лежащего еще с не отрезанной вершиной, подкинул сучков в костер. Подогрел суп в кастрюле, поставил ее к нашим ногам, дал ложки и хлеб. Подогрел чайник и напоил нас чаем. Ребята угостили табачком и мы с Юрой пошли к Горной Елене.
На окраине села нас окружили, осветив фонариками, офицеры немецкой армии, отступающие от Красной Армии.
Эти офицерские группировки, не вступая в бой с воинами нашей армии, уходили на юг Германии, навстречу с нашими союзниками англо-американцами. Один фашист, оберлейтенант, обратился ко мне с вопросом на ломаном русско-немецком языке:
- Руссиш пропаганда шпрехен, что войска Дойчланда нападай на СССР. А Геббельс шпрехен, что Красная Армия напала на Дойчланд.
- Вы же слышали 22 июня 1941 года в 4 часа голос Молотова, - начал я. - Он говорил, что немецкая авиация бомбит города Харьков, Киев и другие промышленные центры. А Геббельс ведь не назвал ни одного города, подвергшегося бомбардировке нашей авиацией. Не так ли, герр обер-лейтенант? А знаешь ли ты, что твой Гитлер нагло обманул нашего Сталина, подписав мирный договор на 10 лет, а через один год без объявления войны напал на СССР?
Затем пожилой полковник перевел диалог с лейтенантом. Он что-то сказал ему. Лейтенант по рации вызвал конвой и на мотоцикле оттартал нас на железнодорожную станцию.
В вагоне нам надели наручники и доставили в Освенцим, в концлагерь, в лагерь смерти. В этом лагере нацисты сожгли в крематории один миллион двести тысяч славян и евреев. А золу за марки продавали фермерам как удобрения для полей.
После карантина мы с Юрой работали на строительстве, готовили площадку для возведения корпуса. Мы носили песок в пилотках и засыпали болотистую низину. Корчевали пни спиленных вековых сосен и лиственниц. Эти нелюди нацисты рыжие из-за нехватки инструментов заставляли нас руками выковыривать корни пней. Мы до крови обламывали ногти рук. Освободив корни от песка и глины, мы раскачивали пни, старались под прикладами автоматов вытащить крепко сидящий в земле пень.
А в зимнее время нас, узников этого ада, в деревянных башмаках гоняли на еврейское кладбище. Мы несли с собой тяжелые кувалды. Этими молотками мы разбивали надгробные красочные кремниевые плиты на мелкую крошку для асфальтирования дорог. Уставшие, голодные, с кувалдами на плечах шли три километра пути в деревянных, негнущихся колодках. Многие слабые телом и душой узники падали на дорогу. Их тут же и добивали эти изверги эсэсовцы.
Конец тринадцатой части
Продолжение в следующем выпуске.
Подписывайтесь на канал, будет интересно.