Две недели потребовалось на перечитывание романа Кортасара «Счастливчики» (раньше читал его в сокращенном, еще советском переводе Похлебкина под названием «Выигрыши»): долго мучил первую половину, ибо не увлекло, показалось слишком реалистичным для Кортасара, почти лишенным его фирменной афористичности и метафоричности. Это наиболее понятная книга Кортасара, неудивительно, что она первой пришла к советскому читателю: Похлебкин удалил, и это пошло роману на пользу, совершенно необязательные постельные сцены (в том числе и гомоэротические) и пошловатый флирт в диалогах (как гетеро, так и гомо).
Благодаря этим цензурным изменениям роман стал более стройным и четким, более антибуржуазным и менее водянистым, ибо, охватывая на 500 страниц всего лишь три дня морского путешествия (с прологом и эпилогом) он не отличается увлекательностью, хотя динамизм в нем все же есть. Несколько надуманную историю с выигрышами в лотерею Кортасар превращает в притчу о консюмеризме, когда наслаждение материальными благами впрямую зависит от ущемления индивидуальной и коллективной свободы. Героям, путешествующим морем в неизвестном направлении (кто знает, куда плывет цивилизация?), позволено все кроме контактов с командой корабля и проходы на корму.
Для некоторых – это не проблема, они наслаждаются отдыхом, солнцем, едой и комфортом, для других пройти на корму – вопрос чести, но и их бунтарство половинчато, не многие готовы идти до конца. Из всех латиноамериканских прозаиков Кортасар наиболее антибуржуазен: приветствуя революцию на Кубе, дружа с Кастро, конфликтуя с Пероном и ненавидя диктаторские марионеточные режимы в Южной Америке, он с каждой последующей книгой все больше углублял и расширял свой нонконформизм, чтобы закончить свой творческий путь «Книгой Мануэля» - открыто протестной леворадикальной книгой.
«Счастливчики» в ряду его экспериментальных романов и новелл, отличающихся буйством фантазии, выглядят несколько традиционно, реальность здесь повернута в ракурсе фантастического лишь слегка, в бунюэлевском духе, то есть артистично, но аккуратно. Даже сам слог лишь в размышлениях Персио искрится той непревзойденной метафорикой, за которую Кортасара любят, и я когда-то полюбил. Сейчас она кажется мне выспренним и искусственным подражанием сюрреалистической образности (та же беда и у Генри Миллера). Такой подход к стилю покоряет в первую очередь молодежь, бегущую как от чумы от классики и традиционности в искусстве. Когда же тебе за тридцать, ты открываешь вечно живое в классике и с куда большим сомнением относишься к модернистским художественным стратегиям, чем раньше.
Парадоксально, что, будучи лишенными этой стилевой пиротехники, «Счастливчики» превращаются в скучный роман, ведь в реализме Кортасар - поразительный дилетант. Порой его диалоги, справедливости ради стоит отметить, очень содержательны и даже экзистенциально пронзительны (например, беседы Медрано и Клаудии, напоминающие лучшие страницы Франсуаза Саган), но внутренним монологам персонажей «Счастливчиков» далеко до душераздирающих откровений Оливейры из «Игры в классики». Ведь, согласитесь, лучшие произведения Кортасара («Игра в классики», «Преследователь») берут прежде всего не своей экспериментальностью в структуре и слоге, а онтологической обнаженностью жизненных конфликтов, свойственных молодости. В «Счастливчиках» за молодящимся нонконформизмом, эффектной протестной позой как автора, так и героев не скрывается ничего кроме лобового социального мессиджа. Жизненного нерва здесь нет, потому роман так скучен и уныл, за исключением немногих удачных страниц.
Только недавно дорастя до Маркеса, до масштаба его философских обобщений, до зрелости его взгляда на мир и человека, я понимаю, что безнадежно вырос из Кортасара, из его молодецки понтующегося стиля (вроде «непрестанной лавины черепах, чье сопротивление быту никогда не прекращается» из «Книги Мануэля» - фразы, которая может сейчас вызвать у меня лишь снисходительную усмешку своей нелогичностью) и пубертантной протестности. Быть может, спустя время, открою для себя его рассказы, которые почти не читал, но в романистике он для меня уже не интересен. Всему свое время, увы.