Начало очерка здесь
И всё же главное свидетельство о Некрасове – его собственные книги. Читая их, будто шагая по ступеням, можно проследить путь писателя, понять, что волновало его, мучило, составляло радость и боль жизни. Вершиной творчества так и осталась повесть «В окопах Сталинграда», безусловный шедевр военной прозы, намного опередивший другие пронзительные книги о войне. «Батальоны просят огня» Юрия Бондарева пришли к читателю в 1957 году, «Убиты под Москвой» Константина Воробьева и «Третья ракета» Василя Быкова – в 1963-м, «На войне как на войне» Виктора Курочкина – в 1965-м… Это были небольшие по объему книги-свидетельства, необычайно достоверные, честные, написанные с большой художественной силой. Произведения вчерашних фронтовиков называли «лейтенантской прозой», «окопной правдой».
Волей судеб Некрасов оказался основоположником этого течения.
Тому есть несколько причин. Когда «Вика начал жечь керосин», создавая повесть, а произошло это к концу войны – капитана-сапера демобилизовали из армии после тяжелого ранения, он был уже зрелым, сложившимся мужчиной – ему исполнилось тридцать четыре года. До войны Некрасов получил неплохое образование, закончив архитектурный факультет строительного института и театральную студию при Киевском театре русской драмы. Впрочем, тетка-биограф скептически относилась к его начитанности и кругозору:
«Я очень люблю Тургенева, а мой племянник не может его читать. Он знает из него лишь то, что проходили в школе. <…> Иностранной литературы он совсем не знает, об истории, по-моему, понятия не имеет. Она ведь у нас была упразднена, когда он учился».
Что ж, мировая история вершилась на полях Великой Отечественной, а история русской литературы – в киевской коммуналке, где Некрасов писал по ночам свою книгу. Но уже в 1950-м году писателю-фронтовику, находящемуся в зените славы и в расцвете таланта, власти выделят отдельную квартиру на Крещатике, куда он переедет вместе с Зинаидой Николаевной. Теперь на фасаде дома номер 15 мемориальная доска, а тогда тётка недоумевала: её знаменитый племянник отказался от четырехкомнатной квартиры! Из боязни, что к нему, человеку компанейскому, непрактичному, заселятся друзья с семьями.
Впрочем, и в двух комнатах у Некрасова постоянно кто-то гостил. Иногда – годами. Софья Николаевна называла такой образ жизни «Вишнёвым садом» в советском быте, и всячески обличала в своих корреспонденциях писательских приживал, которые не только ели-пили за счет благодетеля, но и зачастую ходили в его одежде.
Квартира Некрасова стала одной точек сбора киевской богемы. Здесь бывали не только литераторы, но и московские гости, иностранные корреспонденты, киношники… Некрасову, прошедшему через огонь и воду великой войны, предстоял нелёгкий поход через «медные трубы».
***
«Бесспорно, он не знал жизни народа, как и вообще все писатели, его современники», – скажет о Некрасове в своих воспоминаниях Виктор Кондырев. Ну, насчет всех – это явный перехлёст. Разве писатели-фронтовики Иван Акулов, Виктор Астафьев, Евгений Носов не знали жизни? Ведь все трое «деревенщики», тяжелый труд русского мужика был знаком им с детства.
А вот Некрасов, да, жил в юности без особых забот. Софья Николаевна возмущалась:
«До двадцати восьми лет Вика ничего не зарабатывал. <…> Мама его обожала и негодующе говорила мне: «Что ты от Вики хочешь? Твой отец никогда не зарабатывал, твой дед не зарабатывал, отчего же Вике зарабатывать?».
При том, что выживала семья бывших «помещиц» нелегко – и материально, и морально. Но 1937-й год, например, тогда прошел мимо сознания интеллигента Некрасова. Зато принципиальная тетка, «борец против вредительства», много раз писала в Москву по поводу творящегося вокруг произвола и вовсю обличала «воинствующий идиотизм» власти. Отзвуки времен «культа личности» появятся позже – в повести «Кира Георгиевна», вышедшей в 1961-м году.
И все же сказать, что Вика совсем не знал жизни, нельзя. Оказавшись в окопах Сталинграда, в круговерти кровавой стихии, где во всю мощь поднималась «дубина народной войны», он как человек художнически-чуткий (всю жизнь Некрасов рисовал и был весьма увлечен фотографией) оказался всерьез захвачен этой грандиозной силой. И под влиянием исключительных внешних обстоятельств написал свою знаменитую повесть.
На войне Некрасов вступил в партию, хотя прежде никогда не интересовался политикой. Инерция «погружения в народ» была столь велика, что и в следующей его вещи, повести «В родном городе» (опубликована в «Новом мире» в 1954-м году), она сохранилась. Рассказывая о фронтовике Николае Митясове, трудно входящем в послевоенную жизнь, Некрасов даёт то же разнообразие характеров, впечатлений, деталей быта…
Отрыв от реалий пришел вместе с материальным благополучием. Жизнь писателя и «народных масс» стали резко различаться: Некрасову не нужно было ходить на службу, думать об улучшении жилищных условий и содержании семьи. Огромные тиражи, щедрые гонорары, отдых в домах творчества, экранизации книг, поездки по стране и за границу – в том числе во Францию, Италию, США; в сущности, по сравнению с «простым советским человеком» он оказался почти в «коммунизме».
Изменилось и окружение: место «окопного братства» заняла киевская и московская интеллигенция. Правдолюбивая Софья Николаевна извещала, что все друзья у Некрасова «исключительно евреи, и, кажется, самый еврейский акцент у самого Вики». В нарочитом «юдофильстве» сестры и племянника Мотовилова видела ненатуральность, подчинённость интеллектуальной моде, и считала их поведение комичным: «Зина рассказывает: ”Вика был сегодня на кладбище“. Знакомая спрашивает: ”На каком, на Байковом?” Зина с достоинством отвечает: ”Вика бывает только на еврейском кладбище”».
На Байковом кладбище была похоронена бабушка писателя, для которой Вика был любимый внук... Некрасов, действительно, много сделал для увековечивания памяти евреев, расстрелянных в 1941 году фашистами в Бабьем Яру, в урочище на северо-западе Киева. А вот в эмиграции писатель будет тяжело переживать охлаждение со стороны прежних друзей, оставшихся в СССР. Для большинства из них он просто перестанет существовать – ни короткой открытки в праздник, ни телефонного звонка. «Выяснилось, что самое важное в жизни – это друзья», – напишет он в своей эмигрантской «Маленькой печальной повести».
Особенностью творческого дара Некрасова было то, что он не обладал сильной художественной волей. «Профессиональным литератором не считаю себя и сейчас», – написал он в 1962 году, отвечая на вопросы анкеты журнала «Вопросы литературы». Эту же мысль он развил в разговоре с другом:
«Я войне должен быть благодарен… Если бы не война, вряд ли бы стал писателем. У меня нет воображения, мне трудно придумывать. Я могу писать только о том, что пережил или видел своими глазами. Я скорее очеркист, чем художник».
Что ж, продолжим эту мысль: среда определяла и творческое, и гражданское поведение Некрасова. Если бы не война, он бы не стал писателем. Если бы не либеральное окружение («самое важное в жизни – это друзья»), он бы не превратился в эмигранта.
…Чего же не хватало «сливкам общества» и «совестям нации» в советское время? По большому счёту, только одного: свободы. Свободы передвижения, свободы печати, свободы совести. Но мало кто задумывался о «цене вопроса», которую придется заплатить за эти высокие сущности. Главное – сбросить ненавистные путы советской бюрократии, а уж остальное как-нибудь наладится.
***
– Сталинград, – сказал мне офицер Сергеев, обводя рукой окружающие нас руины.
Мы стояли возле БТРа на площади «Минутка» в Грозном. Бои здесь шли с исключительным упорством, развалины несколько раз переходили из рук в руки.
Жуткое впечатление оставлял этот город. Есть такое выражение – «дух смерти». Сожженные остовы многоэтажных домов. Вывернутые рамы. Всюду битый шифер, стекло. Перевернутые ларьки, деформированные так, будто их сжимал гигантский кулак. Остатки былых лозунгов: «Наша цель – коммунизм» и магазинных вывесок – «Овощи-фрукты», «Хлеб». Разум отказывался понимать, что перед тобою – город. Что здесь жили люди.
На одной из разрушенных стен чудом уцелела ржавая довоенная табличка – «Пошив кепок». Но где эти кепки и где эти головы? Руины Дворца пионеров, обкома партии, центрального универмага. Руины, не поддающиеся описанию.
Десятки тысяч убитых в Чечне, сотни тысяч ограбленных и бездомных беженцев, наша нынешняя бюджетная дань Кавказу – тоже плата за свободу. Конечно, можно сказать, что раскачивая СССР, диссиденты «хотели как лучше», а получилось как всегда, что им виделся белый и пушистый «бескровный путь», но зомбированный советский народ свернул не в ту сторону и т.д.
Но откуда «властители дум» знали, как лучше, если они не знали жизни большинства?! Отпадение от народа, как в материальном, так и в нравственном смысле, опасно для художника. Поводыри теряют ориентиры – слепые ведут слепых.
***
Творческий путь Виктора Некрасова – пологий спуск с вершины, с высоты повести «В окопах Сталинграда». Поэт Владимир Корнилов оставил такое свидетельство: «Человек в нем был куда ярче и занятней, чем прозаик. Вика скорее походил на героя добротного романа, чем на его автора. <…> в Вике было пропасть комического, вернее, трагикомического».
У писателя часто спрашивали, почему он не перебрался в Москву, где приятелей у него гораздо больше, чем в Киеве. «Потому что тут я первый парень на деревне», – простодушно отвечал Некрасов. Он был местной знаменитостью, и до поры до времени ему многое сходило с рук. «Конечно, он уже тогда крепко выпивал... Слышала рассказы взрослых о том, что он мог выйти подшофе на Крещатик и кричать: ”Долой Советскую власть!” Но его не трогали – лауреат!», – вспоминала одна из его знакомых.
Тетка-биограф сделала, как всегда, категоричный вывод: «Вика на войне научился пьянствовать». Софья Николаевна вообще отличалась повышенной принципиальностью и говорила: «не поклонница я Викиного таланта, но на безрыбьи и рак рыба. Все-таки это один из наиболее талантливых у нас писателей. Молодежь у нас ужасно его любит». Впрочем, иногда она смягчалась: «…пишет он хорошо. Вы поглядите, как легко его читать».
В 1950-60-е годы главный жанр творчества Некрасова – путевые и городские очерки. Писал он их с удовольствием и увлечением, его признание в любви Парижу в книге «Первое знакомство» до сих пор не потеряло очарования. Впрочем, на всех не угодишь: очерки «По обе стороны океана» (1962), повествующие об американской жизни, Софья Николаевна назвала поверхностными и легкомысленными, увидев в них невероятное «ячество», которое, по её мнению, было свойственно племяннику.
Руководитель советского государства Никита Хрущев отнесся к зарубежным заметкам Некрасова гораздо строже, заклеймив автора за «совершенно неприемлемый для нашего искусства принцип», выразившийся в якобы комплементарном описании американской архитектуры и высказал мнение, что от таких людей партия должна избавляться. Вскоре, впрочем, партия отправила на пенсию самого Хрущева. Но до этого радостного события писатель пережил немало тяжелых и горьких дней: ему предлагали покаяться, он искренне недоумевал – «в чем?», застопорились его издательские дела, да и строгий выговор по партийной линии за несуществующую вину не прибавил ему любви к советской власти.
С другой стороны, мало ли кого ругал Хрущев?! Например, Андрея Вознесенского. И что?! Это только добавило поэту популярности. Евгений Евтушенко сочинил о Бабьем Яре целую поэму, но никто не обвинял его в организации «сионистских сборищ». Изрядное вольнолюбие в творческом подведении позволял себе бард Булат Окуджава. И т.д., и т.п. Удивительное дело: этим и другим приятелям Некрасова советская власть прощала гораздо большие «грешки», чем сталинскому лауреату. Мудрые его друзья умели ладить с цэкистами и кэгэбистами, обращать свои кратковременные поражения в долгосрочные победы, быть, когда надо, политкорректными. Они привозили из заграниц полные баулы тряпья (Некрасов все деньги тратил на книги и дорогие альбомы по искусству), и вообще друзья «умели жить», чего «трагикомический» Вика так и не научился – до самой смерти.
Нет, никаким идейным «антисоветчиком», по крайней мере, до своего отъезда в эмиграцию, он не был. Об этом и его недоумевающий памфлет «Кому это нужно?», написанный в марте 1974 года и распространённый в самиздате. В сущности, это грустная, безо всякого «ячества», автобиография. Некрасов всё ещё ищет возможности примирения и диалога с властями – даже после исключения из партии, даже после 42-часового обыска в квартире по надуманной причине, даже после унизительных допросов в «органах».
Потом Некрасов напишет письмо Леониду Брежневу и попросит разрешения на выезд. Формальный повод – повидать в Швейцарии родственника, Николая Ульянова. Разрешение ему дадут. Но писатель понимал, что это – билет в одну сторону. В СССР он больше не вернется.
Начало очерка здесь
Окончание здесь
Автор Лидия Сычёва