Проза Леонида Андреева сыграла в моей жизни немалую роль, хотя читал я ее до последнего времени фрагментарно, но мощь ее влияния на неокрепшее сознание подростка (именно лет в 14-15 я впервые открыл его книги) чувствовалось затем долгие годы. Быть может, именно эта литературная встреча определила моей интерес к экзистенциальному искусству и философии, который поднимается во мне многие годы волнами, постепенно вытесняя все остальное и утверждаясь все основательнее. Когда я подростком стоял в книжном магазине и читал «Постороннего» Камю или «Бездну» Андреева, рушились мои детские представления о мировой гармонии и доброте людей, открывались глубины, о существовании которых я до этого не подозревал.
Сейчас читая очень хорошую подборку повестей и рассказов Леонида Андреева, вышедшую два года назад в серии «Азбука-классика», я, как не странно, был разочарован наиболее громкими текстами писателя («Красный смех», «Иуда Искариот», «Рассказ о семи повешенных»), при этом у меня захватывало дух от восхищения его малой прозой – рассказами «Молчание», «Жили-были», «Полет» и многими другими, которые всегда оставались в тени его «хитов». Набоков считал его тенденциозным и китчевым писателем, поэтому на полке жены Лужина он поместил его пьесу «Океан». Действительно, пьесы Андреева рыхлы и абстрактны, находятся в русле символистского, неоромантического театра (сравните его драму «Жизнь человека» с пьесой Гофмансталя «Имярек»), их безвкусный пафос напоминает бесталанные постановки Треплева из чеховской «Чайки».
Однако, в отличие от претенциозной драматургии, его проза при всей ее нервности и взвинченности интонации невероятна искусна, талантлива и находится вполне в русле русской классической традиции. После чтения его рассказов (особенно «Молчания» и «Полета») я склоняюсь к мнению, что Андреев – прозаик уровня Куприна, если не выше, по крайней мере, ему чужд социальный критицизм толстовского типа, он предпочитает экзистенциальные терзания и бездны. Будучи учеником Достоевского в плане знания глубин человеческой души, порой, как в «Красном смехе», Андреев, как и его учитель, теряет чувство меры, играя на одной взвинченной ноте, ныряет в океан психической патологии.
Лучшие произведения Андреева невероятно атмосферны, наполнены яркими описаниями (порой даже тонут в них), но главной своей целью имеют – исследовать пограничные состояния человеческой жизни, ту сферу, которой обычно боятся писатели, когда мера страдания персонажей переполняется и повергает их в безумие. Так произошло с героем «Жизни Василия Фивейского», который подобно Иову пьет горечь и желчь испытаний, которым не видно конца. Это единственная повесть Андреева, в которой патология и девиация (прежде всего психическая) не просто детально препарированы, но описаны во всем многообразии своей симптоматики.
В отличие от «Красного смеха», в котором описание ужасов войны рифмуется с личностным безумием героев как-то уж совсем нарочито, в «Жизни Василия Фивейского» личная трагедия героя становится увеличительным стеклом, сквозь которое видны общечеловеческие страдания. Главный герой – к тому же еще и священник, потому Андрееву удается проникнуть в сознание и бессознательное героя, предстоящего перед алтарем и теряющего веру, но борющегося до последнего вздоха. Это гимн человеческому мужеству, сломить которое может лишь безумие и смерть, потому мне тем более непонятно недовольство церковных кругов при жизни автора в отношении этой повести – они наоборот должны были бы за нее ухватиться как за прославление подвига священства как самого тяжкого труда на земле.
Пристальное внимание Андреева к темным сторонам человеческого духа, сделали его мистиком от литературы, но, в отличие от Достоевского, отнюдь не христианским, потому нет ничего удивительного, что прозаик предложил свою версию евангельских событий в повести «Иуда Искариот» - не самом талантливом своем тексте. Здесь Андреев попытался наделить в общем-то банальный в своей злобе и зависти образ Иуды психологической глубиной, диалектикой, пытаясь сделать из него уродливого двойника Христа. Если вы боитесь, что ваша вера поколеблется от таких неканонических трактовок евангельских сюжетов, какие используют Сарамаго и Амос Оз, Скорсезе и Казандзакис, то Андреева вам лучше не читать.
Лично меня эта псевдоглубина оставила равнодушным: зло и его носители при всей их многоликости очень банальны и пародийны (Арендт была права в своей книге об Эйхмане), вся их якобы гениальность сильно преувеличена демоническим искусством. Справедливости ради стоит заметить, что Христа Андреев изображает канонически, влагая в Его уста лишь те слова, которые есть в Евангелии, зато на учениках он «отрывается», изображая их слабовольными трусами, отвернувшимися от своего учителя. На мой субъективный взгляд, книги Сарамаго и Казандзакиса куда более апокрифичны и вольнодумны, чем повесть Андреева, которой не хватает концептуального единства.
«Красный смех» - антимилитаристский текст, написанный в годы русско-японской войны, становится взвинченной апокалиптической притчей о войне как таковой, его изобразительная мощь, метафорическая пластика во многим повлияла на визуальный строй фильмов Константина Лопушанского (особенно ранних). В то же время это очень однобокий, в чем-то даже примитивный текст, своего рода поэма, составленная из одних гласных, поэма-крик. С другой стороны, быть может выразить чудовищность Войны как таковой по-другому было и нельзя. В любом случае читать эту повесть людям с чуткими нервами противопоказано.
Зато как гуманны, теплы рассказы Андреева «Жили-были», «Полет» и «Баргамот и Гараська»! Описывая даже умирание больных в госпитале или предсмертные переживания пилота в падающем аэроплане, Андреев находит для этого светлые краски, окрыляющие читателя и дающие ему надежду. Этому писателю сделали имя взвинченные, мрачные тексты, но его малоизвестные рассказы показывают, что пессимизм отнюдь не был его кредо на 100%. Так в сугубо реалистическом «Рассказе о Сергее Петровиче» - еще одном своем шедевре Андреев как никогда близок манере Достоевского, показывая еще одного человека из подполья, глубоко несчастного и отвергнутого миром, идущего на самоутверждение в смерти, но при этом лишая рассказ беспросветной интонации.
Пристальное внимание писателя к негативным сторонам человеческой экзистенции, полное игнорирование им творческого измерения, любви, всего того, что также составляет человеческое существование и делает нас счастливыми хоть на краткий миг, - все это отличает лишь его прославленные произведения, но не все вообще. В одном разговоре с Горьким, своим хорошим другом на долгие годы, разговоре в кабаке, описанным Алексеем Максимовичем в литературном потрете Андреева, тот сказал: «Люблю бесстыдство, в нем я ощущаю печаль, печаль человека, не способного не быть животным». Эти мрачные слова не исчерпывают всей антропологии Андреева, но говорят очень много о его взгляде на человека.
Чтобы Леонид Андреев не описывал, чтобы он не показывал: вызревание и подготовку к суициду, как в «Рассказе о Сергее Петровиче», спонтанное изнасилование, как в «Бездне», ужасы и безумие абстрактной войны, как в «Красном смехе», «симметричный ответ» государства на козни террористов, как в «Рассказе о семи повешенных», или обратную ситуацию, как в «Губернаторе», переосмысление евангельских событий, как в «Иуде Искариоте», осеннюю меланхолию и отчаяние священников от навалившихся на них испытаний, как в «Молчании» и «Жизни Василия Фивейского», жалость и сострадание к униженному, появляющиеся в душе служителя закона, как в «Баргамоте и Гараське», умирание в госпитале в разгар летнего цветения природы, как в «Жили-были», или предсмертное очарование бытия, как в «Полете» (лучшем своем рассказе) – он всегда делает это с невероятным мастерством рассказчика и художника, чутким как к боли человека, так и к его надеждам, с истекающим кровью вопрошанием Иова к Богу и мирозданию.