Петербург, бывший на протяжении всей своей истории центром культуры, стал домом для множества творческих людей. Поговорим сегодня о литературном измерении города и о genius loci для поэтов и писателей. Оставим в стороне места, известные каждому школьнику, и перечислим адреса, которые чуть реже вспоминаемы, но, тем не менее, составляют важную часть литературной истории и антуража Петербурга.
🏛 «Башня» Вячеслава Иванова (Таврическая, 35/Тверская, 1)
Дом на углу Таврической и Тверской улиц (доходный дом И. И. Дернова) останавливает на себе взгляд – торжественным мажорным аккордом возвышается он на перекрёстке, разворачивая вдаль фасады в нежном смешении эклектики и робкого модерна. Этот дом, а точнее его полукруглая «башня» (закруглённая угловая часть), в начале двадцатого века была маяком для ищущих истины и жаждущих слова. В 1905-1913 годах угловую квартиру в мансардном этаже занимал поэт-символист, философ, теоретик культуры Вячеслав Иванов. Вернувшийся из Европы, имевший блестящее образование, широкий кругозор и тонкий художественный вкус, Иванов в свои 39 лет стал авторитетом для молодой творческой интеллигенции Петербурга. Он умел распознавать талант и, что немаловажно, помогал пробиться, выйти в люди. Вместе с женой, писательницей Лидией Зиновьевой-Аннибал, Иванов устраивал по средам творческие встречи, которые были знамениты на весь Петербург и собирали плеяду ярчайших деятелей культуры эпохи Серебряного века. Здесь обсуждали литературу и философию, живопись и театр, спорили о богословии, новой этике и эстетике. Круг гостей был настолько широк, что проще сказать, кто не бывал на «средах». Здесь собирались люди порой полярных взглядов – так однажды будущий нарком просвещения советского правительства Анатолий Луначарский сошёлся в споре с Николаем Бердяевым и хозяином дома, отстаивая свой взгляд на пролетариат как воплощение античного Эроса. Иван Алексеевич Бунин, известный язвительным отношением к модернистам, не преминул побывать на Башне – и получил вызов на дуэль за шутку с декадентскими стихами.
Писатели и поэты представляли здесь новые, ещё не неопубликованные материалы и с волнением ожидали отклика – так в 1910 году на Башне состоялся стихотворный дебют юной Анны Ахматовой. А самый яркий эпизод – это премьерное прочтение блоковской «Незнакомки». Сохранилось поэтичное воспоминание К. Чуковского: «…В белую петербургскую ночь мы, художники, поэты, артисты, опьяненные стихами и вином — а стихами опьянялись тогда, как вином, — вышли под белесое небо, и Блок, медлительный, внешне спокойный, молодой, загорелый (он всегда загорал уже ранней весной), взобрался на большую железную раму, соединявшую провода телефонов, и по нашей неотступной мольбе уже в третий, в четвертый раз прочитал эту бессмертную балладу своим сдержанным, глухим, монотонным, безвольным, трагическим голосом. И мы, впитывая в себя ее гениальную звукопись, уже заранее страдали, что сейчас ее очарование кончится, а нам хотелось, чтобы оно длилось часами, и вдруг, едва только он произнес последнее слово, из Таврического сада, который был тут же, внизу, какой-то воздушной волной донеслось до нас многоголосое соловьиное пение».
Пространство Башни само по себе способствовало созданию мистической нездешней атмосферы – из окон квартиры открывалась необыкновенная панорама города,и присутствующие гости могли чувствовать себя парящими над суетой улицы и суетой мира. Добавляли антуража и сами хозяева – дионисийские «среды» начинались около полуночи, Лидия Зиновьева-Аннибал, жена Вячеслава Иванова, «появлялась среди гостей в необычном одеянии — ярко-белом или красном хитоне, поверх него — тога. Такую одежду она носила и в обычной жизни. Принимая гостей, она любила сидеть не в кресле или на диване, которых в квартире было предостаточно, а на ковре посреди комнаты, окруженная подушками. Вокруг нее располагались гости. Если представить себе полумрак, мерцающие в канделябрах свечи, колеблющиеся по стенам тени, может показаться, что находишься в каком-то нереальном мире, в атмосфере игры, театра, мистификации» (М. Кузмин).
Временными жильцами гостеприимного дома на Башне в разное время были поэт Михаил Кузмин, Андрей Белый, жена Максимилиана Волошина художница Маргарита Сабашникова.
Со смертью хозяйки дома, Лидии Зиновьевой-Аннибал, «среды» постепенно сошли на нет, Вячеслав Иванов в 1915 году покинул Россию.
В настоящее время здание жилое, в квартире в мансардном этаже размещается детский сад. Доступ в здание для экскурсий закрыт.
⛵ Александр Блок (ул. Декабристов, 57)
В доме на углу набережной реки Пряжки и Офицерской улицы (переименована в 1918 в улицу Декабристов, – тот редкий случай, когда изменения не так уж и значительны) Александр Блок жил с 1912 года и до самой смерти. Он занимал две квартиры, в одной из которых сейчас открыт музей, где скрупулезно воспроизведен быт поэта и хранится множество ему принадлежавших вещей.
К Блоку в гости приходил весь литературный цвет Петербурга и не только, – Ахматова, Гумилев, Есенин, Маяковский и многие другие. О визите Маяковского в дом на Офицерской стоит рассказать чуть позже, а Ахматова описывала визиты к Александру Блоку так:
Я пришла к поэту в гости.
Ровно в полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз
И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом…
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.
Порт действительно находится совсем недалеко от квартиры поэта.
Окна Блока выходили на реку Пряжку и Банный мост, который Александр называл не иначе как «мост вздохов» – там постоянно стояли и вздыхали многочисленные поклонницы поэта. Сама же река известна среди горожан и тогда, и сейчас, в первую очередь благодаря старейшей психиатрической больнице Санкт-Петербурга. Лежали в ней Виктор Цой и Всеволод Гаршин; герои этой статьи Иосиф Бродский и Даниил Хармс, перечислять можно долго. И закрадывается мысль, что близость этого места тоже как-то повлияла на нервную, декадентскую поэтику Александра Блока. Познакомиться с Петербургом поэта можно на экскурсии, которая включает и посещение музея-квартиры.
А напоследок длинная цитата из романа "Трава забвения" Валентина Катаева, с рассказом Маяковского:
«- Хотите: о моей одной исторической встрече с Александром Блоком? Еще до революции. В Петрограде. У Лилички именины. Не знаю, что подарить. Спрашиваю у нее прямо: что подарить? А у самого в кармане... сами понимаете. Нищий! Дрожу: а вдруг захочет торт - вообразите себе! - от Гурмэ или орхидеи от - можете себе представить! - Эйлера? Жуть! Но она потребовала книгу стихов Блока с автографом. "Но как же я это сделаю, если я с Блоком, в сущности, даже не знаком? Тем более - футурист, а он символист. Еще с лестницы, чего доброго, спустит". - "Это ваше дело". Положение пиковое, но если Лиличка велела... О чем тут может быть речь?..
Сшатался с лестницы. Слышал, живет на Офицерской. Мчусь на Офицерскую. Пятый этаж. Взбежал. Весь в пене. Задыхаюсь. Дверь. Здесь. Стучусь. Открывают. "Не могу ли видеть поэта Александра Блока?" - "Как доложить?" Так прямо и режу: "Доложите, что футурист Маяковский". А сам думаю про себя: нахал, мальчишка, апаш, щен, оборванец. Никому не известен, кроме друзей и знакомых, а он - Блок! Нет, вы только вообразите себе, напрягите всю свою фантазию: Александр Блок. Великий поэт. Сам! Кумир. По вечерам над ресторанами. Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи. Стою. Жду. Сейчас спустят с лестницы. Ну что ж... Не так уж высоко. Всего пять этажей. Пустяки. Но все-таки... Однако нет, не спустили. Услышав мой голос, выходит в переднюю. Лично. Собственноручно. Впервые вижу вблизи. Любопытно все-таки: живой гений. При желании могу даже потрогать. Александр Блок. Величественно и благосклонно. С оттенком мировой скорби: "Вы Маяковский?" - "Я Маяковский!" - "Рад, что оказали мне честь. - И этак многозначительно: - Знал, что вы придете. Чувствовал. Давно жду встречи с вами", - и вводит в свой кабинет. Ну конечно, кабинет не то что ваш, с юбилейной чернильницей от полтавского земства! Сами понимаете: книги, корректуры. Письмо трагической актрисы. "Розы поставьте на стол, и приходилось их ставить на стол". "Садитесь". Сажусь. Не знаю, куда спрятать ботинки. Один из них с латкой. Неловко. Сижу, как на еже. Несколько раз порываюсь что-нибудь насчет книги стихов с автографом. Но он не дает сказать ни одного слова. Сам! Подавляет величием. И что самое ужасное: чувствую, что придаст моему визиту всемирно-литературное значение. Высший исторический смысл. Свиданье монархов. Встреча символизма и футуризма. Мы, говорит, уходим, а вы, говорит, приходите. Мы прошлое, вы будущее. Футуризм идет на смену символизму. Вы наша смерть. Приемлю в вашем лице грядущее Мира. И конечно, русской литературы, хотя вы и бросаете Пушкина с парохода современности. (Дался им всем этот несчастный пароход современности. Даже мама говорила: "Зачем тебе это, Володечка?" Знал бы, не подписывал бы). И вообще, говорит, Маринетти. У вас, Маяковский, "особенная стать". С радостью и печалью приемлю ваш приход ко мне. Это было предопределено. В один роковой миг будущее всегда появляется на пороге прошлого. Я прошлое. Вы будущее. Вы - возмездие. У нас с вами будет длинная беседа. - И так далее, по принципу: "...громя футуризм, символизмом шпынял, заключив реализмом".
(А дома Лиличка с нетерпеньем ждет автографа! Представляете мое состояние? Без этого автографа мне хоть совсем не возвращаться. Сказала – не пустит. И не пустит. Положение безвыходное.) А он все свое: мировая музыка, судьбы мира, судьбы России... "Вы согласны? - спрашивает. - Не так ли? А если не согласны, то давайте спорить. В споре рождается истина. Хоть мы идем и разными путями, но я глубокий поклонник вашего таланта. Даже если хотите – ученик. Ваш и Хлебникова. Хлебников гений. Вы до известной степени тоже".
Ну, тут он для красного словца немножко загнул, потому что, как впоследствии выяснилось, один из вариантов его стихотворения "День приходил, как всегда: в сумасшествии тихом" содержит такие строчки: "Хлебников и Маяковский набавили цену на книги, так что приказчик у Вольфа не мог их продать без улыбки". - Вот как уел! Эта строфа, - заметил Маяковский, - тогда почему-то в печать не попала. А жаль! Все-таки реклама. Хотя и была воткнута ироническая шпилька в футуристические зады. Но не в этом дело. Дело в том, что время неумолимо шло, а собственноручной подписи Блока все нет и нет! Терпел час, терпел два, наконец не выдержал. Озверел. Лопнул. Прерываю Блока на самом интересном месте: "Извините, Александр Александрович. Договорим как-нибудь после. А сейчас не подарите ли экземплярчик ваших стихов с собственноручной надписью? Мечта моей жизни!"
Отрешенно улыбается. Но вижу – феерически польщен. Даже не скрывает. "У меня ни одного экземпляра. Все разобрали. Но для вас..." – "Только подождите, не пишите: Маяковскому. Пишите: Лиле Юрьевне Брик". – "Вот как? – спросил с неприятным удивлением. – Впрочем, говорит, извольте. Мне безразлично..." И с выражением высокомерия расчеркнулся на книжке. А мне того только и надо. "Виноват". – "Куда же вы?" – "Тороплюсь. До свиданья". И кубарем вниз по лестнице. По улице. Одна нога здесь, другая на Невском. Так что брюки трещали в ходу. Вверх по лестнице. В дверях - Лиличка. "Ну что?" - "Достал!" Рассиялась. Впустила».
✒ Дом искусств (ДИСК) (Невский пр., 15 / наб. реки Мойки, 59)
Здание на углу Невского пр. и набережной Мойки (имеющее также корпус по Большой Морской улице) – Дом Чичерина – дом купцов Елисеевых – ещё один яркий и непривычно многолюдный адрес на литературной карте Петербурга. Тесные узы связывают эту локацию с поэтическим миром: в первой трети XIX века на углу Невского пр. и набережной Мойки располагался французский ресторан Talon, в который любил наведаться Александр Сергеевич Пушкин. В корпусе по Большой Морской три месяца жил Александр Сергеевич Грибоедов, в этом же доме жил литератор и журналист Н. Греч. В корпусе по Невскому проспекту долгое время (с 1860 по 1914 годы) размещалось Благородное собрание, где читали свои произведения Ф. М. Достоевский, И. С. Тургенев, М. Е. Салтыков-Щедрин. Но в полном смысле литературным пристанищем здание стало уже в XX веке. В 1919 году советскими властями была создана организация, ставившая своей целью социальную поддержку творческих деятелей. В новоявленном Доме искусств (сокращенном среди своих до ДИСКа) в самое отчаянное голодное послереволюционное время функционировали поэтическая студия под руководством Н. С. Гумилёва, литературная студия под крылом К. Чуковского, помимо лекций и практических занятий проводились концерты, творческие вечера, выставки, не забывали и о развлечениях – здесь состоялись даже несколько балов. В качестве лекторов и гостей в ДИСКе бывали Александр Блок, Максим Горький, Маяковский и даже Герберт Уэллс. Но помимо организации творческого процесса, ДИСК предоставлял и кров литераторам, художникам, искусствоведам. Здесь боролись с замерзающими чернилами и сырыми дровами Н. С. Гумилёв и М. Л. Лозинский, О. Э. Мандельштам, В. Ф. Ходасевич, М. М. Зощенко, В. А. Рождественский, А. Грин. О быте обитателей ДИСКа выпукло пишет в своих воспоминаниях Ходасевич: «Жил еще в том же коридоре Аким Волынский, изнемогавший в непосильной борьбе с отоплением. Центральное отопление не действовало, а топить индивидуальную буржуйку сырыми петросоветскими дровами (по большей части еловыми) он не умел. Погибал от стужи. Иногда целыми днями лежал у себя на кровати в шубе, в огромных калошах и в меховой шапке, которою прикрывал стынувшую лысину. Над ним по стенам и по потолку, в зорях и облаках, вились, задирая ножки, упитанные амуры со стрелами и гирляндами – эта комната была некогда спальней г-жи Елисеевой. По вечерам, не выдержав, убегал он на кухню, вести нескончаемые беседы с сожителями, а то и просто с Ефимом, бывшим слугой Елисеевых, умным и добрым человеком. Беседы, однако же, прерывались долгими паузами, и тогда в кухне слышалось только глухое, частое топотание копыт: это ходил по кафельному полу поросенок – воспитанник Ефима”. Мемуаров, повествующих о жизни Дома искусств, осталось много - можно выбрать в зависимости от литературных предпочтений. Что важно - сейчас можно увидеть своими глазами интерьеры, когда-то принадлежавшие ДИСКу: посетить здание можно с экскурсией «Дворец Елисеевых. Талион отель». Литературная тема будет непременно затронута.
🔎 Даниил Хармс (ул. Маяковского, 11)
Большую часть сознательной жизни Даниил Хармс прожил в комнате по адресу улица Надеждинская, д. 11, кв. 8, и самый знаменитый свой сборник рассказов «Случаи» он написал именно там. Именно там вываливались из окна старухи, в магазинах продавались чрезвычайно большие огурцы, Пушкин спотыкался о Гоголя, да и вообще хорошие люди не могли поставить себя на твердую ногу.
Комната Хармса производила ошеломительное впечатление на всех посетителей. По воспоминаниям современницы, там повсюду тянулись пружинки и проволоки с прикрепленными коробочками и фигурками, стены были покрыты всевозможными цитатами и символами, стояла фисгармония, на которой Хармс иногда хорошо играл. Отчего-то всем более всего западал в душу лозунг «мы не пироги!».
В 1936 году Надеждинскую улицу переименовали в улицу Маяковского. Хармс встречался с Маяковским всего один раз – он приходил к знаменитому поэту в гостиницу, чтоб попросить разрешения прочесть на творческом вечере Владимира Владимировича декларацию знаменитого сейчас, и малоизвестного тогда, общества ОБЭРИУ. Маяковский, по воспоминаниям современников, принял Хармса доброжелательно, выступление разрешил, обэриутами заинтересовался, но дальнейшему сотрудничеству было не суждено развиться из-за противодействия Осипа Брика.
Войну Даниил Хармс не пережил. С самого её начала он чувствовал близкую гибель и говорил друзьям: первая же бомба попадет в наш дом. И 11 сентября 1941 года бомба действительно попала в этот дом, правда Хармс на тот момент был уже в психиатрической лечебнице, где и умер. Дом восстановили только после войны, а о творчестве писателя и поэта Даниила Хармса широкая масса читателей узнала только через сорок с лишним лет.
Сейчас на торце дома, где жил Хармс, нарисовано огромное граффити с его портретом. И если вы будете проходить мимо, не забудьте воспользоваться этой хитрой техникой писателя:
«Я слышал такое выражение: "Лови момент!" Легко сказать, но трудно сделать. По-моему, это выражение бессмысленно. И действительно, нельзя призывать к невозможному.
Говорю я это с полной уверенностью, потому что сам на себе все испытал. Я ловил момент, но не поймал и только сломал часы. Теперь я знаю, что это невозможно.
Так же невозможно "Ловить эпоху", потому что это такой же момент, только побольше.
Другое дело, если сказать: "Запечатлевайте то, что происходит в этот момент". Это совсем другое дело.
Вот например: Раз, два, три! Ничего не произошло! Вот я запечатлел момент, в который ничего не произошло.
Я сказал об этом Заболоцкому. Тому это очень понравилось, и он целый день сидел и считал: раз, два, три! И отмечал, что ничего ни произошло.
За таким занятием застал Заболоцкого Шварц. И Шварц тоже заинтересовался этим оригинальным способом запечатлевать то, что происходит в нашу эпоху, потому, что ведь из моментов складывается эпоха».
📢 Ольга Берггольц (Рубинштейна, 7, «Слеза социализма»)
Блокадная муза Ольга Берггольц сменила несколько адресов в Петербурге, но именно во время жизни на Рубинштейна, 7 она стала всем известной поэтессой, важной частью жизни города – голосом Ленинграда. За 10 лет до этого, в 1932 году, она въехала в новый, экспериментальный дом-коммуну инженеров и писателей. Здание резко контрастирует своим голым авангардным фасадом с остальной застройкой улицы Рубинштейна. Выстроенный по проекту ученика Ф. Лидваля архитектора А. Оля, дом должен был олицетворять новый уклад жизни, освобождающий жильцов от частного мещанского быта. Так, например, женщины освобождались от кухонного труда, чтобы более полно участвовать в социально-значимом труде – предполагалось, что жильцы дома будут питаться в столовой. Общими были ванные комнаты – они располагались на этаже, детская комната и даже передняя. Смелые идеи были проведены в жизнь, и всё же слишком необычный, чтобы быть удобным, дом вскоре разочаровал даже убеждённую комсомолку Ольгу Берггольц. Вот что пишет она: « Мы, группа молодых (очень молодых!) инженеров и писателей, на паях выстроили его в самом начале тридцатых годов в порядке категорической борьбы со „старым бытом“ (кухня и пелёнки!), поэтому ни в одной квартире не было не только кухонь, но даже уголка для стряпни. Не было даже передних с вешалками — вешалка тоже была общая, внизу, и там же, в первом этаже, была общая детская комната и общая комната отдыха: ещё на предварительных собраниях отдыхать мы решили только коллективно, без всякого индивидуализма.
Мы вселялись в наш дом с энтузиазмом, восторженно сдавали в общую кухню продовольственные карточки и „отжившую“ кухонную индивидуальную посуду — хватит, от стряпни раскрепостились, — создали сразу огромное количество комиссий и „троек“, и даже архинепривлекательный внешний вид дома „под Корбюзье“ с массой высоких, крохотных железных клеток-балкончиков не смущал нас: крайняя убогость его архитектуры казалась нам какой-то особой „строгостью“, соответствующей новому быту…
И вот, через некоторое время, не более чем года через два, когда отменили карточки, когда мы повзрослели, мы обнаружили, что изрядно поторопились и обобществили свой быт настолько, что не оставили себе никаких плацдармов даже для тактического отступления… кроме подоконников; на них-то первые „отступники“ и начали стряпать то, что им нравилось, — общая столовая была уже не в силах удовлетворить разнообразные вкусы обитателей дома. С пелёнками же, которых в доме становилось почему-то всё больше, был просто ужас: сушить их было негде! Мы имели дивный солярий, но чердак был для сушки пелёнок совершенно непригоден. Звукопроницаемость же в доме была такая идеальная, что, если внизу, в третьем этаже, у писателя Миши Чумандрина играли в блошки или читали стихи, у меня на пятом уже было всё слышно, вплоть до плохих рифм!». Довольно быстро горожане окрестили здание «Слезой социализма», а жителей – слезинцами. Экспериментальный проект не пошёл в серию, а в 1960-х годах здание перестроили, снабдив каждую квартиру санузлом. В наши дни здание дорого нам не столько как образчик конструктивистской мысли, сколько памятью об Ольге Берггольц, которая, справедливости ради, была самой известной писательницей дома-коммуны.
🎩 Иосиф Бродский (Литейный пр., 46, Дом Мурузи)
Доходный дом князя Александра Мурузи тесно связан с литературой, но известен, прежде всего, благодаря истории с открытием музея-квартиры Иосифа Бродского. Он жил там вплоть до эмиграции, с 1949 по 1972 год. «Из трех высоких сводчатых окон нам ничего не было видно, кроме школы напротив; но центральное окно одновременно служило дверью балкона. С этого балкона нам открывалась длина всей улицы, типично петербургская безупречная перспектива, которая замыкалась силуэтом купола церкви св. Пантелеймона или — если взглянуть направо — большой площадью, в центре которой находился собор Преображенского полка ее императорского величества», – вспоминал Бродский в эссе «Полторы комнаты».
В 1999 году фонд И. Бродского решил сделать там музей-квартиру поэта, но эта инициатива, несмотря на поддержку городских властей, затянулась больше чем на двадцать лет. Четыре комнаты (включая комнату Бродского) были выкуплены довольно быстро – и всё упиралось в пятую, где жила соседка и ровесница поэта, не желавшая продавать или разменивать своё жилье. Её пытались убедить чиновники, меценаты, сотрудники музеев, искусствоведы, консул США, но соседка была непреклонна. Иногда она называла какие-то невероятные суммы - 17 млн рублей за комнату, но когда фонд находил эти деньги и соглашался, снова отказывала в продаже. Сложно сказать наверняка, что именно держало её в этой квартире, но стойкость она проявляла недюжинную, несмотря на серьезное давление и даже осуждение общественности. И в 2015 году был найден компромисс – соседка Бродского остается в своей комнате. Её отделяют от остальной квартиры перегородкой, ставят сантехнику, оставляют парадный вход с улицы Пестеля. Остальные четыре комнаты квартиры и черный вход отходят музею. Бродский был убежденным одиночкой и скорей всего был бы очень доволен таким исходом противостояния человека и системы. Музей же на данный момент заканчивают реконструировать и планируют открыть весной 2021 года.
Помимо Бродского дом Музури имеет славное литературное прошлое. Николай Степанович Гумилев в двадцатые годы организовал там второй «дом поэтов», куда ходил знаменитый переводчик Лозинский; снимали квартиру Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. «Гиппиус, – писал Бродский, – выкрикивала с балкона оскорбления революционным матросам». В дворовом флигеле дома Лесков написал «Левшу»; по мнению некоторых исследователей, история, положенная Куприным в основу повести «Гранатовый браслет», произошла именно там.
Ну и закончить рассказ об этом доме хотелось бы цитатой из Бродского:
«К тому времени, как мы перебрались в это мавританское чудо, улица уже носила имя Пестеля, казненного вождя декабристов. Изначально, однако, она называлась по церкви, что маячила в ее дальнем конце: Пантелеймоновская. Там, вдалеке, улица огибала церковь и бежала к Фонтанке, пересекала мостик и приводила вас в Летний сад. В этой части улицы некогда жил Пушкин, сообщавший в одном из писем к жене: "Да ведь Летний сад мой огород. Я, вставши от сна, иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и пишу. Я в нем дома."».
Автор статьи — Наталья Клишевич
Вам понравилась статья? Тогда обязательно ставьте «лайк» и подписывайтесь на канал «Петербургские прогулки», чтобы всегда читать интересные и полезные материалы о путешествиях, туризме и Петербурге.