Моим первым сильным впечатлением в интернатуре стало... Обычное «да», которое старшие коллеги с легкостью произносили в ответ на любую просьбу пациента.
«Хотите капельницу с актовегином? Да, я ее назначу». За скобками оставалось: препарат неэффективен, но раз вы его хотите, то пожалуйста. Только отстаньте и не забудьте поблагодарить при выписке.
«Хотите массаж при головокружении? Да, держите назначение на десять сеансов». За скобками: у вас та разновидность головокружения, которую можно вылечить простыми репозиционными приемами без лекарств. Но в процессе вас будет тошнить и возможно рвать. Поэтому подождем, пока пройдет само. А массаж — ну это же приятно, да?
После учебников, в которых пятнадцать лет назад была только патерналистская модель общения (врач — царь и бог, его решения не обсуждаются), это был культурный шок.
Старшие коллеги обсуждали, чего пациент хочет. И если это не представляло прямого вреда его здоровью, пациент это получал. Как в ресторане.
Актовегин подайте теплым и капайте помедленнее, а уколы витаминов группы В делайте поскорее, чтоб небольно.
Так я впервые узнала, что кроме патерналистской модели общения врача и пациента есть и другие.
Когда я спросила, а начнем ли мы когда-нибудь убеждать пациента, что лечение должно быть не только таким, как ему представляется, но и объективно эффективным (не путать с «мне помогает»), старшие коллеги пожали плечами и поинтересовались — а зачем, собственно? Если и так все хорошо, пациент доволен, пациент несет врачу пакет, пациент стремится вновь вернуться в это отделение «прокапаться» не реже чем раз в полгода, и все, в общем, довольны?
Оптимизация здравоохранения с сокращением коек для «прокапаться» отправила этот актовегиновый рай в прошлое. Но это было потом.
После интернатуры я ушла из этого отделения в поликлинику. Потому что там не было нужды оглядываться на то, что «у нас принято иначе». И можно было делать репозиционные приемы, не назначать бесполезный актовегин и убеждать пациентов не заниматься профилактикой инсульта посредством капельницы, но регулярно измерять давление и следить за уровнем липидов крови.
В стационар я так и не вернулась. Хотя сейчас там работают мои коллеги с совсем иным складом ума — читающие, думающие, ищущие.
Но вопрос «как общаться с пациентом», так и оставался открытым. Пациент давно уже не хочет быть наблюдателем лечебного процесса, ему важно быть полноправным участником — и упрекнуть его в этом нельзя.
Но и модель общения «ресторан», хоть и была максимально неэнергозатратной, тоже мне не нравилась.
Сейчас я уверена, что настало время партнерских отношений. К которым в России готовы немногие специалисты. Однако все лучшие врачи, с которыми я имела возможность общаться, придерживаются сегодня именно этой модели.
Почему она непопулярна?
Она требует от врача скромности. Он не считает себя всезнающим и не скрывает этого от пациента.
Она требует признания факта, что единого способа лечения одной и той же болезни нет. Потому что разные пациенты будут хотеть разных путей решения своей проблемы. Один легко согласится на антидепрессанты при тревожном расстройстве, другой решительно их отринет и пойдет на психотерапию.
Она требует от врача высокого уровня осведомленности. Да, ведь теперь не получится назначить пикамилон при головной боли напряжения только потому, что так написано в учебнике семидесятых годов, а ничего более нового врач не читал.
И все-таки за этой моделью отношений между врачом и пациентом будущее. Мы, врачи, будем проводниками, консультантами, помощниками. Но никогда уже не будем для пациента богами.
И знаете что — это прекрасно.