Детские сны и детские страхи – сообщающиеся сосуды. Здесь прибыло, там убыло. Ночные кошмары возвращали меня в тот же подвал переживаний и недовольства собой, из которого я не мог выбраться лет до пятнадцати.
Мне часто снились - и до сих пор снятся) пожары, вспыхивающие разом на всём этаже, во всём доме, на всей улице... И вот уже горит повсюду, и никто не тушит пламя, и треск, характерный для обычного пожара, не слышен. Беззвучная симфония огня – завораживающе красиво и страшно, и непонятно, откуда возник этот страх.
Может быть, из разговоров о пожаре в старом костромском цирке, сгоревшем в январе 1970 года.
Помню, одноклассники рассказывали, что в огне погибли медведи и дрессировщик, который пытался их спасти.
Страшно, когда снится, как кто-то непонятный, незнакомый поднимается по лестнице (мы жили на пятом этаже) и начинает открывать дверь. Страшно, когда во сне нужно избавиться от чего-то запретного, от листовок, и выбрасываешь их в окно, а под окном стоит автомобиль, из него выходит мужчина и начинает эти листовки собирать. Откуда во сне советского ребёнка вдруг какие-то листовки? Вероятно, из историко-революционных книг и фильмов. Помню, читал повесть «Мальчик из Уржума», про детство одного из большевистских вождей, Кирова, тот в довольно юном возрасте распространял нелегальную литературу.
Ещё были сны, когда тебя преследуют, а ноги не идут, не бегут. Или задыхаешься во сне, или тонешь.
Сны о войне – не частые; полу-и предвоенных страхов-слухов хватало и в дневном существовании. Во сне война – не перестрелка или бомбёжки, это ожидание чего-то неопределённого, вязкого, чего-то губительного, то ли вспышки, то ли, наоборот, черноты, густой, как кофейный осадок.
В шестидесятые страна жила ожиданием этой вспышки, этого густого и чёрного. Война пробовала силы на границе с Китаем, война могла прилететь на крыльях американского бомбардировщика. Школьный подвал – бомбоубежище, звучит сирена – воздушная тревога. Откуда мы знали это, ведь занятий по гражданской обороне с младшими классами, кажется, не проводили?
Страшно было за родных. Смерть уже не казалась чем-то недопустимым, что не может случиться ни со мной, ни с бабушкой, ни с отцом и мамой. Отец часто приходил домой поздно, когда я уже должен был заснуть, а я лежал в кровати и представлял, как хулиганы избивают похожего на отца мужчину – вообразить, что это действительно отец, значило бы предаться отчаянию.
Хулиганы – одно из обличий страха перед внешним миром. Мир этот был враждебен, контакты с ним надо было свести к минимуму. Детство – пространство одиночества; хочется стать Робинзоном Крузо на необитаемом острове. Все, кроме семьи, чужие, а значит, могут нести зло, сегодняшнее или завтрашнее. Недобоявшись чего-то, я откладывал этот страх в сторону, чтобы когда-нибудь вернуться к нему снова.