Как мы можем знать, что такое смерть,
когда мы не знаем ещё, что такое жизнь?
Конфуций
Создать мир легче, чем понять его.
Анатоль Франс
«Божественная комедия» Данте Алигьери. Разумеется, я была о ней много наслышана. Однако, как справедливо гласит народная мудрость, чем сто раз услышать, лучше один раз увидеть. А чем один раз увидеть, лучше несколько раз прочесть. От корки до корки и в разных переводах, раз уж язык оригинала пока не выучен.
Сложно писать о том, о чём уже были исписаны ранее сотни страниц философских и литературоведческих трактатов. Сложно любить то, перед чем благоговейно преклоняются любители поэзии на всей планете. Но писать стóит, вне всякого сомнения, лишь о том, что любишь. А если уж я имела неосторожность преисполниться преданной любовью к книге, имеющей столько почитателей, придётся и писать на тему, пользующуюся непростительно огромной популярностью, лелея смутную надежду, переворошив избитое старое, добавить к без конца повторяемым мыслям хоть что-то новое.
В любом произведении можно выделить три уровня смысла: событийный, конкретно исторический и вневременной, или философский. Переплелись эти аспекты и в поэме Данте. Во многом автобиографичное произведение привлекает внимание аналитиков психологии как исповедь души, зашедшей в тупик и сумевшей очиститься посредством творческого переосмысления мироздания. Исследователям эпохи Данте Алигьери оставленный им литературный памятник интересен как критический взгляд очевидца на гражданские войны гвельфов и гибеллинов. Но для нас, не знавших лично флорентинца, запечатлевшего в художественном образе собственный характер и свои переживания, и почти семью столетиями отделённых от давно разрешённых конфликтов средневекового общества, «Божественная комедия» - это в первую очередь история о том, как один гений взялся раскрыть тайны Вселенной и что из этого вышло.
Мы имеем дело с одним из редких произведений в мировой литературе, где личность автора практически полностью тождественна главному герою. В образе духов, населяющих загробное пространство, в тексте встречаются многие знакомые поэта, неоднократно мы находим упоминания его подлинных биографических фактов, а в ХХХ главе «Чистилища» даже звучит имя Данте (55 строка). Тем не менее между автором и его персонажем есть одно существенное различие. Данте-герой предстаёт избранным как единственный, кому позволено, посетив обители покинувших тело душ, возвратиться на Землю и доживать свой век с этим сверхчеловеческим знанием и уникальным опытом. Хотя он и наделён, таким образом, привилегией, возвышающей его над всеми смертными, он всё же путешествует по миру, который существует независимо от его воли и был создан без его участия. Тогда как Данте-поэт примеряет на себя роль Творца. Ведь демонстрируемая им модель Вселенной отнюдь не художественно переосмысленная копия христианской концепции. Неслучайно «Комедия», едва увидев свет, была немедленно запрещена католической церковью. Великий флорентинец разрабатывает собственный вариант устройства мироздания. По какому праву и с какой целью возлагает он на себя столь ответственную задачу?
Вероятно, библейскую истину, согласно которой Бог сделал человека по своему подобию, Данте Алигьери воспринял буквально и позволил себе уподобиться Богу. Какой бы кощунственной ни казалась эта идея, каждый сетовал хоть раз на несовершенство мира и допускал дерзкую мысль переделать его, исправив все недочёты. Среди своих скромных рабов Бог отыскал бы немало желающих стать его советчиками, которые готовы дать рекомендации, указать на ошибки в организации вселенского порядка и охотно предложили бы свои услуги по реформации белого света. Естественно, если человек так жаждет могущества, он пусть наивно, но искренне верит, что именно у него получилось бы решить сложные проблемы, непосильные для Господа, и установить повсюду торжество абсолютной справедливости.
Итак, Данте, благодаря силе художественного образа самовольно наделил себя неограниченной властью. Но как он воспользовался ей? Преуспел ли в решении задач, которые указал себе? Умудрился ли превзойти Создателя и предложить универсальный проект, удовлетворяющий каждого из живущих на планете? Попробуем, не увлекаясь хвалебными одами таланту поэта и не переусердствовав с критикой дерзкого смертного, разобраться в изобретённой им философии.
Оговоримся сразу, что, анализируя поэму с позиции читателей, мы вряд ли добьёмся полного совпадения с взглядами Алигьери. Неизбежно существует разница между тем, что автор первоначально хотел высказать, тем, что он в итоге сумел высказать, и тем, как это прозвучало и запечатлелось в сознании ознакомившихся с его идеями. Данте жил в средневековой Италии, мы же живём в России ХХI столетия. Естественно, что за давностью времени успели до неузнаваемости измениться некоторые реалии, принципы и образ мыслей общества. Но если отчасти моральные устои претерпели неизбежную трансформацию и отдельные элементы поэмы воспринимается теперь иначе, книга всё же осталась шедевром в веках, ибо жизнь любого произведения начинается и длится с минуты, когда на его страницах происходит встреча читателя и писателя.
КЛАДБИЩЕ НАДЕЖД
Как видно, в аду есть и вход, и выход,
коль скоро можно пройти через ад.
Станислав Ежи Лец
В сопоставлении с двумя следующими частями «Божественной комедии» «Ад» предстаёт относительно понятной и однозначно толкуемой главой. Быть может, это связано с тем, что ей традиционно уделяют более пристальное внимание и занимаются ей несколько подробней. Изучение её, незаслуженно дискриминируя прочие кантики поэмы, входит в обязательную программу школьного и университетского курса литературы.
Между тем, даже в подземном мире, где, на первый взгляд, одерживает верх простой закон возмездия, на практике получающий весьма жестокую реализацию, парадоксы появляются едва ли ни с первых строк – с «приветственного» монолога самого Ада.
Чрез мой порог во град скорбей уходят,
Чрез мой порог навек страдать идут,
Чрез мой порог людей греховных водят.
Создатель мной вершит свой правый суд…
Соответствует ли заявление, сформулированное на вратах, открывающих преисподнюю, реальности, описанной Данте далее? Действительно ли несчастные, переступившие мрачный порог, остаются в его пределах навечно, и насколько справедлив суд, отправляющий в «град скорбей» толпы не успевших исповедаться грешников?
Многие аспекты произведения порождают споры и разногласия. Оригинально личное мнение Данте о классификации грехов и подборе соответствующего наказания для каждого из них. Злоупотребление материальными благами, неразумное распоряжение своим имуществом, причинение насилия и даже убийство карается мягче, чем обман доверившихся. Для поэта очевидно отсутствие категорий благородства и совести у осмелившегося совершить предательство. Примечательно также изображение последнего круга, в котором «тени льдами сплошь покрыты», идущее вразрез с устоявшимися представлениями преисподней как «геенны огненной», где в адском пекле черти поджаривают пропащие души на медленном огне.
Но главный животрепещущий вопрос и для автора, и для его читателей – судьбы обитателей загробного мира, определённые вынесенным им вердиктом об их отнесении к одной из трёх ипостасей. Прародителям Адаму и Еве, виновникам всех последующих катастроф и трагедий человечества, Данте возвратил утраченный Эдем, в то время как их многочисленные потомки и невольные наследники первого грехопадения томятся в мрачных кругах Ада. Но несогласие с дарованием кому-либо вечного блаженства в силу природной человеческой доброты тревожит значительно меньше, чем негодование о незаслуженно казнимых мучениках, встречаемых в начальной кантике.
Мы не раз находим подтверждение расхождению человеческой и божественной справедливости в произведении. С одной стороны, автор не скрывает своей субъективности, отправляя своих врагов на адское дно, где он может отомстить им за причинённые обиды, как наблюдаем мы это в эпизоде с Филиппо Ардженти («Ад», песнь VIII), и, напротив, даруя своей возлюбленной Беатриче немыслимые почести, помещая её в один ряд с небожителями. Отношение его к встречным в потустороннем краю предвзято и объясняется либо личными привязанностями или антипатиями, либо политическими взглядами. Восхищённый героической фигурой Юлия Цезаря, преступление изменивших ему Брута и Кассия он приравнивает по тяжести к греху Иуды, предавшего Христа, а самого императора помещает в Лимбе, хотя весьма спорный вопрос, не имел ли тщеславный и отнюдь не миролюбивый завоеватель иной вины помимо незнания Нового Завета. Тогда как французскому королю Филиппу Красивому – правителю, успешно заботившемуся о процветании своего государства, но имевшему неосторожностью прогневить Данте немилосердным обхождением с Папой Бонифацием VIII, которого он, впрочем, тоже резко критикует, - предусмотрительный флорентинец ещё до его смерти подыскал место в Аду.
Логично предположить, что человек, которому выпала уникальная возможность внести коррективы в строение Вселенной, если уж не справится с невыполнимым заданием угодить всем без исключения, то по меньшей мере не упустит случая удовлетворить результатом себя. Однако литературному Творцу, вершащему правосудие и распоряжающемуся чужими судьбами по своему усмотрению, не дано избежать противоречий. Наперекор собственной воле, он наказывает тех, к кому питает сочувствие и привязанность. «Речь болью в сердце отдалась моём»… Фразы подобного содержания не раз сорвутся с губ героя за время его странствий по кругам преисподней. Его возмущает история Франчески и Паоло (2 круг), он соболезнует своему земляку Чакко (3 круг), его трогают страдания Кавальканте деи Кавальканти, отца его близкого друга Гвидо, но, сокрушаясь и печалясь, Алигьери оказывается несостоятелен спасти их от суровых правил, установленных им самим.
Мудрецы и просветители, перед гением которых он преклоняется, и в их числе достойнейший Вергилий, именуемый им «учителем» и назначенный проводником, не избежали общего тяжкого жребия. В целом вся идея Лимба, заключающего тех, кто «не сделав зла, виновными остались», противна представлениям о милосердном правосудии. Автор подчёркивает, что, по вынужденной необходимости лишая отправленные сюда души света, он максимально смягчает их участь. Как сказано, обитатели этого круга не подвергаются истязаниям, трагедия их заключается лишь в том, что они лишены возможности когда-либо покинуть подземелье и обрести райский покой. Но разве не является это сильнейшим наказанием и страшнейшей мукой для умерших? Ведь принципиальное отличие ада от чистилища заключается именно в отсутствии надежды. В Пургатории с грешниками зачастую обращаются не менее жестоко, но для них страдание наполнено смыслом – через него рассчитывают они получить прощение, ради долгожданного искупления вины они смиренно терпят любую боль. Принцип ада, провозглашённый на его вратах, прямо противоположен:
…Нетленно вечен буду я.
Оставь надежду всякую, входящий.
Да только несмотря на столь категоричное приказание, надежда, что умирает последней, и, вероятно, должна быть похоронена именно здесь, вновь воскресает и робко, но настойчиво даёт о себе знать. Сюда однажды спускался Христос, забрав с собой к свету ветхозаветных праведников. Этого единственного примера достаточно, чтоб внушить душам утешительную мысль: исключения допустимы даже для адских законов, а значит уповать на милость вопреки всякой логике разрешено и в их положении. Подкрепляет эту убеждённость и ожидание грядущего Страшного Суда, на котором заново произойдёт распределение загробного пространства, и каждый смеет таить хрупкую веру, что ему не доведётся услышать обращённый к нему суровый отказ Сына Человеческого: «идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его». Кроме того, незыблемые устои преисподней разрушает избранный психопомпом Вергилий, покинувший Лимб, где он обречён пребывать, чтобы провести своего спутника по остальным адским кругам, а затем преодолеть с ним подъём на вершину Пургатория. Правда, в Рай ему не суждено подняться даже ненадолго, но то обстоятельство, что душа способна по высшему велению оставить отведённое ей место, уже отвергает непоколебимую статичность подземного мира. Наконец сам Данте - живой человек, погрузившийся в пучину зла и нашедший выход к свету, - явление необычайное, лишающее фундамента идею неподвижности Ада.
ЗОЛОТАЯ СЕРЕДИНА
У всякого святого есть прошлое, у всякого грешника – будущее.
Оскар Уайльд
Данте, чрезвычайно убедительный в своём повествовании, нередко вводит читателей в заблуждение по поводу соотношения его поэмы с библейскими сюжетами. Так как рассказывать смертным о явлениях, что за пределами их рационального восприятия, - традиционная компетенция религии, неслыханным кажется, чтобы художественная книга черпала вариации на сложнейшие философские темы исключительно в фантазиях одарённого поэта. Тем не менее в Писании речь о разграничении загробного пространства заходит редко и вскользь. Один из немногих таких эпизодов составляет сцена Страшного Суда, когда явившийся во славе Своей Сын Человеческий выносит приговор стоящим по левую и правую руку от него: «…Пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную». Если на основании приведённой цитаты мы можем говорить о соответствиях Раю и Аду в «Божественной комедии», то специфическую природу Чистилища Библия обходит стороной. Концепцию его приемлет только католическая ветвь христианства. Впервые разработанное Фомой Аквинским, учение о Пургатории позднее несколько раз пересматривалось Папой и было окончательно принято лишь в 1562 году. Поразительно, но почти двумя столетиями ранее Алигьери произвёл в своём творчестве подробное, детальное и глубокое исследование темы, благодаря которому мы вправе судить об этом компоненте потустороннего пространства.
Идеология Пургатория по сравнению с Адом и Раем предельно приближена к сознанию людей по многим причинам. Смысл его вписывается в рамки представлений о земном правосудии: за дурные поступки приходится расплачиваться, но возмездие - это даруемый шанс исправиться, признав ошибку и искупив вину. Кающиеся в его кругах руководствуются теми же принципами, что и любой из нас в своей повседневной жизни: восхождение кверху путём самосовершенствования, сожаление о былых заблуждениях, замедляющих подъём, и надежда – неминуемая спутница тех, кто рассчитывает получить завтра то, что не успел приобрести сегодня из-за промаха, допущенного вчера. Отрадна человеческому рассудку и та гуманная в отличие безапелляционных решений Ада мысль, что если уж раскаяние не перечёркивает прегрешения, то заслуживает прощение.
Следующее сходство между Чистилищем и земным существованием заключается в присущем ему временном характере. Категория вечности не укладывается в сознании людей, предпочитающих тщетно разыскивать край Земли, ибо разум не способен вообразить, что она не имеет края, и охотно верящих в конец света, лишь бы не смиряться с его бесконечностью. Нахождение душ здесь – это не томительно тянущееся от безысходности пребывание в аду и не бессменное блаженство рая, для продления которого от них ничего не требуется, а некое подобие деятельности, направленной на конечный результат. Подобно тому, как живые приходят на Землю, заведомо зная, что им суждено покинуть её, исполнив своё предназначение и оставив после себя след, нетленные духи не более чем гости на этой горе, возвышающейся в южном полушарии. Причём ограничен не только период приюта каждого грешника, но и срок функционирования самого Пургатория, чьё исчезновение назначено после Страшного Суда. Эфемерность и текучесть, прогресс и метаморфозы роднят Чистилище с жизнью реального мира.
Атмосфера Чистилища, понятного и поучительного, полезного и продуманно выстроенного, не может не нравиться. Поэт и себе предрекает после смерти отправиться именно туда, сомневаясь лишь, предстоит ли ему расплачиваться за гордыню в первом круге или же преодолевать гнев в третьем. Нескромно было бы с его стороны предусматривать для себя место в Раю, лицемерно было бы и добровольно обещать себе страдания в Аду. Пургаторий же служит настоящей «золотой серединой», что символично отражено и в композиционной структуре произведения (Творец-литератор поместил посвящённую ему кантику в центр своей системы), и в смысловом наполнении. Семиступенчатая гора выступает связующим звеном между полярными гранями, лестницей, соединяющей бренную планету и плоскость духов, компромиссом между непримиримо враждующими добром и злом.
Воплощающая грязь и жестокость преисподняя и небесное вместилище святости не терпят соседства друг друга. Зато на Земле, в исполненной противоречий людской натуре уживаются плотское и духовное, низость и возвышенность, красота и уродство. То же самое наблюдаем мы и в Пургатории. Расшифровывая градацию его кругов, Вергилий утверждает, что каждый порок – обратная сторона добродетели, и в основе его лежат благородные порывы, по неведению обращённые в ложном направлении. Так, чревоугодники виновны в чрезмерной любви к недостойным предметам, сладострастники – в искажении понятия любви, у унылых недоставало любви к истинной красоте, а беда завистников заключается в их запретной любви к чужим ценностям. Очевидно, любовь, которая безраздельно царит в Раю, присутствует и здесь, пусть подчас и незримо. К тому же противоядием порокам обычно становятся именно противостоящие им достоинства. «Грех справедливо с карой согласован» - на этом правиле зиждется организация Чистилища.
В образах Пургатория перед взорами читателей вырастает своеобразное отражение Земли, допускающей смешение и совмещение взаимоисключающих противоположностей. Что ж, вероятно, для попадающих сюда душ после смерти жизнь только начинается…
УНИВЕРСАЛЬНОЕ БЛАЖЕНСТВО
Сохрани нас Бог от рая, из которого нет выхода.
Уршула Зыбура
«Цель поэмы – указать людям путь к спасению», - объяснял Данте Алигьери в письме к Кан Гранде дела Скала. Иными словами, «Божественная комедия», призванная стать поучением современникам и заветом потомкам, должна была напугать читателей ужасами адских кругов и очаровать красотами райских небес, тем самым предопределив для них однозначный выбор будущего, которого желали бы они для своих душ, и, следовательно, воспитав в них достойное поведение и образ мыслей.
Однако достигает ли автор в ходе написания произведения изначально поставленной цели? Конечно, выставить ад в неприглядном свете Данте вполне удалось. Но насколько привлекательным получился в его интерпретации рай?
Заключительная кантика по всеобщему признанию считается самой странной. Она едва ли пробуждает эмоции и находит отклик, скорее повергает в недоумение. Рай остаётся непостижимым. Разум понимает, что следует стремиться к добру, избегая зла, что порок достоин порицания, а добродетель – восхищения, наконец что пристанище Сатаны вмещает в себя всё самое отвратительное, а противопоставленное ему царство ангелов должно служить притягательным образцом. Но сердце не в силах избавиться от холодности по отношению к картинам, изображённым в финале «Божественной комедии».
Словно предвидевший такую реакцию, Данте неслучайно начинает третью часть своего путешествия с предостережения. Опасаясь, что смысл последней кантики всё равно ускользнёт от понимания читателей, он предлагает им отложить освоенную уже на две трети книгу в сторону. «Вернитесь лучше на берег родной, не суйтесь в море», гласит совет автора, сравнивающего рай с морской стихией, с которой вряд ли справится разум. Подобная оценка поэтом публики, как показал впоследствии опыт интерпретации произведения, отнюдь не занижена, и предупреждения на пороге ангельской обители высказаны не напрасно.
Начертанный Данте образ ада вдохновлял множество художников слова. Неоднократно подражавший своему любимому флорентийскому поэту Пушкин в стихотворениях цитировал, воспроизводил и имитировал главным образом терцины первой кантики «Божественной комедии». Гоголь, ориентируясь на творение Данте в своём замысле «Мёртвых душ», так и не сумел завершить трёхчастную композицию. Дошедший до нас том поэмы, согласно авторской идее, соответствует Аду. Попытка провести параллель с Чистилищем так и не увенчалась успехом, вынудив Николая Васильевича сжигать написанное, а до эквивалента Рая дело так и не дошло. Гоголь усматривал причину постигшей его неудачи в порочности собственной души. Стоит всерьёз задуматься, отчего обстановка и персонажи, столь реалистично представленные в «Мёртвых душах», сравниваются с подземным пристанищем грешников, тогда как переход к чистилищу лишает произведение правдоподобия, а понятие рая и вовсе неприменимая характеристика к окружавшему писателя обществу.
Быть может, дело в том, что наш бренный мир слишком несовершенен и далёк от идеала. Как уже было сказано, концепция Чистилища наиболее соответствует привычной человеческой логике. Но даже Ад, вызывая отвращение, возмущение, жалость к заполоняющим его теням, по крайней мере воздействует на наше воображение, которому, как ни прискорбно это осознавать, проще опуститься в глубины преисподней, нежели подняться на заоблачные высоты, населяемые божеством.
Вероятно, Рай приоткрывается только избранным. Данте Алигьери был воистину гением, если у него хватило мудрости созерцать божественно прекрасное зрелище, показавшееся его сердцу, и таланта – описать увиденное величие. Верно и удивительно трепетно подбирая слова, мастер всего лишь создал непревзойдённый шедевр литературного искусства… Но этого, безусловно, мало для того, кто стремился передать охватившее его неземное вдохновение. Впрочем, если автор остался одинок в своём восхищении, его вины здесь нет. Язык Данте выразителен и образен, каждая строка терцины дышит благоговейным восторгом. Однако люди не в состоянии разделить чувства, которые им самим недоступны, ничего похожего на которые им не доводилось испытывать.
Или же отгадка кроется в представлениях о счастье, различных для всех людей? Покинув телесную оболочку, душа, наверное, иначе воспринимает и себя, и происходящее вокруг, и свою сущность, и смысл Бытия. Тогда, должно быть, для неё становится главным желанием любование светом и причастность к сонму звёзд. Но для живых людей, которые читают терцины Данте, блаженство составляют ценности другого рода. Они повторят вслед за поэтом, как хорошо заученный урок, что нет ничего прекрасней нахождения вблизи божества, идеальной любви и созерцания Пламенеющей Розы. Но, произнося это устами, сердцам они продолжат жаждать своих обычных наслаждений: семейного благополучия, побед в работе, отдыха за интересным занятием. Для счастья человек должен иметь всё, что ему нужно, в том числе несбыточные мечты, которые дарили бы ему веру в чудо и стремление к совершенству. Последнего лишены праведники в раю; им нечего больше хотеть, и с этим застывшим довольством не согласится беспрестанно надеющийся на перемены к лучшему земной житель.
***
После смерти я предпочёл бы превратиться в ничто. Ни одно
представление, даже лучшее, не может нравиться целую вечность.
Генри Луис Менкен
Разобрав поочерёдно все три кантики поэмы, возвратимся к тому, с чего, как правило, начинается знакомство с любой книгой – к её заглавию, которое в данном случае вполне отражает сущность произведения. Ведь труд Данте воистину имеет право именоваться «божественным», причём слово это применительно к нему может получить двоякое толкование: во-первых, поэт действительно повествует о высшей сфере Бытия, касаясь вопросов божественного замысла устройства мироздания; во-вторых, есть все основания использовать этот эпитет, чтобы подчеркнуть гениальность творчества, выразить восхищение талантливостью написанного.
Любопытно, что столь характéрное прилагательное, со временем прочно закрепившееся за произведением, было придумано отнюдь не автором, а его первым исследователем и комментатором Джованни Боккаччо. Что касается самого Данте, изначально он предполагал для книги лишь вторую часть нынешнего её заглавия, то есть называл её просто «Комедией». В соответствии со средневековой терминологией поэма его отвечает главным признакам указанного жанра: история с устрашающим началом разрешается благополучным концом, выступая при этом противоположностью трагедии, в которой спокойная экспозиция должна смениться чудовищным финалом.
В самом деле, если мы и не обнаруживаем в тексте повода для смеха, к чему приучили нас комедии в современном понимании этого слова, по крайней мере труд Данте не производит и тягостного впечатления. Это очень жизнеутверждающее произведение, по прочтении которого с особенной силой ощущаешь, насколько хочется жить. Жить, наслаждаясь земными радостями, не упуская ни единого момента, готового безвозвратно упорхнуть, уступив место совершенно иным порядкам. Жить в привычной обстановке, где радости чередуются с неприятностями и ничто не длится вечно. Жить как можно дольше, без малейшего нетерпения проверить, прав ли в своих пророчествах флорентийский певец.
Принято полагать, что на Земле сложно отделить чёрное от белого, что невозможно судить о чём-либо объективно, поскольку даже в самых закоренелых негодяях непременно сохраняется частичка человечности, тогда как самые благонравные блюстители заповедей способны совершить ошибку. Но Данте обращается к потустороннему миру, где, казалось бы, контраст добра и зла предельно очевиден: нет ничего проще, чем противопоставить великолепие Абсолюта, источника света и милосердия, безобразию поверженного Сатаны, властителя тьмы. Тем не менее и у него не выходит избежать противоречий, если у читателей остаются сомнения относительно привлекательности Рая, возникает сочувствие к казнимым в кругах Ада и складывается впечатление, что Чистилище мало чем отличается от их нынешней жизни.
Был ли Данте Алигьери величайшим лжецом или величайшим провидцем истории, намеренно ли он играл с публикой воображаемыми образами или искренне верил сам в изобретённую им грандиозную символическую Вселенную, надеялся ли преподать урок и обратить на путь истинный или же специально провоцировал читателя, желая натолкнуть на размышления и вызвать протест? Не сумели дать уверенный ответ современники поэта, не суждено однозначно разобраться в этом и нам, его потомкам. А значит неразрешимая загадка философского подтекста «Божественной комедии» ещё будет будоражить умы последующих поколений. Ведь жизнь после смерти – предмет, на протяжении тысячелетий касающийся каждого, а потому неизбежно возбуждающий любопытство, но вместе с тем до сих пор неизведанный и вряд ли поддающийся изучению. Парадоксы всегда привлекательны, потому и не ослабевает интерес к космической «Комедии» Данте. И мой представляет собой очередную попытку понять так и непонятого гения.
