Судьбы людские.
О сталинских репрессиях мы наслышаны. И в печати, и по телевидению об этом говорится много и обстоятельно. Мнений много – самых разных. Эпоха, и правда, была неоднозначная. С одной стороны – прорыв в экономике страны, индустриализация, коллективизация, всеобуч и ликбез. С другой – сотни и тысячи людей, прошедших через сталинские лагеря и гулаги. Одно дело говорить об этом – вообще, так сказать, умозрительно. Другое дело, когда вдруг узнаешь, что самый близкий и родной твой человек тоже не избежал наказания, только вот за что?
Отца нет уже 19 лет. И эту историю он рассказал года за 3-4 до своей смерти. Не принято было тогда рассказывать об этом раньше. В нашей семье об этом не говорили, не вспоминали. И мы, его уже даже взрослые дети, ничего об этом не знали. И только когда в прессе начали говорить о сталинских временах открыто, я , видимо, попала под разговор и настроение, когда отец тоже рассказал о своей послевоенной юности. И о том, как стал арестантом. И за что…
Сначала у меня был просто шок! Не укладывалось в голове, за какие такие грехи можно было посадить в тюрьму человека, который мухи не обидит? Смешно сказать: курице голову рубит мать. Отец не может безвинную голову рубить! Кукурузного початка никогда в жизни с колхозного поля не принес – воровство это, хотя соседские дети не стыдились бегать с вареной кукурузой на улицу и уплетать колхозные арбузы. Нас , своих троих детей – (сплошные девчата!) – отец воспитывал в строгости, честности и порядочности. Нашла копейку или три копейки? Пойди верни ее туда, где нашла. Тот, кто потерял монетку, наверное, ее ищет. Ну и все в таком духе.
А история такая. Рано оставшись без отца (тот погиб под Сталинградом), он жил вдвоем с матерью. В 15 лет, после освобождения Воронежа от фашистов, решил выучиться на токаря. Мать отправила сына в Воронежское ФЗУ – фабрично-заводское училище. Разрушенный город, голод, холод. Все было ни по чем! Полубосой, полуодетый, полуголодный он с увлечением учился любимой профессии. Но потом в училище вдруг произошли какие-то перемены и всех, кто учился на токаря по металлу, решили перевести на деревообрабатывающее отделение. Ничьего желания не требовалось. Тогда не спрашивали – хочешь, не хочешь? Надо и все! Но если бы парнишке было все равно, где учится, он, наверное, молча перешел бы на другое отделение и продолжил учиться дальше. Но отец-то мечтал о другом! Он был неисправимым романтиком. Вместо токарных станков, извлекающих из сверкающего металла не только извивающуюся стружку, но и песню, ему предлагали «возиться с сухим деревом», с дубинами, чурбанами, пнями… А романтик был не просто романтик! Он был еще и с характером! Сказал, не пойду на деревообрабатывающие станки – значит, не пойду! (Ситуация повторилась и в семидесятые годы, когда его хотели перевести с работы на токарном станке на деревообрабатывающий – и зарплата больше, и полегче…Не перевели. Ушел!)
Скудное питание, холодное, насквозь продуваемое сквозняками общежитие, изношенная одежда и как последняя капля, а вернее – целый ушат холодной воды – перевод на другое отделение – дали о себе знать. Простудился, заболел, да еще во время занятий и ногу травмировал, она загноилась, голень разнесло. Медицинскую помощь оказать было некому. Одним словом, решил пацан дать деру домой – из губернии в родной Павловск.
До соседнего района Подгорное добрался товарняком. А с Подгорного – километров сорок шел пешком. Нога уже болела так, что наступать на нее было нельзя. Она напухла и почернела. Домой доковылял уже к ночи. Мать, увидев сына – изможденного, голодного, больного, пришла в ужас. Отмыв и накормив сына, на следующее утро отправила его в больницу, благо она была в двух шагах от дома. На беду отца – практически еще подростка, у доктора на практике была группа молодых студенток. Доктор, бегло скользнув по пареньку, равнодушно спросил:
- На что жалуешься?
Узнав, что гнойная рана находится на голени, бросил:
- Снимай штаны!
Снимать штаны 16-летнему парню перед стайкой любопытных девчат? При том, что и трусов – то тогда не было, да ни за что! Хотел просто задрать брюки, чтобы показать рану врачу, но тот рассвирепел:
- Или снимай штаны или уходи!
Отец, превозмогая боль, покинул больничный покой. Мать осталась. Плакала. Умоляла доктора помочь сыну. Тот остался к ее мольбам равнодушен и непреклонен. Кроме того, мать надеялась, что сыну не только окажут медицинскую помощь, но и выдадут справку, которая оправдала бы его отсутствие в училище. Но все надежды рухнули. Доктор остался неумолим. А ее сын – без медицинской помощи.
А события развивались по печальному плану. К этому времени из училища уже сообщили в Павловск об отсутствии беглеца. Милиция начала его поиски – а что его искать – он жил рядом с милицией! А так как уважительная причина не была подтверждена официальными документами, парня за побег из ФЗУ посадили в тюрьму!
Да! Да! В те годы самовольный уход из училища считался государственным преступлением! Срок наказания дали хоть и небольшой, но для такого возраста – немалый – 8 месяцев.
Отвезли в Богучарскую тюрьму, где отец отбывал наказание в камере с такими же неудачливыми беглецами из ремесленных училищ. Медицинская помощь так и не была оказана. А сырая, переполненная камера, скудное питание не способствовали скорому заживлению раны.
Потом арестантов погнали этапом до Кантемировки. А это километров тридцать! В Кантемировку пришли ночью – уставшие, обессилившие, буквально валились с ног. Рана на ноге нестерпимо ныла.
Заключенных усадили на землю у железной ограды. По одному подзывали к окошечку и распределяли в разные тюрьмы. Дошла очередь и до отца. Когда выкрикнули его фамилию, больная нога затекла настолько, что он с трудом встал и неловко задел металлическую ограду. В ночной тишине раздался грохот.
- Ах ты, щенок! Ты еще здесь и буянить будешь? Грохот устраивать? – рассвирепел тюремщик. – На Колыму его!
Спасибо старшему офицеру, сопровождавшему этап, сумел убедить не трогать пацана. Из Кантемировки повезли в Усманскую тюрьму в «столыпинских» товарняках. Там он и добыл наказание. Правда, люди в Усмани оказались добрее. Отца наконец-то отправили в медсанчасть – в Аннинскую тюрьму, где его лечили несколько месяцев. Рана к этому времени была страшно запущенной.
История эта в нашей семье скрывалась от нас, детей. Да и сейчас, когда многие репрессированные реабилитированы, вспоминать не любят. Тяжело.
И как постфактум. Травма, тем более запущенная и долго нелеченная, не прошла даром, давала о себе знать на протяжении всей жизни. Последние несколько лет отец уже с трудом ходил. И умер, считаю, рано – в 72. Мог бы еще жить и жить…