Аэропорт был старый, засиженный мухами. Это касалось всего – и обшарпанного здания, и потрескавшейся (что, казалось, никого не смущало) взлетки, и даже – окружающего пейзажа. Буйство зелени, в окружении которой Шуруп провел последние дни, всего через два часа безумно тряски на джипах (почему не вертолетом – Штука не объяснил) сменилось унылостью полупустыни, где росли какие-то чахлые деревца – и вполне могучие кактусы. Но даже они, мелькавшие у обочины, были в пыли и производили впечатление заброшенных.
Мухами, казалось, были засижены и пассажиры. Снаружи здания, где они стояли небольшими группками, пуская сигаретный (возможно, и не только) дым и сплевывая под ноги – после них на асфальте оставались ведьмины круги; этими кругами была загажена вся площадь. И внутри аэровокзала, где толстые матроны с кучами огромных баулов безуспешно пытались утихомирить маленьких чумазых бесенят – собственных детей. Бесенята утихомириваться не желали, с визгом и воплями носились, где вздумается – и делали, что хотели. Мужья матрон, тощие (в большинстве), вислоусые (в подавляющем большинстве) крестьяне в соломенных шляпах (поголовно) невозмутимо дремали в креслах рядом со своими матронами, прикрывая этими самыми шляпами лица.
Все это настолько напоминало цыганский табор, что Шуруп, оказавшись внутри и оценив обстановку, не выдержал и прищелкнул языком:
- Колорит!
Разумеется, ни о каких мерах безопасности здесь и речи не велось. Что такое рамки металлоискателя местная публика если и знала, то лишь по устным рассказам более опытных соплеменников. Правда, наличествовала пара полицейских, но – один из них спал, развалившись в кресле промеж пассажиров, а другой – уничтожал пиво в вонючем баре, стойка которого протянулась вдоль всей стены зала ожидания.
Кроме этого полицейского в баре сидели еще трое. Почему-то Шуруп сразу решил, что это – американцы. Возможно, причиной стали: банка кока-колы в лапе, поросшей рыжими волосами – у одного из них; и стаканчики с виски – перед двумя другими (рядом с одним стояла уже целая батарея таких стаканчиков – но пустых; похоже, он торопился привести себя в невменяемое состояние – и преуспевал в этом).
Еще здесь было человек восемь туристов, судя по внешности – европейцев, непонятно, каким безумным ветром занесенных в эту глухомань. Они отгородились, словно баррикадою, походными сумками и рюкзаками от окружающего враждебного мира, и всем своим видом давали понять, что готовы держать оборону до последнего бутерброда.
Враждебный внешний мир, впрочем, безжалостно игнорировал впечатлительных пришельцев. Даже чумазые бесенята в их угол не заглядывали, предпочитая доставать своими воплями и ужимками родных и близких.
И над всем этим стояла плотная вонь – немытых потных тел, алкогольных паров – и, кажется, прокисшей капусты.
Собственно, все вокруг – от запаха до пыльных, затянутых паутиной с дохлыми мухами окон, напоминало какой-то очень провинциальный аэропорт в России сорокалетней давности. Когда еще не знали, что такое воздушный терроризм, когда человек человеку был – брат, а не волк, а дети были детьми, а не особо охраняемой субстанцией, для которой обычная корова – невиданный дикий зверь, а разбитая коленка – смертельная рана, ломающая психику на всю оставшуюся жизнь.
Слегка подумав, Шуруп с грустью признал, что это так и есть – место, куда он попал, было абсолютным аналогом того, сорокалетнее давности – со сноской на местные особенности. Все эти люди – дремавшие, жевавшие домашнюю снедь прямо посреди зала ожидания, или просто играющие в карты, - чувствовали себя одной семьей. Большой, где не все даже друг друга знают, но – одной, но – семьей. Поэтому никого, кроме рафинированных европейцев, не раздражали непоседливые бесенята (ну, наступили кому-то на ногу - получили в ответ беззлобную затрещину и побежали дальше), облизывающие с толстых пальцев куриный жир матроны, храпящие во сне пейзане. Чего раздражаться, если человек человеку – брат? Если через полчаса ты сам, обглодав куриную ножку и слизав с пальцев жир, опрокинешься в кресле кверху воронкой, а твои чумазые мелкие спиногрызы будут скакать вокруг, играя не то в индейцев, а не то – в казаков-разбойников? Это – жизнь. Простая, без рисовки, без наносной мишуры.
- Провинция, - на всякий случай объяснил Штука. – Внутренние линии, три штата всего обслуживают. В основном – крестьяне из глубинки.
- А неплохо крестьяне живут, - заметил Шуруп. – Самолетами путешествуют.
- Если б ты эти самолеты видел – не удивлялся бы. Говно с крылышками. На них еще динозавры летали. Поэтому здесь на самолете до места добраться дешевле, чем на ишаке. И быстрее, само собой. Только я б на такой самолет сесть не рискнул.
- Тогда чо мы здесь?
- Ничо. Я ж вождь краснокожих – забыл? У меня свой самолет имеется. Поновее здешних. И покомфортнее. Поэтому сейчас вы на нем и полетите. До Лос-Анжелеса. А уже оттуда – в Россию. Обычным рейсом. Билеты заказаны.
Они вчетвером (Штука, Шуруп и Габриэль с Энрике) стояли на более-менее свободной территории – полуслужебной, потому что слева был ряд дверей, украшенных надписями, изобилующими восклицательными знаками. Своего рода – обереги, отпугивающие докучливых непосвященных. И – помогало.
Шурупа дествительно приодели - сколь бы ни был неприятен механоподобный, призракообразный Беня, а это именно он расстарался. И теперь Шуруп выглядел если и не мачо, то средних лет латиносом, страстно косящим под мачо: пиджак с золотистым отливом был на размер больше и делал плечи владельца значительно шире (хотя, признаться, необходимости в том не было), а под пиджаком красовалась великолепная, ярко-красная футболка в обтяжку – с портретом Че Гевары, вызывающим весь мир на бой. На нос Шурупу нацепили очки-хамелеоны, а вместо рваных брюк выдали джинсы, тоже облегающие, даже слишком – ноги теперь казались неприлично тонкими, зато причинное место отчаянно выпирало, магнитом притягивая женские взгляды (иногда даже и мужские – что ну совсем никак не радовало). Зато туфли ему удалось отстоять. И Беня особо не настаивал на замене – вполне приличная обувь, а лишней суеты он тоже не любил.
Если бы Шуруп снял очки, под ними обнаружились бы самые черные в истории человечества глаза. От контактных линз отбрехаться не удалось, и, сероглазый в недавнем прошлом, теперь он стеснялся снять очки на людях. Потому что искренне (возможно, не без оснований) считал, что выпирающая мотня в сочетании с таким дьявольским взглядом – есть оружие массового поражения.
А еще ему привели в порядок Бороду. Или, точнее сказать – щетину, небритость недельной давности. Красиво оконтурили, подбрили, где надо. Он, было, хотел сам заняться этим – к брадобреям никогда в жизни не обращался, - но Беня в привычном своем, суровом стиле настоял, чтобы этим занялся профессионал. И по окончании процесса, глядя на себя в зеркало, Шуруп был вынужден признать, что цирюльник свое дело знал – из зазеркалья на него смотрел вполне демонического вида субъект. Что ж, фразу «будем клеить телок» из него щипцами никто не вытаскивал, она родилась самостоятельно и вполне добровольно. Из него сотворили пожирателя женских сердец. Настолько неотразимого, что возникали сомнения – а надолго ли хватит его мужского естества?
В довершение картины Штука собственноручно вручил ему шляпу борсалино, объяснив, что свежие шрамы на голове лучше нее скроет только чалма, но чалму при таком костюме носят только йоги и те, кто поехал крышей. Сердцеедами ни те, ни другие не являются. К тому же, йоги, кажется, не пьют – за достоверность этой информации Штука поручиться не мог, но ведь йоги почти спортсмены, а потому должны воздерживаться от этого дела добровольно. Что до тех, у кого поехала крыша, то им употребление спиртного запрещено врачами. Поэтому текилу можно будет видеть только в сладких снах, что пошло бы сильно вразрез с предложенной Шурупом легендой. И тому, скрепя сердце, пришлось согласиться на шляпу, хоть он и считал, что это уже явный перебор.
На самом деле шрамы на голове посланца Штуку беспокоили мало. На самом деле Штука глумился. И над Шурупом (надо же было внести хоть одну карикатурную черту в этот до безобразия безупречный образ мачо), и над покойным Василисою (чей гангстерский прикид так позабавил его на вечеринке у Быка). Неизвестно, почему – это не объяснили бы и лучшие мозговеды, мы же вовсе пытаться не станем, - но, всучив Шурупу шляпу, Штука испытал великое облегчение. Ему вдруг показалось, что свой долг перед Василисой он выполнил. И, согласитесь, странно, когда долг пред памятью покойного состоит только в этом. Штука, признаться, и сам некоторую странность отметил, но, по своей привычке, не стал зацикливаться на том, чего объяснить не мог – и, посчитав дело сделанным, отправил его в архив памяти.
- А чо до России не чартером, если ты вождь? – очень даже развязно осведомился Шуруп.
- А ты чо, блядь – принц арабский, чтобы чартером летать? – раздраженный глупостью вопроса, отозвался Штука. – Заявишься на чартере – тебя гэбня сразу на карандаш возьмет. И вести всю дорогу будет. Даже в туалете подглядывать. Короче, переморщишься. Ты – турист. – Он оглядел всю компанию – и, чтобы до каждого дошло окончательно, внушительно подвел черту: - Вы все – туристы.
Тон – убеждал. Слова – не очень. Если Шурупа, с горем пополам (даже при отсутствии такого непременного туристического атрибута, как багаж) на понятие «турист» еще можно было натянуть, то оба его спутника на это понятие совсем никак не натягивались.
Взять Энрике. Он, хоть и сменил камуфляж на более цивильные джинсы и рубашку-гавайку, все равно выглядел человеком из джунглей. Даже здесь, в заплеванном, провинциальном до самой последней пылинки, аэропорту, он чувствовал себя не в своей тарелке. Затравленно озирался и все время забывал подтянуть отвисающую нижнюю челюсть на место. И, если бы не предусмотрительность Штуки, распорядившегося побрить юнца, то с тем жиденьким на лице, что в будущем обещало трансформироваться во вполне приличную бороду, парнишка вполне мог сойти за умственно неполноченного. Для полноты картины не хватало только струйки слюны, стекающей из уголка рта (а временами казалось, что она вот-вот потечет). Трудно было сказать, рад ли он, что ему предоставилась возможность съездить в далекую Россию (о которой он слышал, что она огромная, холодная – и большей частью довольно-таки страшная), посмотреть иные края. Вряд ли он вообще когда-нибудь задумывался о такой перспективе – нищий пацан из богом забытой деревушки, где жители были озабочены лишь тем, как бы не передохнуть с голоду в ближайшей перспективе; затем – боевик наркоторговли, который дальше текущего дня вообще не имел привычки заглядывать. Оттого его мозг попросту не справился с новыми водными, отказался выносить вердикт: хорошо это или плохо – ехать в Россию. Оттого Энрике и выглядел сейчас весьма дебиловато.
Что до Габриэля, то этот попросту изображал из себя тотемный столб. Крепкий, крючконосый – и безразличный. Туристы могут быть крепкими и крючконосыми, но безразличными – никогда. Турист есть существо любознательное, и в путешествие оно отправляется, как правило, преследуя одну из двух (или обе сразу, если все грамотно спланировать) целей: либо насладиться отдыхом, либо набраться новых впечатлений. В начале путешествия у пациента наблюдается экстаз предчувствия, в конце – осмысление пережитого. В обоих случаях эмоций – через край.
У Габриэля подобной симптоматики и близко не наблюдалось. Он стоял - суровый, как одинокая северная сосна. Хотя не был ни сосной, ни на севере. Он просто не мог уразуметь, зачем его заставляют куда-то ехать, если сам он ехать никуда не желает. Ему ведь и в лагере (поселке?) было очень даже неплохо. Может, для кого-то это и оставалось только слухами, но для него являлось славной повседневностью: он любил пользовать крестьян – да и камуфляжников, из тех, что помоложе, - не по назначению. А, будучи, в отсутствие Штуки, одной из трех важнейших для поселка (лагеря?) персон, отказов он почти не знал. Тем же, кто игнорировал его намеки, старательно портил жизнь – благо, возможности имелись. К слову, и Энрике, сам того не зная, угодил в его черный список – почему и сжимался внутренне при каждом появлении усатого пидораса. И вот эту, практически райскую, жизнь ему предстояло оставить ради поездки в какую-то непонятную Россию?! Не будь это приказом Штуки (а к боссу Габриэль питал огромное уважение, граничащее с преклонением – и совершенно непонятно, почему; к тому же лелеял недостижимую мечту – однажды оказаться в его объятиях. Ну, или подержать в объятиях. Проведай Штука об этой мечте – и Габриэлю была бы крышка. Он это знал, но мечта от этого становилась только ярче, острее), усатый бы взбунтовался. Но, будучи не только педерастом, но и карьеристом, он знал, когда нужно подчиняться. И на сей раз – подчинился. Но энтузиазма не испытывал и не выказывал – вообще ничего не выказывал, всем своим видом давая понять, что он здесь исключительно по приказу.
- Вот документы, - Штука вынул из внутреннего кармана пиджака объемистую пачку и протянул Шурупу. – У этих двоих – родные, у тебя – поддельные. Не парься, за качество отвечаю. Доберешься в лучшем виде. Ты теперь – Педро Хулиано.
Шуруп, прятавший документы в такой же внутренний карман, поперхнулся:
- А это обязательно было? Педро… и Хулиано еще?
Шуруп расплылся в блаженной улыбке и хлопнул его по плечу:
- По мою душу к Быку тоже не обязательно являться было. А ты приперся. Теперь я тебе мстю. Терпи, братан. Спасибо скажи, что мстя моя такая мягкая.
- Спасибо, чо, - буркнул Шуруп.
- Едем дальше, - посерьезнел Штука. – Визы открыты у всех троих. Открыты на месяц. Визы настоящие, так что тут все чин чинарем. Доберешься до дома – советую жить по своей ксиве. Она у тебя живая?
- Ну да. В сейфе лежит. А Бык?..
- За Быка не ссы. Он думает, что ты у меня в гостях, поэтому искать не будет. Корешу твоему тоже не до поисков: есть мнение, что у него сейчас основная забота – заныкаться понадежнее. Его самого ищут очень серьезно. Так что доставай свою ксиву из сейфа - и смело делай лигалайз. По легенде ты оформил этим чертям, - он кивнул на Энрике и Габриэля, - приглашение, и будешь их гидом. С приглашением тебе помогут.
- Кто?
- Добрые люди. – Штука вынул телефон и набрал номер: - Родя? Здравствуй, старичок. Фотокарточки получил? Этих троих завтра в аэропорту встретить надо будет. Да я хер его знает, во сколько они прилетят! Рейс – из Лос-Анджелеса. Там чо – до хрена рейсов из Лос-Анджелеса? Вот пробей, чо и как – и встреть нормально. Нет, Родя! Нормально – это не значит молотком по голове и в целлофановый пакет спрятать. Нормально – это, типа, пиво, баня, девочки… Блядь, Родя! Не надо им девочек организовывать! Я сказал – типа! Не нужно крайностей. Просто встреть. С квадратом помоги, чтобы было, куда на пару ночей кости кинуть. Баблишка на текущие расходы подбрось. Ну, не знаю – штук десять для начала. Через неделю чтобы за каждую копейку отчитались. В каком смысле – где найдешь? Сопровождай их, глаз не спускай. Сам не сможешь – кого-нибудь потолковее к ним приспособь. Я попозже тебе звякну, все подробнее обрисую. Бывай, братишка. – Он спрятал трубку в карман и проворчал: - Лось чукотский тебе братишка! – Посмотрел на Шурупа: - Возникнут вопросы – через него решай. И – вот, держи. – В руках посланца оказалась простейшая мобила. – Это – для связи со мной. Больше с этого номера никому не звони. Найдешь, кто меня заказал – сообщай сразу. Сообразим, где пересечься.
- Никакого доверия, да? – кривовато усмехнулся Шуруп, принимая телефон.
- Ну, ты дебил, что ли? – с укоризною спросил Штука. – Как будто вчера родился. Чо б ради я тебе доверял? Я тебя в первый раз вижу. И познакомились как-то… не очень. – Он пожал плечами, словно говоря: «Какие тут еще аргументы нужны?», и встрепенулся – на противоположной стороне зала, где также был ряд служебных дверей, появился неприметный – и призывно замахал рукой, в которой были зажаты какие-то бумажки. – О! А вот и Беня. Пошли.
- Куда?
- На летное поле, - Штука, усмехнувшись, подтолкнул Шурупа в нужном направлении. – ЦУП дал «добро» на вылет.