Выжженный солнцем деревянный настил. На берег накатывают волны Атлантики. Жара против холода московского лета. И никого. Только Сережа – разрывает мой телефон уведомлениями, – но сбереги вас бог от этого идиота! В наушниках звучит голос сдержанного и строгого Фрэнка Синатры – «Нью-Йорк, Нью-Йорк…»
«Ты куда подевалась? Ответь, ну, ответь!»
На досках вибрирует мобильник, а я сижу, болтаю ногами и жмурюсь от яркого света – вот он, мой длинный остров, мой рай.
«На Лонг-Бич».
Показываю мысленно Сереже язык и злорадно хихикаю.
«Да лан сочинять, Машк».
Анимированный ржущий комочек всплывает на экране.
«Небось у матери. Или у Лидки, в деревне под Владимиром. Слуш, Лидка все еще сажает картошку?»
Град катающихся от смеха колобков осаждает мой телефон.
«Бе-бе-бе!» «Ты пьяная, что ли?»
«Бе-бе».
«Машк, не дури».
Делаю фотографию – песок, волны, и крыло чайки влезло в кадр; жаль, Сережа не слышит ее крика. Внизу снимка – моя счастливая, каких не бывает, физиономия; фотокамера затушевала морщины, и волосы разметал ветер. Сережа и раньше-то не обладал красноречием, а тут, бедолага, даже подходящего смайлика не отыскал. Всегда он у меня бедолажным был.
«Машк, ты как там оказалась?»
«Самолетом. Сереж, извини, но между нами все кончено. Я замуж выхожу. За нормального мужчину. Слышишь? За нормального!»
«Ты ж это... уже…» «Его зовут мистер Гэтсби, Джей Гэтсби».
«Дура ты, Машк».
Молчу.
«Машк... а, Машк? Обиделась, Машунь?»
Молчу.
«Лан, ты это... возвращайся домой, где бы ни была. Я люблю тебя, Машк».
«Сам дурак!»
Мой супруг Сережа отключается. Тереблю мобильник, аж ладони вспотели – не чужие все ж, двадцать лет прожили. Первое свидание: ромашки, наши пальцы рук в замок сплелись, и завтрак в Макдоналдсе. Потом, когда Сереже становилось тоскливо, он всегда шел за американо, в Маке порция большая, и время начинало пятиться раком. Ему родители квартиру на Арбате оставили, обветшалую, без мебели, зато окнами на улицу художников. Мы вышагивали по брусчатке, и в моем воображении песок скрипел под подошвами ботинок, как на длинном-предлинном пляже. Жалко Сережу. «Так рассудить, один он остался, старый, а еще глупый. Его ж, убогого, нельзя бросать».
Я езжу теперь одна в деревню под Владимиром, в кособокий домик на шести сотках; Лидка все еще выращивает картофель. Или к матери, и мы рыдаем, обе, на кухне за столом с цветочной клеенкой. Вино пьем. Много вина, как на свадьбу. Или на похороны.
Отрываю голову от стола – Сережа, оп-па! Жмется в инвалидном кресле, худой, сгорбленный, и глаз его дергается. Он больше не ходит и не разговаривает. Мычит, как умственно-отсталый. Ему пятьдесят, а лицо, как у дебила. Ну, натуральный дебил: глаза выпучены, череп лысый, блестит. В наушниках по-прежнему поет Синатра. Плеер на паузу – пора кормить Сережу.
Сую Сереже в рот ложку. Он глотает кашу, и взгляд его щенячий. «Поди, помер бы без меня, Сереженька». Широко улыбаюсь. Он любит мою улыбку. Кривит губы в ответ, и струйки клееобразной манки стекают по уголкам его рта. Вытираю. «Сколько раз говорила, не кривляйся, когда кормлю, зараза». Прислушиваюсь к тишине Сережиного молчания, неотвратимо сходя с ума в стенах пропитанной болезнью комнаты с видом на парадную улицу – там вечный праздник.
Живем мы на Сережины сбережения и не ходим работать; у Сережи работать не получается. Я плачу врачам за надежду услышать, что Сережа когда-нибудь встанет на ноги, заговорит. Мой Сережа – парень непредсказуемый, с него станется. Тогда я обязательно улечу. На Лонг-Бич. Прочь от московского безумия и Сережи, будь он неладен. Кретин.
Втыкаю в Сережины уши наушники и выкатываю его на улицу. Не знаю, любит ли он Синатру, приходят ли ему сумасшедшие сны Восточного побережья Соединенных Штатов? Снаружи прохладно, и ветер колется. Укутываю Сережу шарфом, до самой лысины. В конце концов, он становится мне родным, окончательно, и я знаю, что люблю его, слабого и слабоумного, эту его ложку и трехразовое питание, и несчастную Лидку с огородом во Владимирской области, и докучливую мать.
Теперь, когда мне становится тоскливо, всегда везу Сережу к Макдоналдсу, за американо, там порция большая, и время отматывается обратно. Я рассказываю Сереже добрые сказки – «ты вылечишься, мы обязательно сядем в самолет; нет, ничуть не постарел, а несуществующий мистер Гэтсби – ты и есть». Мы медленно бредем – и катимся – по дороге на Лонг-Бич и слушаем, одни наушники на двоих, Фрэнка Синатру, старомодного и обаятельного господина в черном костюме – «…Нью-Йорк, Нью-Йорк».