Пустота обернулась чем-то мягким и липким. В бок ударило острое. Пошарил рукой, и пальцы смяли пучок мха вперемешку с ломкими хвоинками. Темень выедала глаза, но шевелилась, дышала, даже кашляла. Не иначе змеиный Ирий!
- Я ли Бурого не боюсь? Да я ночь не сплю, всё мнится, как пасть его над моей выей оскалилась. Порты измокнут, а я ить ещё и с полатей не слазил! Но страх, что морок. Тем больше, покуда далеко от тебя. А как глянешь Смерти своей в глаза – маленькие глаза на лобастой морде – тогда и отведаешь жизни соль. Мужичья доля на острие копья!
Слова старого охотника Ослопа, сказанные им в суете кому-то другому, пришли на ум мой именно там на дне оврага. А страха не чуял. Просто хотелось пить
Рядом заворочался кто-то. Не змея ли?
- Радко! Радко! - позвал сиплый голос Няжиты.
Я отозвался. Няжита посопел ещё и спросил:
- Где мы?
- Я почём знаю. Выбираться надо. Наших искать.
Я попробовал приподняться и это мне удалось. Болело в левом боку, но боль позволяет двигаться – добро! Рядом, покряхтывая, топтался Няжита, видно и ему досталось. Ноги увязли в мягкой трясине мха и хвои. Куда брести? В ответ вынырнуло красновато-белое пятно факела, и невысокая фигура Кощея, закутанная в мохнатый плащ.
И снова мы идём, выдёргивая ноги из мягкой трухи, а в иных местах чавкая хлябью, больше всего опасаясь отстать от своих и потеряться в чуждой безмерной бездне.
Мы не были первыми, кого уводил с родного двора Кощей. Парни на возрасте уходили вослед Старому Солнцу всегда. Уходили, чтобы изжить в себе Волка или погинуть вне родового кургана. От начала времён то был Великий Страх всех матерей. Придёт время - и не отпустить нельзя! Оставишь, упрячешь жалимого сына и своими руками извергнешь его из рода. Не быть изгою ни отцом, ни мужем. Не станет служить такому и меч. Не даст себя изловить ни зверь, ни рыба. Останется одно - безгодно сгинуть трусу и несчастливцу.
Помню в ту ночь плутали мы долго, и мстилось будто водит нас старый ведун кругами нарочно по чужому заразному дебрию. Всяк кто родится в лесу знает, как бывает вспятит нога, споткнувши о ражий сук, взметнётся дремлющий в чреве холодный клубок страха. И невежда прочтёт знаменье то - уходи, не ждут тебя здесь!
Так и мнилось будто чьи-то злые глаза сверлят спину и тянутся корявые лапы в слоящейся чешуе коры, норовя ухватить да смять в страшных своих объятьях. Всё-таки не к людям мы шли, а от людей уходили.
Пересохло горло, спал с ноги лычень, онуча полезла следом, ныл ушибленный бок. Намертво сцепленные ветви отрезали путь хилому утреннему свету. От чадящего факела свербели глаза. Но усталость изгоняет страх, тем паче, когда идёшь в никуда.
Лычень - одно из наименований лаптя.
Онучи - полоски ткани, коими оборачивали ноги при завязывании лаптей.
И когда в серой туманной дымке скатертью развернулась та поляна с тыном посреди, мы бестолково, стойно глупым овцам столпились пред плетёными из бересты вратами.
Со столбов усмехались нам серые черепа: на правом – конский, коровий – на левом. Кощей затушил о землю факел. Теперь и у нас дома погасят огонь в печи. Солнцеворот приспел и застыл мир в ожидании нового молодого огня. Соберётся вервь. Купно, плечо в плечо. Тьма окутает людей, как далёких пращуров когда-то в толще времён. И станут вятшие возжигать новый огонь через великое тщание и труд. И Айно будет сидеть со всеми вместе, упрятав ноги под тёплую шерстяную панёву. Вспомнит ли она обо мне…
Вервь - старинное название общины. Именно от этого понятия происходит слово "верёвка" Многими этнографами описан интересный древний обычай - плетение верёвки всею общиной.
Всё это будет - и без нас, ибо мы изверглись из рода. Мы пока не мертвы, но и не живы. Мы – те, кого нет. Кощей обведёт нас посолонь трижды вокруг тына прежде чем недовольно скрипнут воротца, впуская нас в древнее обиталище одноглазой Праматери.
Я увидел пучки белёсых волос, торчащие из жёлтого черепа и потупил взор. Не страх – другое навалилось. Такое сказать и язык не повернётся. Словно бы это сам я лишь голая кость, а кишащий муравейник жизни давно стал моим сном. И Айно? Мысль о ней как удар. Нет, больше скажу – ожёг. И почуялось палёное.
Пылающий кусок бересты в руках Кощея, и Няжита с выжженными волосами и опалённой левой бровью стоит как ни в чём не бывало. Ухмыляется – увалень эдакий! Иного и огнём не прошибёшь. Кормили бы, как телка и ладно. Огонь в очередь лижет головы побратимов: Малко, Закей, Ждан, Немко, Олаф. И я – седьмой.
Обрежешь, а тем паче сожжёшь волос и избавишь себя от малой суедневной памяти. Останется в тебе только память рода. Так Дедо учил. Забудется ли Айно? Её голос? Руки? Запах?
Айно пахла дождём и мокрой землёй. Такого не забудешь. А остальное - дым.
(Продолжение следует)
Обряд "Подпаливания волос" в некоторых местностях сохранялся вплоть до 20 века, как «подпаливание волос жениху». Известен в общеславянской культуре в цикле обрядов перехода человека из одного жизненного статуса в другой. Почему именно волосы?
Эта часть нашего тела более других роднит нас с животными, покрытыми шерстью. Причёска и иные манипуляции с волосами, были, по-видимому, первыми знаками идентификации. В древности люди и растительность считали ни чем иным, как волосами на теле огромного живого существа - Земли.
Иллюстрация - репродукция работы художника И. Билибина "Баба - Яга"
Начало истории - 1 часть и 2 часть.
Спасибо за внимание, уважаемый читатель!