К сожалению, у Андрея Платонова обычно переиздают «Котлован» и «Чевенгур» - вещи мощные, но далеко не исчерпывающие всего многообразия его гения, но именно они сделали из него в глазах читателя критика Советской власти, которым он никогда не был. Обычно, читаю один текст Платонова раз в год, теперь же освоил 700-страничный сборник 1985 года издания, куда не вошло ни грамма крамолы, к которой могла бы подкопаться цензура, и передо мной возник образ настоящего советского писателя, очень глубоко понимающего суть социалистического проекта.
«Епифанские шлюзы» - одна из ранних повестей Платонова оставила меня равнодушным, хотя его стиль по-настоящему расцветает именно здесь. Исторический материал – не сильная сторона платоновского текста, куда объемнее он выглядит, когда описывает настоящее и утопическое будущее. Однако, определенная осиротелость, или как выразился В. Варава, «непосильное крестоношение» свойственны не только его русским персонажам, но и Бернарду Перри, приглашенному Петром Великим британскому инженеру, герою «Епифанских шлюзов», который изъясняется, как и все остальные герои этой повести и других текстов Платонова, на, как сказал Сталин, «тарабарском языке» - источнике непреходящего очарования его текстов. В «Епифанских шлюзах, эта речь выглядит анахронизмом, нелогичным и смешным, что вредит положительному восприятию повести.
Особый юмор, работа с языком плаката и агитпропаганды превращают Платонова в жестком «Котловане» и более мягком, поэтическом «Чевенгуре» в хирурга идеологического языка, показывающего его изнанку. После «Котлована» действительно нельзя воспринимать коллективизацию официозными глазами, ведь почти по-беккетовски концентрированный экзистенциальный абсурд больше деконструирует, чем возвеличивает советскую утопию. Однако, в «Ямской слободе», «Сокровенном человеке» и «Джан» возникает противоположный эффект восторженности, окрыленности утопией при всех тяжелых, даже кромешных описаниях лишений и тягот настоящего.
Читавший Николая Федорова и вдохновленный его проектом о воскрешении предков, Платонов верил в социализм вполне религиозно, о чем писали и его сербский исследователь Медыница и тот же Варава. Будучи машинистом и воспринимавший машины как живых существ, Платонов сформировала в лучших своих текстах, даже тех, что не были тронуты цензурой, настоящую поэтику индустриального бытия, человеческого титанизма по переустройству мира, когда люди, даже не евшие досыта, строили заводы и фабрики. Та же «Ямская слобода» показывает, что деревенский мир медленно меняется от дореволюционного к постреволюционному состоянию, здесь впервые у Платонова Советская власть сравнивается с многодетной матерью, которая собирает вокруг себя все новых сирот, ибо от еще одного рта в семье не убудет.
Голяки, босяки, нищие, сироты, одним словом – маргиналы мироздания, оставшиеся не у дел, становятся у Платонова востребованы Советской властью. В своих прошедших цензуру текстах автор все же умалчивает о крови, пролитой Советами, о судьбе целых сословий, объявленных эксплуататорами, кулаками и подкулачниками. Для Платонова все они были без исключения мироедами, особенно это видно в персонажах «Ямской слободы», окружающих главного героя – босяка Филата, потому этот текст и силен в изображении страданий, тягот простых людей, но тенденциозен в показе их «врагов».
«Сокровенный человек» и «Джан» - вещи удивительно утопически цельные, яркие, идеологически последовательные, способные вдохновить и убедить даже откровенного противника Советской власти в том, что хоть и она не стеснялась в выборе своих средств, но все же очень многое делала для людей, зачастую для тех, у кого ничего нет. «Сокровенный человек» - повесть о гражданской войне и мировоззренческом несовпадении главного героя и новых строителей социализма, показывающая, что у самого Платонова были сомнения и терзания, что он не был слепым фанатиком идеологии. Необычный юмор, гнездящийся в сложных синтаксических конструкциях его текстов, одухотворяет и расслабляет читателя, которому порой сложно воспринимать страдания героев страница за страницей. Он скрашивает даже наиболее сумрачные места «Котлована».
Так начисто лишена иронии и юмора повесть «Джан» - вещь проникновенная, но очень тяжелая (я продирался через нее три дня): поместив повествование вглубь азиатских пустынь, а не в центрально-черноземный регион, как обычно, Платонов во многом создал канон притчевого реализма, очень сильно повлиявший на прозу Чингиза Айтматова. «Джан» после «Чевенгура» - наиболее объемная вещь Платонова, ей порой не хватает лаконичности, сдержанности, простоты, символически описывая путешествие целого народа за счастьем и его нахождение, она приобретает порой ветхозаветный размах исхода из рабства навстречу свободе, которой достичь труднее, чем думалось поначалу.
Хэппи-энд повести намекает, лично мне, на время ее написания – 1934 год, когда наиболее рискованные обобщения автора («Усомнившийся Макар», «Котлован», «Впрок») были позади, и он все больше хотел вписаться в контекст социалистического реализма, понимая, что этот эстетический канон ему мал, что он в него не влезает, но влезть надо. При этом Платонов никогда не только не был антисоветчиком, как Булгаков, например, но никогда не противопоставлял себя даже художественной системе советского искусства. Он просто был очень правдив, чувствовал одновременно и свежесть, и смрад дыхания Утопии, понимал и принимал то, к чему она зовет, но видел и промежуточные результаты социального экспериментирования.
Рассказы, вошедшие в прочитанный сборник, представлены неравномерно: их порядка тридцати с уклоном в военную и детскую прозу автора, новеллы 1920-х почти отсутствуют, но зато можно наглядно проследить, как менялся стиль Платонова, как он становился проще и прозрачнее, чтобы предстать в таких рассказах для детей, как «Железная старуха» и «Еще мама» просто волшебным, проникающим в самую суть детства. Платонов во многом прошел тот же путь, что и Пастернак: от переусложненности к простоте, и невозможно до конца определится, какой период у него лучше – ранний или поздний.
Мне показались излишнее пафосными и идеологически плакатными такие его известные военные рассказы, как «Одухотворенные люди», «Оборона Семидворья» и «Афродита», в которых порой желание угодить цензуре и нелогично преувеличить описания военных действий перевешивают художественный эффект (особенно все эти размышления об одухотворенности Лениным). Действительно, когда в 1920-е Платонов описывал Утопию во всем ее дуализме, это было объемно и мощно, когда же он стал лишь пафосно ее возвеличивать, это уже стало вызывать отторжение. Однако, в любом случае такие его новеллы 1940-х, как облаянное цензурой «Возвращение», - настоящие шедевры простой и ясной психологической прозы.
Один из самых любимых читателями рассказов Платонова «Река Потудань» в сборнике тоже, конечно, есть и неудивительно: благодаря таким текстам лучше понимаешь, что такое любовь и гуманность. Вообще теплота платоновских текстов, их не побоюсь этого слова, сердечность способна согревать в эпоху даже самого оледенелого эгоизма. Поражаешься, как люди пережившие войны, голод, лишения могли так чувствовать и любить, и как писали такие прозаики, которые были плоть от плоти народа. Почему сейчас в эру комфорта нет ни таких писателей, ни таких персонажей? Может, действительно, комфорт и благосостояние развращают?
В любом случае все тексты Платонова и цензурированные и неподцензурные и особенно его детские рассказы («Июльская гроза», «Корова», «Железная старуха», «Никита», «Еще мама») оставляют эффект волшебства, не просто отражения, но и преображения реальности художественными средствами и самим сердцем писателя. А сомнений в том, что у Платонова было сердце, способное вместить и согреть всех, после чтения этого сборника у меня не возникает. Что же грело и питало его самого? Быть может, Утопия, а именно ее сейчас нет, и людям холодно и голодно. В духовном смысле, конечно, при сытом брюхе.