Впечатлению от некоторых книг надо отстояться, иначе не миновать ложных суждений. Так и случилось с романом Маркеса «Сто лет одиночества», который я впервые прочитал больше десяти лет назад, и долгие годы воспринимал его как аналог латиноамериканского сериала, мелодраматичного и массового. Читая его сейчас во второй раз, понимаю, насколько максималистски неверным было мое мнение: «Сто лет одиночества» - великая книга, написанная с невероятным визионерским мастерством и писательской виртуозностью, а сочетание увлекательности и элитарности – скорее дань нарождающемуся постмодернизму, не вредящая качеству текста.
Создавая книгу, в которой нет главных героев, и единственным подлинным персонажем выступает народное сознание (или даже коллективное бессознательное), Маркес далеко шагнул в деле деперсонализации и депсихологизации текста, кроме того, он не просто смешивает реальное и фантастически легендарное, но пишет изнутри мифологической точки зрения, в которой они еще не разделены. Вспомним, что начинается этот роман с мысли, что мир тогда еще был молод, и для многих вещей еще не было названия, и на них просто указывали пальцем. Показывая взросление, развитие, дряхление и умирание целого микрокосма, автор создает притчу о человеческой цивилизации, которая движется ко все большей и большей разобщенности, к ситуации, когда каждый замыкается в коконе собственного одиночества.
Путь к одиночеству у героев разный, но результат один и тот же: они умирают, когда уже не способны видеть других и мир вокруг себя, превращаясь в лейбницевскую монаду. Навязчивое повторение судеб, имен, ситуаций, круг непрерывного инцеста – все это история рода Буэндиа, движущаяся по кругу. Мифологическое время, в котором не разделено внешнее и внутреннее, природное и духовное, циклично само по себе, это навязчивая дурная бесконечность, из которой нет выхода даже в смерти. Герои, умирая, возвращаются в места своего пребывания в виде призраков, некоторые, напротив, как Урсула, все никак не могут умереть, переживая своих сыновей и внуков.
Дурная бесконечность войн, восстаний, чехарда политических режимов – все это как в зеркале отражает историю Латинской Америки с ее каруселью диктатур и марионеточных режимов. Несмотря на мощную смеховую, карнавальную культуру романа Маркеса, шутки, байки, раблезианские гиперболизации, это очень тягостное чтение. «Сто лет одиночества» - одно из самых безысходных произведений мировой литературы, но, быть может, как никакой другой текст ХХ века он лучше всего выражает навязчивый абсурд и повторяемость его кровавых ошибок. Это роман не только о Латинской Америке, но вообще о ХХ веке, сбросившем себя в дохристианскую, языческую эру кровавых культов и человеческих жертвоприношений.
Если бы не любовь и страсти, которые раздирают героев романа, читать его было бы невыносимо: здесь и вступает в силу его масскультовость, сериальность. Многочисленные романы персонажей друг с другом, инцест, намеренно преувеличенные детали создают грандиозную имморальную картину человеческих пороков. Маркес начиняет роман эротикой под завязку (потому он был сильно сокращен в советском переводе и восстановлен Маргаритой Былинкиной в наше время), так что он трещит, готовясь лопнуть. Это вообще свойственно итало-испанской культуре, идущей еще от Ренессанса, а в наше время достаточно вспомнить блистательный эротический роман Жоржи Амаду «Донна Флор и два ее мужа».
Тем не менее, раблезианская, ренессансная вульгарность Маркеса не имеет ничего общего с пошлостью, она сочна и витальна, очаровывает даже самого лицемерного читателя своей неподдельностью и жизнелюбием. Как этот витализм сочетается со все более сгущающейся грустью романа – одна из его загадок и, возможно, одна из причин его нестареющей популярности по всему миру. Действительно, «Сто лет одиночества», как и подобает мифологическому роману, - морально индифферентный текст, не признающий христианской дихотомии добра и зла. В этом его культурологическая достоверность, ведь в странах Латинской Америки жуткий микс христианства и язычества хорошо известен и является бесспорным фактом культуры этих стран.
Однако, подобный имморализм жизни и поступков героев, дурная бесконечность истории целого рода становится подлинно тяжким бременем, которое в итоге и губит Макондо и его жителей. Гражданские войны полковника Аурелиано Буандиа, разжигаемые во имя его гордыни, что он сам признает, языческие пиршества Аурелиано Второго, лицемерное ханжество Фернанды, далекое от подлинного христианства, все расширяющийся круг инцеста, вовлекающий в себя все новых и новых персонажей – все это будто клетка циклического времени, из которого нет выхода. Можно смело утверждать, что роман Маркеса – о тупиковости языческого мировосприятия жизни, его беспросветности, неспособности дать людям ничего кроме волчьего одиночества.
Ведь сколько героев этого романа фактически сходят с ума, пытаясь расшифровать письмена Мелькиадеса, а это ничто иное, как история рода Буэндиа, то есть сам роман Маркеса – роман замыкается сам на себя. Вне книги, вне текста нет ничего – вновь постмодернистский тезис, однако, автор доказывает его всем строем своего романа, ни на миг не давая забыть, что перед нами - фиктивная реальность, косвенно намекающая на столь же выдуманную реальность нашей жизни. Выдуманную кем? Нами, нашим коллективным бессознательным, которое запирает нас внутри истории нашей цивилизации, в дурной бесконечности ее ошибок. Беда и трагедия человеческой цивилизации – в том, что она так и не стала по-настоящему христианской, в том, что мир живет так, будто Христа не было.
Именно на это косвенно, исподволь, прямо не говоря, намекает роман Маркеса. «Сто лет одиночества» - не христианский роман, но он о необходимости Христа для человечества, о дурной бесконечности языческого времени, о тупиковости имморализма, о духовной жажде, которую не могут утолить никакие наслаждения. Маркес от противного, запирая героев в тюрьме невыносимого одиночества, доказывает, что человек – духовное существо, жаждущее жить в раскрытом, линейном времени, но приговоренного своими пороками к навязчивому повторению одного и того же. Так свобода материальной жизни оборачивается безысходностью и жаждой неведомого, так роман о мифе и жизни в мифе оборачивается жаждой чего-то другого.
«Сто лет одиночества» - о бремени язычества, о том, что люди, живя в мире, где новозаветное благовестие перемешано с самыми дремучими суевериями, так и не стали христианами, предпочтя этому скотоподобную жизнь, и как бы она не была витальна и близка природе, она всегда обрекает на неприкаянность и одиночество, доказывая тем, что человек создан для большего, чем жизнь тела. В этом итог этого прекрасного в своей амбивалетности романа, сочетающего юмор и мрачность так органично, что ему нельзя не верить.