«Мужик родится на камушке, а девка на черепце» - так приговаривала мать. И вечно ходила с пузом. Теперь, когда сама затяжелела, попомнились Настасье всякие бабьи байки, коих много слыхано-переслыхано было в детстве. Мать всё чаяла принести сына. Хотела угодить отцу. А за жизнь цеплялись одни девки. Что тут поделать? На супрядках бабы наперебой поучали мать - что де в надобе содеять для рождения дитяти мужицкого полу.
Первей всего требовалось класть под постелю топор. К оному делу приступати сугубо в мужской день: вторник альбо четверг. Упаси Бог, не под праздник! Ибо, в праздник плетутся одни токма девки! Мать вздыхала шумно, оправляла подол, а Домнушка споро управляясь с куделью, назидала дальше. Чтобы завязался мальчонка, надобно жене стелить под себя мужнины порты, а мужу полезно одеть на ночь шапку. Верное средство - опосля мужниных ласк съести жёнке петушиный гребень! И не отворачиваться от мужа, не ложиться на левый бок! Наущение не прошло даром.
После Настасьи почали у матери рожаться сыны, да не поспев и отведать молока материнского, отходили тихо, словно недосидевшие в скорлупе цыплята, не похотев узреть и единого солнечного луча. Отец супился, мрачнел, бранил Домнушку и весь бабий род вкупе, а поделать всё одно ничего не мог.
Настасье тоже чаялось о сыне. Казалось – вот роди она сына и омягчеет муж. И срастётся, сроднится с нею.
Шла весна. Галдели на деревах жадные до жизни птицы. Шумели ручьи. В ручьях возились босоногие ребятишки. Мужики пахали.
Муж приходил вечером усталый, голодный и какой-то… чужой. Не глядя, подставлял большие чёрные ладони под рукомой. Молча черпал щи. Рыгнув, валился спать, отворачиваясь к стене. Она робко пристраивалась с краю. Боялась и шевельнуться лишний раз, слушая мужнин храп, который, впрочем, вскоре заглушал матёрый храп свёкра. Изутра спешила затопить печь и подоить недавно отелившуюся корову. Крынкой тёплого с пару молока провожала Василия в поле. Муж пил густое, чуть сладковатое молоко, сурово сводя соболиные брови, и уходил, ни обласкав ни словом, ни даже взглядом единым.
Но, несмотря даже и на мужнину остуду, внутри поднималась какая-то тихая радость. Радовало Настасью буквально всё. Брела в потемках в хлев, и с наслаждением вдыхала вкусный весенний воздух с примесью дыма от курящихся изб и неистребимого навозного духа.
Расстилали со свекровию вымоченные в золе холсты для просушки на солнечном припёке, и едва сдерживала смех – весь мир казался лёгким, как тонкие концы холста. И непонятно было откуда лился этот радостный свет – от солнца ли, али откуда-то из самого нутра её?
Схоронившись как-то от стороннего взгляда в овине, Настасья принялась ласково оглаживать едва округлившуюся утробу. Прислушивалась – не шелохнётся ли дитё? Но там было всё тихо. Дитё пока не откликалось. Настасья стояла, прислонясь к косяку, полуприкрыв очи. Улыбалась. За всё это - за нехитрое своё бабье счастье, накрывшее её, так нежданно была она безмерно благодарна мужу. Коли бы не он – пропадать ей вековухой. Не носить! Не изведать этой истомы! Не рожать! А что может быть хуже и страшней для жёнки? Чем провести век свой, сидя в углу, выслушивая попрёки родных, да грызть по ночам руки от неистраченного бабьего огня. Жди тогда, пока истлеешь головешкой. Нет! Пусть не полюби! Пусть отворачивается! Пусть! И даже ударит пусть, коли похощет того! Она стерпит. И ни то стерпит. Лишь было у неё всё это!
Скрипнула дверь. Холодок пробежал по ногам и по спине. На лбу выступили капельки испарины. Кто там? Свекровка? Ребятишки озоруют? Да нет – никого. Попритчилось. Но сердце захолонуло. Почуялось будто кто-то смотрит на неё. Овинник ли? Помилуй, Божечка! Настасья бегом выскочила из овина и скорей-скорей к людям – к живым!
С того ли дня и повелось. Радость вмиг сменялась душной тревогой, а подчас и страхом. Нет-нет, да замерещится. Будто бы кто- то следит за нею. Нехорошее предчувствие сжимало сердце. И пожалиться некому. Мало ли, что и привидится бабе на сносях.
Отсеялись. Резвая зелень растеклась с пригорков. Рано зацветала рябина. Старики пророчили добрый урожай льна. Настасья уже ходила утицей. Сторожко носила бесстыдно выпирающий из-за тонкого летнего саяна живот. Муж словно бы и омягчел к ней. Не позволял поднимать тяжёлое. Едва приметив, как берётся она за лоханку, молча и твёрдо отстранял – сам, мол, содею.
Василий же мучился страхом и готов был на всё, лишь бы… Лишь бы не стряслось. Сон, тяжёлый и липкий – не забудешь, не смахнёшь такой - был ему дважды.
Оринка во сне шла к нему протягивая руки. Шла, как живая. И он даже спрашивал:
- Ориша ты жива?
На что она смеялась. Звонко так, весело. И вдруг он сам начинал тонуть. Под ногами будто бы оказывалась трясина, и его утягивало вглубь. Он начинал кричать. Звать на помощь. Жена будила. Охватывала его голову мягкими руками, прижимала к груди и начинала укачивать, как дитя. Что-то лепетала своё бабье. Он и не трудился понимать. Не важно то было. Важен был страх.
- Пощади! – молил Василий про себя неведомо кого.
Мать как-то обмолвилась, про дурную синюшчатость у молодухи под очесами. Вглядевшись в некрасивое, но ставшее уже таким привычным женино лицо, и впрямь отметил будто обведённые синими кругами глаза. Бледность резче обозначила воспинки. Впрочем, жена была спокойна и явно довольна. А ещё в глазах её Василий обнаружил что-то коровье. Да таким же безучастным к окружающему миру становился взгляд у стельной коровы, и у овцы, и у козы. Тьфу ты. И деться некуда. Затянет трясина.
(Продолжение следует)
Иллюстрация - репродукция картины художника-славяниста Щрилёва Михаила Николаевича "Молодая жена". Михаил Николаевич Щрилёв, не имея специального художественного образования, создаёт удивительные картины. Его работы отражают традиции, яркие образы и грани жизни русского народа. Будучи самоучкой, художник стал настоящим мастером, выработал свой собственный стиль и почерк в творчестве.
Начало истории - тут!
2 часть, 3 часть, 4 часть, 5 часть, 6 часть, 7 часть,
8 часть, 9 часть, 10 часть, 11 часть, 12 часть, 13 часть.
Спасибо за внимание, уважаемый читатель!