Многодневные, изнуряющие, чем-то смахивающие на запой, бесконечные попытки увидеть сновидение, вытащить его из сумрака подсознания под свет настольной лампы, запомнить его и записать, не могли пройти бесследно: у меня началась бессонница.
Подушка была неудобной, чересчур мягкой и низкой. Я сложил ее пополам. Потом еще раз – пополам.
Шея затекла. Пришлось снова расправить подушку. А потом и вовсе ее убрать.
Стало низко и неудобно. Кровь, загустев, тяжело застучала в висках. Простынь нагрелась. Я вернул подушку на место, лег на спину. Открыл глаза.
Посмотрел в потолок. Вздохнул. Перевернулся на бок. Закрыл глаза. Подтянул колени к груди. Укутался в одеяло почти до самой макушки. На какое-то время показалось, что тело нашло наконец удобную позу. Я с облегчением расслабился, задышал ровно и глубоко.
Одеяло облепило лицо. Перекрыло доступ воздуха.
Я откинул одеяло. Дышать стало легче. За окном проехала машина. Лежать, свернувшись калачиком, оказалось не так и удобно. Я перевернулся на спину, поправил одеяло. По улице, шурша шинами, промчался еще один автомобиль.
Я открыл глаза. Затылок саднило. Я перевернул подушку. Замер. Приподнял голову, сложил подушку пополам. Лег. Закрыл глаза. Открыл. Вздохнул. Сел. Подался назад, прислонился к спинке кровати. Дотянулся до часов: 4:33.
За окном тлел рассвет. Или догорали фонари – точнее через зашторенные окна было не разобрать.
Я поднялся. Дошел по прохладному полу до противоположной стены. В темноте взял с полки первый попавшийся диск, вставил его в оживший, засветившийся голубым CD-проигрыватель. С пультом в руках вернулся к кровати. Лег на спину, натянул одеяло. Убавил громкость до приемлемого в полпятого утра уровня. Выставил случайное воспроизведение,
Нажал PLAY.
Объемный звук бас-гитары осторожно вошел в комнату. Неуверенно, будто ощупывая стены на предмет акустической пригодности. Выдержал короткую паузу, осваиваясь. И дугообразно закачался между двумя нотами, поддерживаемый монотонной ударной установкой с электронным отливом. Ударные словно приколачивали округлое пульсирование баса к зыбкому полотну мелодии, всякий раз останавливая его в самой нижней точке такта, не давая сорваться в гул и обрушиться. Клавиши добавили оттенков, уплотнили, размазали шумовыми переливами фон. Сквозь него проступила гитара, меланхолично следуя за однообразными раскачиваниями баса. Ритмический рисунок окончательно оформился, сделал несколько холостых оборотов, динамики вздрогнули, и пространство заговорило голосом человека, покончившего с собой тридцать лет назад:
Heart and soul
One will burn
Голос был низкий и отстраненный. Подчеркнуто холодный. Он идеально ложился на завораживающую монотонность нехитрого набора инструментов, отдавался долгим эхом в пустотелом вакууме мелодии. В нем чувствовалось нечто, не выразимое одним словом, не выразимое никакими словами. Подавляемый чудовищным усилием воли яростно-неподвижный кристаллический сплав из депрессивной хандры, ускользающего света, медикаментов от эпилепсии. Из невозможности жить и необратимости смерти. Из невыносимости знания, непрошенного и внезапного, которое непонятно откуда взялось и с которым непонятно что делать. Из сужающихся-сужающихся-сужающихся пауз между припадками. Из любви, разрывающей, всепоглощающей, не желающей делиться на двоих, подтачивающей душу и тело. И еще – из жалости. Жалости к себе. Такому случайному, хрупкому, слабому. И одновременно – мучительно, до судорог в руках сильному, намного сильнее всего в этом мире. Тысячекратно сильнее самого этого мира. В своем-чужом доме, на кухне, под прибитой к стене сушилкой для белья. С едва заметным затемнением под подбородком.
Жить оставалось меньше двух месяцев.
One will burn...
Голос протянул последнее слово дольше обычного и замолчал. Выждав паузу в несколько мгновений, комнату заполнили частые ломкие рифы второй гитары, грязной и жесткой. Она почти полностью заглушила бас, раздробила его на мелкие-мелкие кусочки. Пространство сделалось глубоким и вязким.
Меня неожиданно сдвинуло с места, подхватило под руки и, монотонно раскачивая, потащило в темноту, к музыкальному центру.
Музыка кончилась, подталкиваемый генератором случайных чисел компакт-диск со свистом завращался: лазерный луч нервно метался между девятью трэками.
Проигрыватель затих.
Послышалось шипение, оно нарастало, заполняя шелестящими помехами гулкую коробку комнаты. Чеканя ноты, в помещение тяжело ступил бас, опираясь на точечные, расходящиеся эхом удары барабанов. Электрическое фортепиано растеклось медленной печальной мелодией. Но ничего этого я уже не слышал.
No words could explain, no actions determine,
Just watching the trees and the leaves as they fall…
Жить оставалось меньше двух месяцев.