Как-то Василий прошал у отца:
- По што бабья доля тяжче? – сказал, и стыдно побагрянили щёки – не осмеял бы тятя. Но отец только приподнял удивлённо седую косматую бровь и отмолвил непонятное:
- Не тяжче, а иное у их…, да ты не сумуй! Скоро спознаешь, - кивнул он зачем-то в сторону Настасьи.
Настасья, поддерживая одною рукой тугой живот, другой помешивала бурлящую в котле кашицу. Стряпала для жнецов на костре. Не похотела остаться дома. Ни в какую! Хоть и нельзя непраздной жёнке ни резать, ни узлов вязать, дабы дитё не запуталось в утробе. Как засобирались на жито - прямо в слёзы, заохала, запричитала:
- Не останусь одна! Я боюсь! - в ноги кидается. Ну что тут поделать? Взяли. Стряпает пущай. И то дело.
«Мужикам – пахать, да сеять, а жнут завсегда жёнки. По што так?» - мыслил Василий, слушая мерное пение жней. Каждый запев вершился обрывистым и резким «Гу».
Ох, и колосок налился. Гу!
Пора же мати дочерь дати. Гу!
Пора же мати жито жати. Гу!
«Ну пахать – оно понятно: тут сила в надобе! Без силы и рало в землю не впихнёшь. Сеятель – тоже мужик! Баба посеет – земля николи хлеба не родит! От дедов-прадедов пошло то знатьё! Зато резать налитые колосья в жару, горбя спины, истекая струйками пота, в пыли –то бабья забота! Мужика к такому делу ежели и подпустят, то всегда с неохотой! По то и страда – и страдать надлежало жёнкам! А мужик, знай вози снопы!»
С Богом свалили страду. Усталые жёнки обвязывались сплетёнными из колосков поясками – от ломоты в жилах. Кланялись Матери –Земле, заламывая по древлему обычаю «бородку» - пучок нарочито несжатых колосьев пригибали к земле, дабы вернуть Праматери родящую силу. Кормили Матерь хлебом с солью. Уезжали с поля, сложив снопы в бабки – просохнут, а там и на гумно.
Как воротились домой, подошёл и черёд Настасье приять Смертный Час.
Смертным часом называет народная культура роды. Потому ли, что, тощая ниточка бабьей жизни страшно натягивалась, грозя оборваться вмиг? И могила роженицы, по словам старых повитух, открытая стоит десять дён! Да, – ответим мы.
Но и потому ещё, что в родах, тем паче первых, «умирает» молодуха и рождается мать! О том же, что рождается ещё и отец, говорят меньше, но, как увидим мы далее, и отцу надлежало родить и родиться! Ибо, в час сей рушатся преграды меж мирами, и приходит в проявленный мир будущий человек.
Настасья была в избе одна, когда по чреслам пробежала первой вестницей робкая струйка боли. Пробежала и стихла – будто обвыкалась в её плоти. В то время Настасья тщилась отмыть опорожнённый с обеда горшок, и неведомая ей по сю пору немочь заставила вздрогнуть, а руки заработали быстрее. Она боялась спугнуть эту робкую боль. А вдруг не оно? Но боль, поразмыслив малое время, воротилась. Теперь уже обняла её шибче. Настасья ойкнула, и ухватилась за спину. Казалось, али и впрямь, боль шла из спины? Скорее почуяла, чем поняла – оно! И обрадовалась. Наконец то!
А боль стала ворочаться чаще и чаще. Как хозяйка в родную избу. И вскоре Настасья сгибалась, и задыхалась, и ойкала и уже жалела, что никто не идёт в избу, хотя по началу радовалась, что не попала на глаза свёкру – срам от какой! А теперь хоть бы и свёкр, хоть бы и кто… Божечка! Мочи нету!
Странный грохот вырвал её из пучины тягучей боли. Настасья обернулась – за спиной ненароком рухнула полица с горшками. Два больших горшка разбились, превратившись в груду черепцов, а один – самый маленький, её любимый горшочек оказался целёхонек. Почему-то от такой малости ей полегчало враз. Боль будто бы присмирела. И вдруг почуялось, что она не одна в избе. Нет не одна! Кто-то стоял у самой стены над грудой черепцов. Даже не стоял, а будто бы плыл в воздухе. Едва различимая женская фигура простирала к ней руки. Новый приступ боли заставил Настасью согнуться и жалобно застонать.
Тут скрипнула дверь - в избу вошла свекровь. Всплеснула чёрными от работы руками. На дворе копалась, да услыхавши грохот, побежала в избу. Сгорбленная спина молодухи и градины пота на лбу лучше всяких слов поведали ей о приспевшей страде.
Без лишних слов Наталья попятилась вон из избы, торкнула возившуюся со щенком Дюшку
- Бегом к Сычихе!
Другую дочку – Лушу отправила за Василием на гумно. Перекрестилась, глядя на уплывающее за верхушки ёлок солнце, и нырнула обратно в избу.
Куды вести молодуху: в овин али в баню? Сама то Наталья в овине рожала - баню срубили недавно. В новой хоромине как-то ещё повернёт? Да и закат близёхонько. Решила – в овин.
Тёмная прохлада овина отрезает Настасью от привычного, суетного, земного. Горячая чужая сила рушит её плоть. И кажется она уже не она. Не Настасья. Стайка тощих огоньков в светце, да бормотанье Сычихи – вот и всё, что осталось от привычного земного бытия.
Из мясной горы…
Из глубокой норы…
Вот-вот задует шалый ветерок чуть живое пламя, умолкнет голос старой повитухи и всё – тьма проглотит. Тьма и боль.
- Ложись, - приказывает Сычиха, и твёрдая сухая длань пригибает её вниз.
Настасья кряхтя ложится. Сдерживает из последних сил крик, кусает в кровь губы. И не чует того, как муж по наказу Сычихи переступает через неё трижды.
- Подымайся! - опять командует старая повитуха.
Она ли встала? Нет не она. У неё нет больше сил ни вставать, ни ложиться.
- Раздевайся!
Настасья, мыча от боли, пытается стянуть последнюю свою оболочину – тонкую срачицу.
- Да не тебе раздеваться! – останавливает её Сычиха, - а ему! – кивает она на Василия.
Муж ошалелый, испуганный, дрожащий покорно стаскивает порты и ложится, куда велит повитуха.
- Ему отдай свою боль! – шепчет повитуха в самое ухо роженицы.
- А? – не понимает Настасья,
- Ойоой, - стонет, цепляясь за подол повитухи. А Сычиха подаёт ей пояс. Её же собственный пояс.
- Это боль твоя! Повяжи ему – и он за тебя родит!
Прибавляет устало и грустно.
- Так надобно, дочушка.
Стоя на четвереньках, мыча и охая, пытается Настасья опоясать мужа своей болью. Не враз и вышло. А как связала узелок, так и повалилась. Померещилось, что плоть её обернулась рекой. Тёплая река хлынула, измочив подол рубашки. И надо же – унесло тем потоком и боль!
Сычиха помогла её подняться, подвела к жердине, велела крепче ухватить, и даже повиснуть на ней.
- Дитё в воротах ужо! – шепнула повитуха. Сама же отошла к Василию, и принялась что-то мудрить над ним. Послышались глухие шлепки.
- Ой! А-а-ай! - закричал муж.
А Настасья напрягла ноги. Что- то творилось в черевах. Всю её тянуло вниз к земле. Помня о наказе Сычихи, она крепче сжала древко жердины, почти повиснув на ней. И-и-и-и сквозь неё, в земную жизнь протиснулось неведомое дитя.
Василий вопил не своим голосом. Когтистая боль рвала его нутро.
(Продолжение следует)
Обряд кувада - зафиксирован этнографами у многих народов, в том числе и у русских. Назначение обряда состоит в том, чтобы с помощью магических практик, а иногда и за счёт прямого физического воздействия передать мужу роженицы большую часть боли (робячьих мук, как говаривали крестьянки) В переводе с французского «кувада» означает буквально «высиживание яиц» Особенности русской «кувады» изучала и описывала этнограф О. В. Христофорова.
Начало истории - тут!
2 часть, 3 часть, 4 часть, 5 часть, 6 часть, 7 часть, 8 часть,
9 часть, 10 часть, 11 часть,12 часть, 13 часть, 14 часть.
Иллюстрации - репродукции картин на сей раз канадского художника Йоханнуса Бутса. Художник создаёт многоплановые и многосмысловые картины- тайны.
Спасибо за внимание, уважаемый читатель!