Прозу Татьяны Толстой трудно любить безоглядной любовью. Она вызывает радостный восторг, зависть, недоумение и нелюбовь. Иногда одновременно. Сама же писательница до последнего времени предпочитала парить над схваткою своих поклонников с недоброжелателями в Америке. И появлялась в родных палестинах уже с новыми романами. В частности в 2001 году Толстая в номинации «Проза-2001» была удостоена премии «Триумф» за роман «Кысь». И хотя роман получился достаточно спорным и невыразительным, во всяком случае, намного слабее того, что выходило из-под пера Толстой ранее, награда явилась признанием прошлых заслуг. Как говорится, награда нашла героя, когда в его геройстве никто уже и не сомневается.
Я не буду писать о поздней Толстой, времен "Кысь", "День", "Ночь", "Двое". "Изюм". Книги на мой вкус довольно спорные и слабые. Брюзжать как-то не хочется. Или шибко умные люди потом напишут: пиарится на критике. Давайте о хорошем. О книге "Река Оккервиль", которая вышла, если мне не изменяет память, в 2002-м году.
Итак, Толстая, верная славным традициям своей фамилии, без пяти минут классик.
Книга его рассказов 2002-о года, составленная из произведений уже известных и публиковавшихся в толстых журналах, призвана была утвердить или опровергнуть это мнение.
Аннотация оптимистично утверждала, что «книга Татьяны Толстой – новая щедрая книга, она много даст и тем, кто давно сдружился с прозой этой писательницы, и тем, кому еще только предстоит радость первого знакомства с ее творчеством».
Нейтральный и отдающий детским садом глагол «сдружился» здесь, словно предваряет захлебывающуюся радость. Видимо, тем, кто не «сдружился», разделить этой радости не суждено.
С прозой Толстой «сдружиться» не просто. В ее прозе нет традиционно для женской прозы тихого, мерного течения сюжета, с неторопливо разворачивающимися неброскими метафорами и худосочной авторской рефлексией. Все здесь произрастает необычайно буйным цветом, краски ярки и сочны, но не настолько, чтобы не заметить, что Толстая – мастер светотени и полутонов, сравнения неожиданны и остры. А ритм повествования подчинен неуклонной железной авторской логике и воле. Ритм довольно-таки жесткий, хотя и в меру плавный. Поэтому очарование слогом и вкусным словом Толстой происходит настолько же быстро, как и затем разочарование ею.
Наиболее удачны у Толстой пейзажные зарисовки: «Черный бревенчатый сруб выбирался боком из-под сырого навеса кленов и лиственниц и, светлея, умножая окна, истончаясь до солнечных веранд, раздвигая настурции, расталкивая сирень, уклонившись от столетней ели, выбегал, смеясь, на южную сторону и останавливался над плавными клубнично-георгиновым спуском вниз-вниз-вниз, туда, где дрожит теплый воздух и дробится солнце в откинутых стеклянный крышках волшебных коробок, набитых огуречными детенышами в розетках оранжевых цветов".
Великолепный авантюрно-минорный этюд о Соне сменяет цикл рассказов о детских впечатлениях. И здесь действительно память щедро одаривает автора воспоминаниями запаха, цвета и даже картинами детского больничного бреда. Но вот детство, словно сад на даче, отцвело и выцвело. И вторая, непременно худшая половина жизни, которая ведет к печальному финалу, заволакивает мрачными тучами небо над несчастными головами героев. И сюжет из рассказа в рассказ начинает повторяться, а автор - вязнуть в само-повторах: «Трава тут не растет. Земля промерзла, дорога узка и камениста, а впереди светится только одна надпись: выход…»; «А дома – старая, запселая коммуналка, и знакомый до воя Федя, и весь поток будущих, еще не прожитых, но известных наперед лет, сквозь которые брести и брести, как сквозь пыль…»; «А за ее спиной, крепко держа Наташу за плечо, строгим терпеливым врачом стояла старость, приготовив свои обычные инструменты»; «До половины пройдена земная жизнь, впереди вторая половина, худшая. Вот так прошелестит Денисов по земле и уйдет, и никто-то его не помянет» и так далее.
Краски тускнеют, эпитеты сереют. Жизнь прошла: «День прошел скучно: ждали обеда, потом ждали ужина. Дедушка съел крутое яйцо. Ночью опять пошел дождь»; «Привык, затих, полежал. Сверху капали капли. Мертвое озеро, мертвый лес; птицы свалились с деревьев и лежат кверху лапами; мертвый, пустой мир пропитан серой, глухой, сочащейся тоской. Все –ложь».
Короче говоря: «ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет…». Исхода нет. Мир населен если еще не чудовищами, то для начала невростениками: «Наташа ночью и днем чувствовала, как снизу, в живот, в незащищенные недра дует и дует поганый ветер…Начали ей сниться молчаливые теснины… и за одной из дверей мертвый отец, разевая огромную пасть, выдувал пепельными губами чудовищный черный пузырь – адский воздушный шарик… И Наташа лежала часами, накрывшись с головой одеялом, чтобы ни люди, ни звезды не разглядели топкую помойку, гнилостными грибами корчащуюся в ее душе…».
А затем – уроды, папа-сомнамбула и так далее. И Толстая не церемонится с ними, «призывая милость к падшим». А все также, словно не замечая, что в ее некогда солнечном и теплом мире произошла подмена, продолжает с тем же буйством красок и хлесткой иронией полосовать лица своих несчастных героев, словно наигравшаяся с куклами маленькая девочка, ломая им руки и откручивая головы.
Для тех, кто о Питере, имеет представление довольно смутное, в основном по кафешкам Невского или на худой конец Литейного, скажу, что река Оккерквиль - это топоним слишком питерский. Несмотря на свою звучность: когда-то на берегу этой речушки стояла мыза шведского офицера, подарившего свое ей имя, - никакого смысла не имеющий.
Теперь это мутный ручей на окраине Питера, куда не то, что турист а и горожанин, если ему не по дороге, вряд ли по доброй воли доберется.
Вот мне кажется и Татьяна Никитична - звучный омоним, отзвук своего рода.
И теперь уже ничего более.
Так и хочется сказать этой Толстой, на экране и везде, пронизывающей до кишок взглядом, облитым горечью и злостью:
- Кысь!
https://ridero.ru/author/mikhailov_igor_x3vn3/