Шуруп лежал посреди лачуги на земляном полу – и таращился вверх, где, затушеванные тенью, жерди стропил покрывались листвой. Смотрел он туда без всякой цели – надо же куда-то смотреть. Можно, конечно, и не смотреть, зажмуриться. Но Шурупу жмуриться не хотелось – и он смотрел. На полу он тоже лежал без всякой причины. Неприметный поработал с ним старательно, боли причинил немало, но, как и требовал Штука, ничего не переломал – и вообще заметного ущерба организму не нанес. Через четверть часа после его ухода ушла и боль, и Шуруп вполне мог перебраться на лежанку – раз уж так понравилось горизонтальное положение, - но делать этого не стал: в голове уже закружились кой-какие мысли, и путать им ход Шурупу не хотелось. К тому же земля под ним была гладкой, сухой и теплой, и заработать воспаление легких он не рисковал. Думалось же Шурупу о том, что пробный шар его цели не достиг. Да, собственно, неудивительно – он и не рассчитывал с первого же разговора обаять Штуку настолько, что тот тут же снабдит его деньгами, предоставит чартерный рейс и отправит домой. С другой стороны, не рассчитывал и на то, что Штука обозлится и прикажет поработать с пленником, как с боксерской грушей. А рассчитывал, что намекнет для затравки в собственной заинтересованности в этом деле, объяснит Штуке необходимость сотрудничества, и тот, взвесив все «за» и «против» (неважно, сколько времени отнимет это взвешивание – день, два, неделю; уж во времени-то ни Штука, ни Шуруп ограничены не были), придет к выводу, что Шуруп – его единственная возможность добраться до заказчика. Но что-то пошло не так. Конечно, Шурупу пришлось играть с листа, импровизировать на ходу. Разумеется, он сыграл неидеально: где-то взял не тот тон, где-то – сказанул лишнего. Но дело не только в этом. Сам Штука оказался слишком искушенным игроком. Фальшь и блеф, как тонко их ни подавай, такие игроки чувствуют на уровне инстинкта. Может, он пока еще не смог определить, в какой именно момент блефовал Шуруп, а в какой – допустил фальшивую ноту. Возможно, именно сейчас он, сидя в кресле и наслаждаясь коньяком и сигариллой, детально разбирает разговор. Не исключено, что так и не сумеет понять, когда именно блефовал пленник – но это не так уж важно. Важно, что фальшь была подмечена, и Штука теперь постоянно будет настороже. «Плохо, - не особо, впрочем, волнуясь, подвел итог Шуруп. – А, плевать! Можно подумать, что он без этого не подозревал бы меня во всех смертных грехах. Надо продолжать его окучивать. Только аккуратно. Он – дядька тертый, собаку съел. Поэтому оч-чень осторожно, Мишаня. Очень осторожно. Осторожнее, чем ежики сношаются». Говоря начистоту, Шуруп вовсе не был уверен в том, что его затея увенчается успехом. Но оставлять попыток не собирался. Из всех существующих, это был самый верный способ вернуться домой. К тому же, если удастся заручиться согласием Штуки, тот окажет поддержку и деньгами, и связями – лишь бы добраться до того, кто его заказал. Да-с. Приятная перспектива. Но – не более, чем перспектива. Все остальные варианты освобождения представлялись куда более ненадежными. Подговорить Энрике? Он парень неплохой, и отношения с ним завязались вполне нормальные. Пришел бы в темноте, вырубил ночного сторожа, открыл клетку. Два автомата на двоих – это уже дело. Можно было бы угнать джип. Или, на крайний случай, на своих двоих в джунгли податься – Энрике наверняка знает здесь все тропинки-кустики, к ближайшей деревушке выведет. Только вот договориться не получится – на разных языках общаются. И даже каким-то чудом случись такой побег – их схватят не позже, чем через сутки: без полного взаимопонимания такие мероприятия всегда заканчиваются провалом. Или, по примеру Ваньки Мокрого, взять заложника? Допустим, того же Штуку – когда он заявится для очередной беседы. Расколотить один из кувшинов – да и приставить к яремной вене. Мол, гоните сюда борт до Москвы, трех голых стюардесс и миллион долларов в мелких купюрах. Тоже ведь не сработает. Единственно реалистичным в этом прожекте виделся осколок кувшина – его раздобыть было легче легкого. Все остальное - из области фантастики: Штука никогда не придет в лачугу один, обязательно – в компании неприметного (который, ни на что не глядя, все примечает). Значит, ни о каком внезапном нападении речи быть не может; чтобы добраться до яремной вены потенциальной жертвы, нужно быть, как минимум, не слабее этой жертвы. А Шуруп отчего-то был уверен, что Штука легко, как спичку, сломает его, если возникнет необходимость; да и вообще – хватать заложника в открытой всем ветрам лачуге – чистое самоубийство. Здесь заложником не прикроешься, а выстрела в спину можно ждать с любой стороны, благо, стрелков хватало – и им вовсе необязательно быть снайперами. Еще более фантастично выглядели другие варианты побега. Нет, что ни говори, а наиболее перспективным казалось покинуть клетку с официального одобрения Штуки. «Все равно он ко мне обратится, - успокаивал себя Шуруп. – Никуда не денется. До Лешего ему без меня не добраться. Это Василиса-покойничек один такой был: у всех на виду, знатный вор и все такое. А Леших – их как блох на собаке. В каждой подворотне по своему лешему сидит. К тому же мой Леший никогда старался не светиться. Хочешь сам найти? Вперед, с песней! Ты ж даже не поинтересовался, откуда я, такой красивый, на вечерину прибыл. А мне, между прочим, до той вечерины за триста верст добираться пришлось. Но ты поищи, поищи». Погруженный в свои мысли, Шуруп не заметил, что к дверям подошел Энрике и грустно уставился на распластанную на полу фигуру. Сторож не решился подойти сразу – боялся, что за лачугой наблюдают. Теперь, по его мнению, наблюдение должны были снять – после визита прошло уже около часа. Глядя на Шурупа, Энрике грустил. За свою короткую жизнь он повидал всякое. И такие вот тела – тоже. Даже намного более мертвые. А этот русский ему чем-то нравился. Наверное, тем, что не унывал. Привезенный в абсолютную неизвестность, запертый в клетке, он вел себя, как ни в чем не бывало. Словно в игру играл. Хотя в этой игре его совершенно всерьез лишили всяких удобств, к тому же пару раз избили. Он знал, что на кону стоит его жизнь, и делал вид, что для него это ничего не значит. А может, не делал, может, в самом деле так считал? В любом случае, именно это заворожило Энрике. Он чувствовал, что начинает испытывать к русскому некое подобие восхищения. Быть может, знай сторож, что состояние пленника отнюдь не столь плачевно, как кажется, что на земляном полу он лежит по собственной прихоти, а не от неспособности встать и перебраться на соломенную подстилку – и сочувствие не столь сильно терзало бы его душу. Но сторож не знал. И ему очень хотелось сделать пленнику что-то хорошее, как-то ободрить его. Поэтому он привычно вынул из кармана сигареты – и окликнул Шурупа. Старый способ, проверенный способ. Всегда помогал. Помогло и на сей раз. Шуруп резко сел и проморгался – долгое немигающее созерцание крыши утомило глаза. А, проморгавшись и разглядев, кто стоит у двери, он растянул в улыбке в кровь разбитые губы: - Переживаешь, чумазенький? Не переживай – не грохнет меня Штука. Я ему живым нужен. Даже немножко невредимый. – Разглядев сигарету, Шуруп кряхтя (с правой стороны ребра, стараниями неприметного, все-таки немножко болели – но без переломов, без переломов), поднялся и подошел к двери. Взял подарок, закурил и подмигнул сторожу: - Тут, братишка, тонкая игра. И козырей поболя – у меня! Энрике, видя, что новоиспеченный приятель находится в бодром состоянии духа, даже посветлел лицом – и принялся щебетать на своем, по-птичьему непонятном, языке. Шуруп, навалившись плечом на прутья, курил, благодушно кивал в такт словам, и время от времени вставлял, заполняя паузы: «Точняк!», «Красиво излагаешь, братан!», «Вот и я о том же». К месту это получалось, или же нет – не знали ни сам Шуруп, ни Энрике, но обоих такая беседа устраивала. Ровно до тех пор, пока у тропинки не скрипнул тормозами джип с Габриэлем за штурвалом. Сторож торопливо выбросил окурок (хотя местным уставом курить на посту не возбранялось; скорее всего, Энрике имел ввиду окурок Шурупа, но второпях все перепутал и выкинул свой), и поспешил занять приличествующее место. Габриэль, кажется, ничего не приметил. До поры до времени. Открыл клетку, свысока посмотрел на пленника, презрительно сплюнул: - Пойдьем. Тьебья босс говорьить хошьет. Вот в этом месте у него задергался левый ус. Потому что Шуруп, беспечно засунув окурок в рот и распихав руки по карманам, шагнул наружу. При этом чувствительно задев Габриэля плечом и выпустив ему в лицо струю дыма. Прокомментировав это следующим образом: - Сорри, баклан. Я тебя не приметил. Его правила игры были приняты, почувствовал Шуруп. Штука действительно нуждался в нем, раз вызвал на разговор. Так что Габриэлю придется потерпеть – раз команды распускать руки сверху не поступало.