Знакомство с Гарольдом Пинтером у меня произошло опосредованно много лет назад, когда я посмотрел фильмы Джозефа Лоузи «Слуга», «Посредник» и «Несчастный случай», первые два из которых я полюбил на всю жизнь. «Слуга» и «Несчастный случай» были основаны на оригинальных сценариях Гарольда Пинтера, в начале 1960-х только входившего в театральную моду, «Посредник» - на его адаптации прозы Хартли. Михаил, мой знакомый друг-синефил, говорил тогда, что «Слуга» как фильм всем хорош: и актерской игрой, и режиссурой, только основная коллизия в нем несколько искусственна.
Сейчас прочитав почти все опубликованное у Пинтера на русском (за исключением романа «Карлики», который я не осилил, о чем скажу отдельно), могу с уверенностью сказать, что театральные миры Пинтера только внешне реалистичны, имеют тесную связь с «театром абсурда» Беккета и Ионеско, но используют нарушение логики более тонко, чем привыкли зрители пьес этих драматургов. Гарольд Пинтер прежде всего восхитил меня как мастер театральной миниатюры, а не пространных пьес (например, его прославленный «Сторож» оставил меня почти равнодушным). Его лаконичные кафкианские зарисовки о политическом насилии над личностью «Перед дорогой» и «Горский язык» так явно пахнут оруэлловщиной самого высокого класса, что сцены их них просто невозможно забыть.
Лаконичная и пронзительная радиопьеса «Голоса семьи» начисто лишена столь любимых Пинтером алогичных диалогов, наполненных каламбурами и смещением смыслов, все в ней – почти ощутимая экзистенциальная боль утраты родственных связей, неспособность близких родственников услышать друг друга, упрятанные в оболочку емкой метафоры непересекающихся голосов. Так же прилегающая к «Голосам семьи» по проблематике одноактная миниатюра «Пейзаж» в образах не слышащих друг друга мужа и жены почти по-беккетовски символично показывают нарушение коммуникации у близких людей, что напоминает синефилу часто встречающиеся в фильмах Фассбиндера схожие режиссерские и сценарные приемы.
Длинные пьесы Пинтера, как я уже сказал, не столь семантически концентрированны, как его миниатюры, но при этом более концептуально прозрачны и часто очень похожи и по угрожающему, пугающему настроению, и по основной идее – вторжение чужака (чужаков) в однородную, серую среду и разрушение ее, что было стержнем и «Слуги» Лоузи. «День рождения», «Сторож» и «Возвращение домой» порой интересно, порой скучно читать (но все-таки не так, как «На безлюдье» и «Предательство» - самые слабые пьесы Пинтера, о которых еще обмолвлюсь).
В «Стороже» вторжение старого бомжа, говорящего на кокни, в общество братьев-столяров и последующие психологические метаморфозы этого трио интересны лишь в том случае, если вы не видели «Слугу», где по сути тот же конфликт подан более удачно. Однако, пьеса очень атмосферна и по сценографии, и по реквизиту, и по множеству действий (порой очень жестких, как, например, первый приход в дом Мика), совершаемых в полном молчании. Вообще, как показывает уже «Сторож», одна из первых пьес Пинтера, автор обожает многозначительные паузы, которые порой маркируют комизм, тревожность, странность тех или иных ситуаций. Эмоциональная палитра пинтеровских пауз очень разнообразна, но порой работает в минус, создавая как в «Предательстве», лакунарное, ничем не заполняемое пустотное пространство – это уже не лаконичность, а плохо поданная недоговоренность, лишенная драматического напряжения.
Ту же ситуацию, что и «Предательстве», мы находим и в «На безлюдье» - тщетную попытку Пинтера написать свой «Эндшпиль», однако здесь нет беккетовской метафизической погребальности, острые, необычные для Пинтера интеллектуальные диалоги (обычно он предпочитает более простую речь, но по-бунюэлевски повернутую в сторону абсурда) не сообщают ничего о персонажах, хотя те рассказывают свою жизнь в мельчайших подробностях. Антипсихологизм пинтеровского театра, как и любого другого после Беккета, отсутствие экспозиции, прошлого героев, их бэкграунда, сразу полное погружение зрителя в происходящее за счет диалогической перекрестной нелепицы в «Предательстве» и «На безлюдье» работает вхолостую: героям не сочувствуешь, их экзистенциальное лузерство не смешно.
В «Возращении домой» и «Вечерней школе» Пинтер работает с клише сентиментального театра, выворачивая наизнанку ситуации и деконструируя облик буржуазной семьи. В первой из этих пьес глава семьи семидесятилетний Макс – один из самых отвратительных пинтеровских персонажей, сквернослов, матерщинник и хам, он терроризирует своих братьев и сыновей, постепенно, обрастая барочными двойниками. В «Возвращении домой» Пинтер вновь, как в «Стороже», «Дне рождения» и «Слуге» показывает, как интеллигентность жизненно слаба и капитулирует перед хамством и мещанством (конфликт романа Джона Уильямса «Стоунер»).
«День рождения» - одна из самых длинных пьес Пинтера, в которой он припечатывает всю западную цивилизацию, основанную, как еще писал Вебер, на пуританской этике (по крайней мере такова была ситуация до конца 1960-х). Эта этика, вкупе с патриархальностью и буржуазным делячеством становится источником психологического насилия, когда одни герои морально терроризируют других (любимая ситуация Пинтера). Жертвы слабы и интеллигентны, палачи-традиционалисты сильны и виртуозны в своем насилии, потому победа всегда за ними – так пинтеровский театр хорошо вписывается в тренды «новой левой» идеологии с ее критикой метафизических иерархий, в политкорректный современный мир, ей созданный за последние полвека (быть может, поэтому Пинтер и получил Нобелевскую премию в 2005 году).
Однако, в его лучших, среднего объема, пьесах «Коллекция», «Кухонный лифт» и «Любовник» нет столь очевидного критического прицела в метафизику патриархата, как в «Дне рождения», это тексты о вечных конфликтах, экзистенциальных несоответствиях и неспособности людей понять друг друга. В этих пьесах пинтеровский стиль и атмосфера становятся наиболее вкусными, принося зрителю и читателю эстетическое наслаждение своим изяществом. Здесь нет ничего лишнего.
Так в «Любовнике» Пинтер тонко смещает логические акценты адюльтера за счет взаимной откровенности супругов, в результате обычная история приобретает налет легкого абсурда и очаровывает читателя и зрителя своей моральной двусмысленностью. В «Коллекции» же гипотетическая измена вообще ставится под вопрос за счет того, что все персонажи лгут друг другу, хотя при этом провоцируют на откровенность. В «Кухонном лифте» по-беккетовски многозначная ситуация (двое в закрытом пространстве, получающие сверху приказы) приобретает неожиданное ироничное звучание, невозможное у пессимиста Беккета.
Эти три пьесы – жемчужины пинтеровской драматургии, с которых надо начинать с ней знакомство, а вовсе не с перехваленного «Сторожа», ибо здесь ее особая искусственность и абстрактность не раздражает так, как например в единственном романе Пинтера «Карлики» - то ли неумелом подражании Роб-Грийе, то ли попытке впихнуть свои драматургические открытия в оболочку прозы (хотя «Карлики», как указывал сам автор, написаны им до пьес). В любом случае, как и у Ионеско в «Наедине с одиночеством», в «Карликах» неистощимая фантазия драматурга, его мастерство создавать нешаблонные ситуации и высекать их них искру абсурда столкнулись с его неспособностью сформировать адекватный материалу стиль. По этой причине читать «Карликов» почти невыносимо, столь они беспомощны, занудны и неинтересны (роман Ионеско, хоть и вторичен по отношению к сартровской «Тошноте», но по крайней мере был хоть читабельным).
Подводя итоги столь пространного анализа драматургии Гарольда Пинтера, могу с уверенностью сказать, что с его смертью мировая театральная публика потеряла очень мощного автора, отнюдь не массового, как Стоппард, не потворствующего средним вкусам, но и не обостренно экзистенциального, как Беккет и Ионеско. Пинтер умел увидеть нарушение логики в самых, казалось бы, обыденных ситуациях, и показать тем самым их глубинную ненормальность. Будучи не откровенно антибуржуазным художником, но человеком с активной гражданской позицией, он в творчестве оставался, мастером неочевидного подтекста. Репортерскому стилю Хемингуэя, он предпочитал британскую ироническую сдержанность и «фиги в кармане», которые у публики из стран с бывшим тоталитарным прошлым особенно в цене.