Предыдущую главу можно прочитать здесь
Купить книгу "Козлиха" целиком можно на Ridero
ОТЕЦ
Воронина позвонила, когда едва начало темнеть.
— Ну че? – спросила она. — Идешь на дискотеку?
— Не знаю, — Сашка присела на низенькую лавочку рядом с телефоном и прижала плечом трубку к уху.
— Слямзя тебя, вообще-то, зовет?
— Он всегда зовет. Мне кажется, с самого утра, как проснется, так звать начинает, — Сашка усмехнулась, но заметила, как отец за своим столом развернул вполоборота к ней кресло. Он уже вторую неделю не пил и почти все время после работы был дома.
— Как у вас вообще? — Ленка не унималась.
— Нормально. Потом расскажу.
— Ладно. Насчет дискотеки решай.
— Мне даже надеть нечего.
— Да какая разница! Там вообще всем по фиг. Это Махновка.
— Ну и что — Махновка. Чем она отличается от Родника?
— ПТУ. Пьяные слесари и пчеловоды. А то ты не знаешь?
— Откуда мне знать? Я ж не была ни разу. Даже не знаю, где она, эта Махновка… Не, не пойду.
— Как хочешь. Тогда покеда, — Ленка положила трубку.
— В Махновку я тебя не пущу, — раздался строгий голос отца.
Сашка повернулась к нему. Он смотрел, нахмурившись и покраснев больше обычного. «Ненавижу!» — подумала Саша и сказала вслух:
— Это почему?
— Потому что я так сказал!
— Это не довод, — холодно произнесла Саша.
— Ты как разговариваешь с отцом? — он встал и подошел к Сашке. Ей показалось, что отец ударит ее по голове. Но он только испытующе смотрел.
— А ну встань!
Сашка поднялась. Лицо отца было страшным: с резко изломанной линией бровей, с глазами, горящими чем-то диким.
Может, в далеком и наполовину забытом детстве отец ругал ее, но Сашка не помнила. Ей давно уже казалось, что она и ее сестры не интересны ему, что в жизни отца есть нечто более важное, поглощающее и выматывающее его. Сашка знала, что у отца были свои взлеты и падения, и то и другое он эмоционально переживал. Взлетам слишком радовался и за каждым застольем делился планами светлого будущего, которое организует для других людей (не для семьи). Но этому не суждено было сбыться. От падений он становился мрачен и бухал. Так было с райкомом партии, в котором он занимал какую-то высокую должность, а потом громко «слетел». Та же история повторилась, когда его назначили директором завода, а через два года по неизвестной Сашке причине сняли. Ни один из взлетов отца почти не сказался на благосостоянии семьи. Они по-прежнему жили в трехкомнатной квартире, полученной от шахты — неотремонтированной, со скрипящим полом и такой убогой мебелью, что Сашке стыдно было кого-то пригласить. У них не было машины, не было дачи, только участок, на котором отец планировал непонятно на какие деньги строить дом. Раньше они были средними. Но в последнее время Сашка остро ощущала их бедность, в которой тоже винила отца. Теперь он работал начальником участка на шахте, где в последние годы задерживали зарплату.
С тех пор как Сашка себя помнила, отец не вмешивался в их воспитание, всем занималась мама, а она была мягкой, все разрешала и часто говорила Саше: «Ты разумная девочка. Я тебе доверяю». И Саша действительно была разумной, насколько хватало ее небогатого жизненного опыта и знаний, почерпнутых из книг. Она сама разумно решила не ходить на дискотеку в Махновку. И вот, человек, который обычно сам ведет себя неразумно, человек, из-за которого мама лежит в психушке, даже не разбираясь ни в чем, решил ей запретить. «Ненавижу!» — опять подумала она и посмотрела ему в глаза с ответным, как будто отраженным от него, гневом.
— Ну? — с вызовом спросила она. — Что будешь делать?
— Ах ты! — он даже задохнулся от ярости, схватил ее за локоть и потащил в детскую. — Малявка желторотая! Молокососка! Как ты с отцом разговариваешь!
Он толкнул Сашку к креслу. На глаза ему попалась плойка, которой Сашка накручивала перед школой челку. Он схватил и вдвое сложил провод.
Анютка с Танюшкой тихо сидели, забившись в нутро двухъярусной кровати, смотрели оттуда на старшую сестру и отца. Сашка почему-то вдруг вспомнила, как отец поехал покупать эту кровать и привез вместо нее раскладной дачный диван-гамак, хотя у них даже не было дачи. Сашка, Анюта и Танюшка спали на расползающихся в разные стороны квадратных подушках с этого дивана-гамака, пока родители копили на новую, в этот раз все же настоящую двухэтажную кровать и раскладное кресло для Таньки.
— И что? — с презрением глядя на отца, спросила Сашка. — Ты меня этим пороть будешь?
— И выпорю! — пригрозил он. — Так выпорю! Как сидорову козу!
Он замахнулся и, промахиваясь, хлестанул Сашку по ноге. «Не буду плакать!» — подумала Сашка, но слезы сами брызнули из глаз.
— А ну извинись! — встряхивая перед ее лицом проводом, потребовал отец.
— Перед тобой? — крикнула, срываясь на визг, Сашка. — Никогда!
— Ах ты мразь! — он снова ее хлестнул. Сашка вскрикнула, вместе с ней пискнули и тихонько заскулили девчонки. Отец даже не посмотрел на них.
— Будешь просить прощения?! — он снова замахнулся.
— Нет! — выкрикнула ему в лицо Сашка. — Можешь убивать! Перед тобой я извиняться не буду! Я ненавижу тебя! Это ты во всем виноват!
Отец побледнел и затрясся, Сашке даже стало страшно за него. Он швырнул плойку в угол и выскочил из комнаты, так сильно хлопнув дверью, что с потолка в нескольких местах посыпалась штукатурка.
Сашка бросилась на кровать рыдать. К ней осторожно придвинулись из угла сестры, они хотели и не смели дотронуться до нее и только всхлипывали. Сашка, как и отец, не обращала на них внимания.
Весь вечер отец не выходил из родительской спальни. Сашка тоже не поднималась с кровати. Она лежала ничком и думала: «Мне никто не нужен! Вообще никто. Кроме мамы! Только ее люблю!.. А этот — сука!.. Пьяница и свинья... Даже отцом его называть не хочу... Поднял на меня руку! Конечно, он же сильнее… Если бы я могла — убила бы!.. Я его ненавижу… Мама! Мамочка, где ты? Ты — добрая. Говоришь, его надо любить за то, что он мой отец. Но я не понимаю! В чем его заслуга как отца? За что любить? Мама, ты говоришь: «Надо терпеть…» В жизни так много всего надо терпеть... Но я не хочу! Не буду терпеть! Я никогда в жизни не буду терпеть! Я подам на него в суд! Пусть его лишат родительских прав».
Саша рыдала, пока не уснула.
Она открыла глаза едва начало светать, и на нее навалилось воспоминание о вчерашнем. Стало противно, захотелось уснуть и не просыпаться до тех пор, пока не начнется новая жизнь, пока она не превратится в какую-нибудь рыбу, которая плавает, равнодушная, в мутной воде, или в кузнечика, поедающего зеленую траву. Кажется, Сашке снились только что эта рыба и этот кузнечик, и хотелось вернуться в сон. Она закрыла глаза.
Когда она снова проснулась, в комнате никого, кроме нее, не было. Она села в кровати, прислушалась. В зале бубнил телевизор, и изредка слышались голоса сестер.
Саша встала и прошла по скрипучему коридору в гостиную.
— А где… этот? — она не смогла сказать «папа».
— Ушел. Еще утром ушел, — ответила Анюта.
Сашка посмотрела на табло электронных часов над телевизором. Половина первого дня. Она поплелась на кухню.
Этот субботний день был одним из самых безрадостных в ее жизни. Сашка пыталась заняться чем-нибудь, но все валилось из рук. Она прокручивала в памяти вчерашнюю ссору, уже устав от вязкой и тягучей злости, которая все сильней налипала на нее и мутила сознание. Мысль о том, что надо простить отца, что и самой ей стало бы от этого легче, мелькала в уме, но казалась чем-то далеким и не имеющим отношения к ней. То ли дело обида — она давила такой реальной тяжестью, что Сашке приходилось кусать до крови губы, чтобы успокоиться, почувствовать саму себя.
Она пыталась вспомнить, каким видела отца раньше, еще до того, как он начал пить. Да и был ли он другим? На черно-белых фотографиях, где Саше год или чуть больше, он — светловолосый принц с красивыми глазами и прической в стиле «Битлз». Он строит вместе с ней домик из кубиков или собирает пирамидку, или несет на руках смеющуюся маму. На фотографиях все счастливы, но были ли они хоть когда-нибудь счастливы вполне, без страха, без оглядки и скрещивания пальцев? — лишь бы не запил, лишь бы не запил…
Отец любил выпить, но уходить в запои он начал после того, как его исключили из партии и уволили с должности директора завода. Он говорил, что вложил в то строительство душу. А его поперли. Наверное, после этого все стало плохо. А может, так было всегда…
Иногда он не пил по месяцу, и мама ходила вокруг него на цыпочках, приторно нахваливала за каждую ерунду и молилась богу, в которого обычно не верила, чтобы отец остался всегда непьющим. Это не помогало. Однажды он не возвращался с работы домой, и все они, три маленькие и одна взрослая женщины, понимали — запил, а значит, с каждым днем будет являться все мрачнее, все более обросшим и плохо пахнущим; будет отлеживаться на кровати день, два или как получится; будет, хрипя и почесываясь, приходить на кухню и, громко чавкая, есть прямо у плиты или у холодильника, не накладывая себе в тарелку, громко рыгать и иногда блевать в туалете. В этом состоянии он никого не видел, ничего не хотел, ему было плохо, и весь мир, вся их тесная трехкомнатная квартирка с вылинявшими, оборванными по углам обоями, зарастала, как болотной тиной, его страданием. Сашка физически ощущала, как проникает в нее тление, распространяемое отцом, видела, как оно заражает их — а особенно маму — апатией, равнодушием ко всему, кроме своей затаенной боли и только одного желания — чтобы он бросил пить.
Когда Сашка открыла глаза следующим утром, девчонки еще спали.
С кухни доносились звуки: свист чайника, открывание-закрывание холодильника, звон посуды. Кто-то готовил завтрак. Саша натянула на лицо одеяло и сильно зажмурилась. Дверь в комнату приоткрылась. Она вжалась в матрас и замерла.
— Доченьки! — позвал отец. — Утро. Пора вставать.
Саша не шевелилась.
— Прости меня, — попросил он. — Все трое, простите меня.
Он подождал несколько секунд и вышел, осторожно прикрыв дверь. Саша откинула с лица одеяло и смотрела в фанерное дно верхней кровати. Ей вспомнился один осенний день лет шесть назад. Было тепло, стояло бабье лето. Они пошли всей семьей в парк. Между мамой и папой царило что-то романтическое, они только помирились после долгой ссоры. И папа старался. Он целовал маму, шутил, ловил бегающих и смеющихся девчонок и подкидывал их, а они визжали. Потом мама сплела всем венки из кленовых листьев — огромные, как широкополые шляпы. А папа фотографировал их на свой «Зенит». Иногда он, спрятавшись за кусты, щелкал их тайком, а четырехлетняя Анютка и двухлетняя Танюшка визжали от радости, когда замечали его. В их семейном, склеенном вручную фотоальбоме есть эти снимки: Анюта склонилась к Танюшке и показывает пальцем в камеру, прямо на папу. Обе в забавных бриджиках, которые мама сама сшила для них .
Саше этот день запомнился счастливым, хотя даже на фотографиях чувствовалась какая-то наигранность и напряженность. Папа очень старался быть хорошим: чуть больше, чем надо, сюсюкал с девчонками, и как-то виновато смотрел на маму. Она тоже вроде бы улыбалась, но в ее красивом лице оставалась нерастворенная грусть. То был последний раз, когда папа пытался стать хорошим отцом и мужем. И, несмотря на искусственность, на Сашкину неуверенность в нем, она любила его и прощала. И раз за разом давала ему шанс.
Вспоминая все это, она чувствовала, как расслабляется закаменевшее от обиды тело.
— Эх, папка, папка! — прошептала Саша.
Она встала и, приоткрыв дверь, заглянула на кухню:
— Что на завтрак? — спросила чуть дрогнувшим голосом.
— Сырники, — виновато сказал отец.
— Опять каменные?
— Нет, в этот раз железные, — он улыбнулся. — Буди девчонок — и чистить зубы.
— Может, так пойдет? Сегодня же не в школу.
— Ладно. Валяйте так.
Продолжение здесь...
***
Купить электронную книгу "Козлиха" на Ridero
Купить бумажную книгу на OZON