В самоизоляции читал все быстрее и быстрее, будто боясь опоздать к ее окончанию, – вдруг не будет времени, а у меня скопилось почти полтора десятка непрочитанных книг. «Ученика» Поля Бурже проглотил за два дня и один вечер, что для психологических романов 19-го века – нонсенс, не очень их люблю, все же я – дитя иррационализма, модернизма и постмодернизма века ХХ. Однако, в данном случае причудливое соединение философских размышлений, психологизма и прекрасного, изящного слога, который удалось передать переводчику Ладинскому, щедро полито соусом детективного расследования обстоятельств жестокого преступления, что делает чтение этой незаурядной книги чрезвычайно увлекательным и дарует подлинное «удовольствие от текста» в терминологии Ролана Барта.
Вступительная статья В. М. Толмачева, автора предисловий ко всем четырем книгам, вышедшим в серии «Христианский Запад» издательства Сретенского монастыря (кроме данного романа это еще «Рождественская песнь в прозе» Диккенса, «Сила и слава» Грина, о которых я уже писал, а также «Хижина дяди Тома» Бичер-Стоу), - самостоятельное произведение искусства, столь она блистательна, содержательна и глубока. В ней автор мастерски и весьма тщательно описывает культурный контекст Европы конца 19-го века, в котором и появился роман Бурже, анализирует сам роман и творчество этого французского писателя в целом.
Что касается самого романа, то в нем безоговорочно угадываются интертекстуальные отсылки к «Красному и черному» Стендаля (и острый спор с ним), а также стилевые и концептуальные переклички с книгами Бальзака, Флобера и Золя. Психологическая изощренность, помноженная на философскую подкованность стиля Бурже, выдает в нем новатора: малейшие оттенки внутренних переживаний персонажей (прежде всего Грелу) во всех их изменчивости, скрупулезность их авторского анализа – это уже не реализм (и тем более не натурализм), а своего рода душевный импрессионизм, предугадывание творческой манеры Пруста.
Содержательно «Ученик» несколько тенденциозен (и это признают, как его поклонники, так и противники), ибо двое его главных героев – философ-позитивист и его ученик, ставший преступником, а задача автора заключается в том, чтобы логически убедительно доказать и показать, как разрыв позитивизма с метафизикой приводит к этической катастрофе в отдельно взятой жизни его последователя. Как дипломированный философ и кандидат наук, я мог бы углубиться в суть критики позитивизма Бурже, но не буду этого делать, ибо жалею своих читателей, не знающих специальной терминологии. Скажу одно – книга Бурже в этом отношении компетентна, объективна и конкретна.
Для Бурже главное – избежать голословных обвинений и художественными средствами доказать, как развращается ум молодого человека модными идеями, и к чему это развращение приводит. Русскому читателю хорошо знакома позитивистская аргументация, рассматривающая явления даже духовной жизни через физиологию и телесность, из рассуждений, поведения и жизненной трагедии Базарова, но для французской литературы, пропитанной долгими годами влияния просветительского рационализма и материализма, такая расстановка акцентов и поединок с модными течениями философии очень необычны.
В предисловии Толмачев указывает на факты биографии Бурже, изучении им психологии, глубокое знание позитивизма изнутри, его латентно христианские взгляды, приведшие его в конце концов к религиозному обращению и воцерковлению. Однако, его дружба с такими сомнительными литераторами и общественными деятелями, как Морис Баррес, которому Бурже посвятил даже один из своих романов, чьи взгляды были отмечены безудержным этатизмом и национализмом, привела к тому, что образ-антипод Грелу – офицер и дворянин граф Андре получился каким-то невыносимо правильным, потому весьма дискуссионным, на мой взгляд, выглядит авторское противопоставление рафинированной философии, оторванной от жизни и имморальной, ведущей к трагедии, военщине и солдафонству, которые у Бурже приобретают черты общественного идеала, чью изнанку мы знаем хотя бы по «Поединку» Куприна.
Впрочем, эта художественная антитеза – едва ли не единственное слабое место романа Бурже, ведь хорошо разбираясь в теме и зная материал, он умело демонстрирует эволюцию молодого и талантливого Грелу от детской безмятежности к изощренному самокопанию, почти печоринским психологическим экспериментам над влюбленной в него девушкой. Постепенный отход от веры из-за вытеснения покаяния самокопанием, инфицирование позитивистскими идеями, диссоциация личности, разрыв между разумом и чувствами, отсутствие душевной гармонии вследствие отрыва от органической целостности жизни – все это приводит Грелу к череде грехов, многие из которых оказываются для него и окружающих, вовлеченных в его эксперименты, непоправимыми.
Однако, «Ученик» вышел бы не таким убедительным, если бы наряду с Грелу Бурже не вывел бы на страницах романа и его учителя – философа Сикста, кабинетного затворника, безупречного в моральном отношении, но умом развратившего тысячи молодых людей. Вместе с Сикстом и его позитивизмом Бурже, может, того и не желая, развенчивает всю академическую философию, оторванную от жизни и ее питательных соков. В истории той науки, которую я изучал пять лет в вузе и еще три года в аспирантуре, долгое время господствовал спекулятивно-схоластический тип мышления, не мысль, оплодотворенная чувством и жизненным переживанием, как, например, в «философии жизни» или экзистенциализме, а ее мумия, высушенный труп мысли.
Именно такая философия стала причиной пропагандистского абсурда в вузах СССР, ибо Маркс с его диалектическим материализмом – такой же кантианец и гегельянец, как и все остальные рационалисты после Канта и Гегеля. Тавтологичная тупость такого мышления, его формалистичность, мертвенность, сухость была базовым свойством большинства антиметафизических подходов, как в 19-м, так и в ХХ веке. Неслучайно английский неопозитивизм бежал от иррационализма жизни ХХ века в исследования формальной логики и ее законов, высокомерно взирая на континентальную «философию существования».
Но Бурже всего этого не знал, он просто выдел плоды романтического индивидуализма в литературе, обособления личности от окружающей жизни, плоды субъективизации познания мира в философии, идущие от Канта, позитивистский нигилизм в отношении «общих идей» (позиция, зародившаяся еще в средневековом номинализме), общее материалистическое неверие в то, что находится за пределами чувственно-воспринимаемой сферы опыта и осмысляющего его разума, и как следствие всего этого - релятивизация нравственности, ибо мораль с позиции позитивизма и материализма – такая же «общая идея», исторически обусловленная и никак трансцендентально не фундированная, как и все остальное, что предложено метафизикой.
Однако, я обещал не углубляться в философию, но именно это и сделал, прошу у читателя прощения, но вымарывать написанное не буду. Главное, что я хотел сказать, - это то, что роман Бурже гораздо шире, чем художественная критика позитивизма, это скорее пристрастное анатомирование всего строя западноевропейской мысли, укорененной не столько в спекулятивном рационализме, сколько в тех когнитивных интенциях мышления, которые были всегда, даже в Средневековье (тот же уже упомянутый номинализм), просто начиная с эпохи Просвещения они утвердились как магистральное направление в философии, а последняя, как говорил один мой вузовский преподаватель (позитивист, кстати) – это «теоретическая душа культуры».
«Ученик» Поля Бурже – всеобъемлющий текст, слишком пространный для психологического романа, слишком динамичный для философского, но однозначно достигающий своей цели сейчас, когда мы уже знаем конечную остановку антиметафизического материалистического мышления (и не так важно, что позитивизм – это только номинально идеализм, в самой своей сути отношения к миру он солидарен с материалистическими доктринами; не важно, что Кант и Гегель – идеалисты, без них не было бы Маркса, а значит и ГУЛАГа): эта остановка – мир за колючей проволокой. И не так уж важно, что тотальная иррационализация мышления и восприятия Ницше и его эпигонами приводит, в целом, туда же.
Важно другое – что утрата культурой мистической объективной реальности, Божества, «угасание Его интуиции» в ней, как повторял вслед за Лосевым другой мой вузовский преподаватель, рано или поздно приводит человечество к тотальной резне, которую ХХ век дал нам почувствовать для когнитивного отрезвления.