Он бежал вперед, не оглядываясь, на заплетающихся от страха ногах. Глаза его беспорядочно шарили по сменяющейся яркими вспышками тьме, а руки были плотно прижаты к груди, будто он изо всех сил старался что-то защитить.
Сердце колотилось в висках, и он едва ли что-то видел, от жажды горело во рту и груди. Однако ноги упрямо шагали, подворачиваясь одна под другую, куда-то вперед, где были все та же сменяющаяся яркими вспышками колючая темнота и пробирающий изнутри вой, выворачивающий внутренности наизнанку.
Впереди не было ничего, как не было ничего и позади. Существовали лишь боль в загнанных мышцах и вкус собственной крови во рту.
Они преследовали его, наступали на пятки, сверлили гневными, изучающими, пристальными взглядами. Они были повсюду, спереди и сзади, сверху и снизу, внутри него и снаружи, так что не было места, где он мог от них скрыться.
Но он все равно бежал сквозь мерцающую ослепляющими вспышками света темноту, прижимая к груди руки и слушая бьющееся живое сердце в кончиках пальцев.
Он не помнил, когда это началось. Когда они нашли его, или когда он сбежал, все это было совершенно неважно. Он несся вперед, едва наступая на вязкую землю, и они глядели ему в спину, прожигая своими безразличными взглядами.
Страха не было, не было уже давно. Он не мог себе позволить бояться их, потому что тогда они непременно догонят, поймают его и вернут обратно в полную ошибок систему, о которой он совершенно ничего не знал. Лишь встрепенувшееся сердце заполошно билось, разбивая тишину и оглушая до боли в висках.
Он был слеп и глух, потому что они ослепили и оглушили его, вырвали с корнем язык, чтобы не смог никому рассказать. Но он единственный знал, как с ними бороться, знал лучше кого бы то ни было, потому что все еще чувствовал на себе пронзающие насквозь шипящие ядом взгляды.
Он бежал от них уже бесконечно долго, топтался на месте и падал куда-то вниз, где тьма на мгновение заволакивала, а после выплевывала, пережевав. Он ощущал на себе их взгляды, слышал застывшие в голове шепотки и громко кричал только чтобы вытравить из себя все, что они ему дали. Он все еще осознавал, где правда, а где ложь, гораздо лучше других, всех тех, кто остался внутри.
Ему нужно было только выбраться, добежать до белесого пятная выхода, и тогда все закончится, и они сгинут, и можно будет остановиться.
То, что он прижимал к груди, неспешно ворочалось и было оглушающе теплым и мягким. Он сжимал это крепче, как единственную надежду, пытался укрыть от проникающих всюду взглядов, от сменяющейся вспышками света темноты и глухого пронзительного воя, застывшего в разорванном горле.
Он кричал, едва ли осознавая это, потому что был нем и глух, а тепло его ноши разливалось по всему телу, отдаваясь вибрацией на висках.
Он не знал, когда закончится его бег, яркий свет вспыхивал и гас, ноги едва волочились, по щиколотку увязая во влажной липкой почве, а он все прижимал к груди нечто, что могло бы его спасти. Хотя меньше всего на свете он теперь волновался о себе.
Он знал, что происходит, но все остальные все еще были слепы, не видели даже вспыхивающего и гаснущего света во тьме, и уж точно не знали, что можно сойти с мертвой точки и двигаться вперед.
Он должен был рассказать, во что бы то ни стало, даже если остальные поднимут его на смех. Ведь они все еще заперты внутри, а он мчится наружу, прижимая к груди руки и чувствуя на себя отчаянные, полные гнева взгляды. Они не могли ничего ему сделать, потому что он не боялся, он знал их лучше кого бы то ни было, и они не могли притронуться к нему, вернуть назад и заставить молчать.
Он просто должен добежать и рассказать всем, и тогда они больше не смогут притронуться ни к кому из них, и только тогда можно будет остановиться и опустить руки.
