Мы провели ночь у стен огромного сруба, каковых мне видеть ещё не доводилось. Ни у нас, ни у соседей – голядов не строили таких длинных и высоких хоромин.
Не сказывали о таких и захожие охотники – весины да корелы, любившие красно поговорить. Чудь, та и вовсе, баяли знающие люди, из нор своих до днесь не вылезала.
Мой родной кров едва выглядывал из земли островерхой крышей. Чтобы попасть внутрь жила, надлежало пригнуться, а в снежную зиму и по-собачьи вползать приходилось. Нога помнила три выщербленные ступеньки, ведущие вниз. Оконца малые в самом верху - для дыма способней. Одесную родимое пепелище - добро улыбается чёрным от сажи ртом, Печь сбили мы с Дедо, а камни собирали, помнится, купно – всею вервью.
Одесную - по правую руку, справа. Печи в 7 – 10 веках обычно ставились устьем в сторону входа с правой стороны. Традиция эта сохранилась до наших дней.
Пепелище – родной очаг.
Два чувства дивно близки нам.
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам. (А. С. Пушкин)
Сбить печь – в старину печи не складывали, а «били». Камни, подходящего размера, скреплялись глиной. Если камней не хватало использовали комья обожжённой глины.
Вервь – община.
В зимнюю пору я засыпал под ласковый стрёкот веретёнца. Мать присаживалась с работой у самого устья печи. Левая рука сучит нить, другая правит веретено. Мать поёт. И сладко спится мне за печью среди кадок с солёными грибами и прочей лопати.
Сказывал Дедо про старые, давно изжитые времена, когда люди единым родом жили и единым очагом. У очага грелись, а хлебные печи в сторонке ставили да плетнём обносили.
Днесь всё не так. Всяк норовит свою избу ставить. И свой очаг! Разорвали, растащили единое пламя на малые кусочки. Принудили огонь жить в камне да глине. Такожде некогда и гордого тура превратили в послушную корову. Слушая дедовы байки, я жалел растерзанный огонь. И не знал хорошо ли содеяли мы – люди, когда решили греться каждый у своего очага?
Живой непременно устроит вход в жилище с южной стороны. В том и выгода, и смысл! Заглянет солнышко жарким летом в тёмное чрево безокой избы - меньше будет сырости, свежей и мягче воздух. К южному боку всегда притулится муравейник, лепше растёт трава, гуще и обильнее сочит прозрачную свою руду древо. Но иной дом надобен мёртвым!
Сухой жар им противен. Недаром и Солнце у них иное – Луной зовётся. По то и входили мы в дом Праматери с севера. С полунощи, по-старинному говоря.
Вчера не посмел – не хватило мне духу озреть любопытным оком суровую её ипостась. Поклонился молча – той, что рождает жизнь всякий раз отдавая на то свою плоть. Добровольная жертва без коей не мыслим мир сей!
А высокий долгий терем вырос совсем рядом с древним жилищем Праматери, и гляделся настоящей крепостью. Почернелые от осенних дождей и поросшие мхами стены (дело ли рук человечьих) гордо, озирают бескрайний лес за тыном.
Кощей повёл нас полусгнившими дощатыми мостками к дверям дивной хоромины. Перед самым входом остановился. Из складок косматого плаща вдруг вынырнуло его лицо, окаймлённое седыми пучками не то шерсти, не то пуха. Я понял, что впервые вижу волхва так близко. Не иначе он и родился сразу в медвежьей шкуре, а может и вовсе медведем был? Тем страшней показался его человечий зрак. Чуть насмешливый взгляд спокойных и умных глаз скользнул по нашим лицам. Не понять было и возраста Кощея. Грубые шрамы: большие и малые бороздили щёки и чело волхва. А вот голос прозвучал молодо и просто
- В дом Волка без шкуры не входят, - сказал ухмыляясь, - а шкуру добыть – то дело ваше.
Тяжёлая дверь, простонав, скрыла косматый плащ. Мы остались снаружи. Небо смуглил близящийся закат. В утробах наших урчал голод, а ежели не поспешить – нехитро и замёрзнуть.
Ту ночь мы встретили, плотным кругом у жаркого костра. Куча сухого валежника – будет чем кормить огонь - громоздилась позади наших спин. А где-то совсем близко выл молодой волк.
За ночь мороз высушил землю. Трава вокруг тына топорщилась иглами и во многих местах была примята следами звериных лап. Повсюду валялись кости. Не свежие – выглоданные временем и ветром. Кинулись в глаза и несколько надтреснутых человечьих черепов.
Добыть шкуру! С голыми руками на Волка? Иль воротиться назад? На позор и срам? Мужской путь – охотника и воина начинался здесь. Не хотелось и думать о том, что будет с тем, кто не сумеет, оступится или отступит.
Ребята молчали, супились, но уже приглядывались к оттискам лап на мёрзлой траве. Следы обрывались у зарослей терновника, зато на кустах торчали свалявшиеся клочья серой шерсти. Немко снял самый большой клок, понюхал, потёр меж пальцев и, отбросив в сторону, покачал головой.
- Не свеж.
Решили вабить - воем звать-кликать Серого брата. Не единожды слыхано, как вабили взрослые охотники. От умелой вабы и волос вставал дыбом, и колкий холод блуждал под рубахой. Никому из нас - мальчишек вабить не дозволялось – то было особое право и особый язык. Но право берут силой – его нельзя дать… Как и отнять.
И вот я опускаюсь на колени. Подношу к губам кулак. Пробую выть. Выходит визг молодого пса. Не то! Прочь кулак. Я задираю морду. Взгляд упирается в мохнатое навершие дерев, в синий кусок тусклого неба, в дымчатое облако, повисшее на макушке огромной сосны. Вою тихо, гнусаво. Не то! Прыснул, не сдержавшись Няжита, а следом гоготнул и Олаф.
Тогда я оскалил зубы и глухо зарычал. Наверное, я был страшен тогда. Няжита попятился – ему стало не до смеха. А Олаф поглядел как-то странно. Я упёрся не руками – лапами в колючий травянистый иней. Морозный воздух заполнил грудь. Вой потёк ровно, набрал силу, звал отчаянно и тонко. Потом гладко сползал вниз. Я почуял его раньше, чем услышал ответный вой. Он приближался. Сильные лапы легко ступали по тихой земле. Он шёл ко мне.
Когда же Волк явил себя из-за чёрных стволов, мы все оторопело замерли. На миг помстилось будто зверь добрался сюда не по земле, а спустился прямо с неба. То был крупный красивый самец - переярок. Спокойный, уверенный в своей силе. Сытый. Пушистое палено хвоста мягко висело у задних лап. Волк остановился шагах в двадцати от нас – не дальше. Стоял и ждал, узя глаза. А мы чувствовали себя стадом глупых, беспомощных овец. Таращились на зверя и у каждый внутри сидел свой особенный волк.
Баю-баюшки, баю,
Не ложися на краю,
Придёт серенький волчок.
Он ухватит за бочок,
И утащит во лесок,
Под ракитовый кусток.
Колыбельная песенка из далёкого детства обернулась грозным пророчеством. Мой Волк ждал меня.
(Продолжение следует)
Иллюстрация - репродукция работы американской художницы Кристы Форест.
Начало истории - тут!
Спасибо за внимание, уважаемый читатель!