Приходил к ним мышиным шорохом, труб журчанием.
Угощал их конфетным ворохом. Ставил чайник им,
чтоб согрелись, чтоб заапрелились после пахоты. Укрывал их цветами прелыми, пледом бархатным.
Дом старел, и скрипел суставами-половицами.
В ноябре только сны устало порхают птицами.
Так и жили бы, и считали бы годы вехами
и отметками в школьном табеле, но уехали.
И оставили домового до новых жителей.
Может, прятался бестолково, и не увидели?
Всё заметили, даже пятнышки, даже катышки.
Не заметили только третьего. Он был рядышком.
Погрузили шкафы и стулья, тюки капустные.
Проводил их и сел сутуло. И стало грустно так.
Обдирал со стены рисунки и хлопал форточкой,
утыкался в звериный сумрак звериной мордочкой.
Коготком на стекле царапал:
"Я тесто вымешал".
Словно глупый велоцераптор, большой и вымерший.
Он и сдох бы, наверно, скоро от одиночества,
только знал, что в каких-то догмах царит пророчество,
что не станет веры — и случай поспорит с мойрами.
Застучала однажды дверь, и вошли ремонтники.
Побелили, позвали Галю, ещё покрасили.
Не пугал их, был тихим-тихим до безобразия.
Не плевал в углы, не пытался заляпать зеркало.
Даже пол, столы помогал застелить газетками.
Ну, конечно, решил домовой, что вернутся прошлые —
извини, не нашли мы хорошего за порожками,
там всё горькое и прогорклое, не годится так.
Мол, прости-извини, что долго, но мы с гостиницами.
Домовой простит, что обида — дожди вчерашние.
В понедельник к пяти появились другие граждане.
Прикатились горошинки с вилками, с молью, с шубами.
С виду милые, с виду хорошие, только шумные.
Так кричали, вопили, ругались.
Как ненормальные.
Скарб пинали ногами, чернели в ковре подпалины.
В этот день домовой ощутил себя пленным узником,
тонкой веточкой тиса. Потом грохотала музыка.
Он не думал, что будет такое с утра до вечера.
Мол, спокойно, народец расслабился, перенервничал,
стал издерганным, рваным, дырявым, как сетка-рабица.
Время тёмное, но устаканится всё, наладится.
Усмирял их ежиным топотом и будильником,
был потопом, ночным
ворчанием холодильника. Тренькал звездными струнами, лунными балалайками.
Убирал паутинные
струпья, но люди лаялись.
Люди горло срывали, орали до неприличия.
В выходные им пёк караваи, оладьи блинчики.
Соль сметал на совок, изгонял бесноватых демонов.
И оглох домовой, ну а что ему был делать-то?
И махал снова домик карнизами тем, кто снизу жил,
грелся домной на солнце, ветрами стоял облизанный.
Уходил домовой, обмотавшись шарфом и в митенках.
Улетал желтоглазой совой. И его не видели.