Имеющий репутацию антиромана и, наряду с «Адой», самого изощренного набоковского литературного эксперимента, «Бледный огонь» не так сложен в восприятии, как можно было бы ожидать, тем более, что в финале автор все расставляет по местам, и книга приобретает характер законченного и в чем-то даже совершенного текста. «Бледный огонь» - это роман о безумии, очень точно переданного клинически при этом без психоаналитических штампов, которые Набоков, как известно, ненавидел.
Автор очень хорошо понимает, что у безумия есть своя логика, в чем-то даже безупречная, попытаться передать ее за слоями откровенного бреда, - задача весьма сложная даже для литературного мастера. Написав книгу от лица филолога-мономана, комментирующего поэму своего таинственно погибшего друга, Набоков с каждой новой страницей все больше колеблет у читателя ощущение реальности, которая постепенно вытесняется бредом героя-комментатора, объясняющая с точки зрения персонажа все: и поэму, и его собственную жизнь, и обстоятельства смерти комментируемого им поэта.
История любого безумия, особенно мании, - это всегда теория, своего рода краткая теория всего, в которой есть своя особая параноидальная логика. Четырехсоставная композиция романа: предисловие, поэма, комментарий и указатель нужна Набокову явно не для пародийных целей, если бы он задавался целью высмеять нравы и стиль американских филологов, то вполне ограничился бы более коротким текстом. Однако, автор задаются более серьезными экзистенциальными целями - показать трагедию одержимости искусством человека, вынужденного оставаться в тени гения.
«Бледный огонь» - отраженный огонь таланта комментатора, трагедия всех критиков, филологов, интерпретаторов, чья участь – питаться мертвым текстом, часто не имея возможности общаться с автором. Трагедия комментатора – в том, что он никогда не станет полноценным автором, создателем новых миров, его удел – жить мирами других. Кинбот (само его имя – анаграмма «Боткина», наименования овода, паразитирующего на крупных животных) сходит с ума именно от того, что мечтает создать свой собственный мир, но не может этого сделать, как комментатор. В итоге он создает-таки свой мир – Земблю, вселенную своего безумия, страну отражений, в которой деформирует свою биографию вымыслом, интерпретирует реальные события и реальную поэму при помощи параноидального бреда.
Долгое время для читателя – секрет, какое отношение имеют эти откровенно бредовые комментарии к тексту поэмы, написанной, надо сказать, блистательно (в ней отразились языком изысканных метафор размышления самого Набокова о смерти, загробной жизни, потустороннем и прочем), лишь в финале становится понятно, что они объясняют, специфически, конечно, безумно, обстоятельства жизни и смерти Шейда. Набоков оставляет спасительный для читателя зазор, несколько слов, косвенно переданных героем, чтобы понять, как все было на самом деле.
Однако, очарование безумия Кинбота, его болезненное самолюбие, завороженность собой и своим бредом на фоне его эрудиции и одержимости искусством все же вытесняет для автора и читателя реальное положение дел. Безумная картина мира всегда ярче, колоритнее, выпуклее, чем реальность, это показали еще Гоголь в «Записках сумасшедшего» и Чехов в «Черном монахе» - не просто литературные предтечи «Бледного огня», но его вдохновители, интертекстуальная связь этих книг с романом Набокова, аллюзии на них очевидны.
Кинбот, как Поприщин и Коврин, верит в свою избранность, свою цель откомментировать поэму Шейда единственно верным способом, как любой безумец, он отрицает множественность интерпретаций. Мультифокальность и паранойя несовместимы. Набоков, как настоящий мастер, складывает перед нами целостную картину безумия Кинбота постепенно, на протяжении многих страниц, когда мы уже сомневаемся в его душевном здоровье, но все еще не понимаем, к чему он клонит. Потому так важно, не идти у Кинбота на поводу и не заглядывать в дальнейшие комментарии, а читать книгу последовательно.
«Бледный огонь» - книга о том, что вся жизнь по сути дела – комментарий к какой-то эзотерической, сложной поэме, написанной чьим-то гением (о чем прямо говорится на ее страницах). Этот роман в наследии Набокова занимает исключительное место, потому что в нем есть несколько черт, отличающих «Бледный огонь» от других его книг. Во-первых, гомосексуальная тема, отсутствующая в иных книгах Набокова вообще, здесь тесно связана с безумием Кинбота. То ли дело в его фрустрациях, частичной нереализованности гомосексуального желания, то ли в чем-то ином, но для Набокова это важный аспект его безумия.
Во-вторых, вопросы веры, ибо Кинбот несмотря на свою ориентацию, считает себя еще и христианином (почти как Герхард Реве?), но его богоискательство, по Набокову, все более и более приобретает болезненные тона и тоже тесно связано с безумием. Как всегда у Набокова, внетекстуальной реальности не существует, сами тексты связаны между собой сложной сетью цитат и намеков, образуя другое измерение смыслов. Не хочется раскрывать тайну безумия Кинбота и этим портить впечатление от первого прочтения у множества тех, кто еще не открыл «Бледный огонь», потому ограничусь еще несколькими, заключительными замечаниями.
Книгу Набокова трудно анализировать, чтобы не заспойлерить, потому скажу следующее: писалась она не для того, чтобы посмеяться над нравами филологах в американских кампусах, но и не для того, чтобы развенчать безумие, представив его в неприглядном виде, скорее Набоковым руководила полуромантическая-полумодернистская цель – показать внутрилитературное безумие, отраженный свет шедевра искусства, который вытесняет и в конечном счете отменяет реальность, ибо бред так изощрен, выпукл и колоритен, но только тогда, когда художествен, когда связан с произведением искусства.
«Бледный огонь» - завершенное и совершенное, как шахматная партия, произведение (в нем вновь, кстати, как и в «Защите Лужина», звучит шахматная тема), в котором - один недостаток – длинноты и занудство некоторых страниц, дотошность в описании Кинботом своей паранойи, но без этого тоже было не обойтись, иначе не было бы эффекта клинической аутентичности. В некотором роде, Набоков сам был мономаном литературы, пьянеющим от создаваемых им миров, в этой неординарной книге, он пытался выразить терзавшее его, и поскольку он оставался вполне социализированным человеком, его творческая терапия ему помогла, чего нельзя сказать о Кинботе и множестве иных безумных интерпретаторов жизни и искусства. Об их трагедии он и писал свой роман, решая как всегда свои личные задачи, вновь показав себя экзистенциальным писателем, пусть и в постмодернистской оболочке.